Новая монгольская империя. Государство и армия

Устранение шамана Коктчу не помешало новой империи чингизидов опираться на религиозную основу, на старый тюрко-монгольский анимизм, более или менее вобравший в себя китайские элементы и элементы маздеизма. Божеством, эманацией которого является великий хан, остается Тангри, обожествленное небо или бог неба, сходный в некоторых отношениях с китайским Тьеном, не говоря уже о воздействии иранского Хормузда. [504]

Все последователи Чингиз-хана, пока они не будут полностью синизированы на Дальнем Востоке, полностью исламизированы в Туркестане, в Персии и в России, будут выдавать себя за представителей Тангри на земле, их приказание будет его приказанием, восстание против них будет восстанием против него.

Чингиз-хан и сам каким-то особенным образом преклонялся божеству, находившемуся на горе Буркан Калдун, на современной Кентей, на истоках Онона. Когда, в начале своей карьеры, он убежал, благодаря быстроте своего коня, от Меркитов, которые забрали его жену Бортэ, то он укрылся именно там. Сразу же после этого он совершил паломничество, взойдя на гору; после того, как в знак повиновения, по монгольскому обычаю, он снял шапку и набросил ремень на плечи, он девять раз преклонил колени и осуществил ритуальное жертвенное возлияние кумыса, ферментированного кобыльего молока, которое являлось спиртным напитком кочевников. Позднее, прежде чем предпринять великую «национальную» войну против Цинской империи Пекина, он вновь совершил паломничество в Буркан калдун и, приняв ту же смиренную позу, с ремнем на плечах, произнес: «О Вечный Тангри, я вооружен, чтобы отомстить за кровь моих предков, которых Цины заставили умереть с позором. Если ты одобряешь меня, то дай мне в помощь свою силу». Так заставляет говорить его Рашид ед-Дин, и другие источники нам показывают его, накануне этой кампании, закрытым в течение трех дней в своей палатке, один с Духом, в то время как вокруг народ умоляет Небо: «Тангри! Тангри!». На четвертый день, хан – сила-Неба выходит наконец-то из палатки и объявляет, что Вечный Тангри пообещал ему победу. [505]

Из этой старой анимистической религии с ее культом вершин и источников выйдут предписания, обозначенные как мусульманскими писателями, так и христианскими миссионерами: взойти на вершину священных гор, чтобы приблизиться к Тангри и взывать к нему, сняв шапку и накинув на плечи ремень в знак повиновения, как и перед самим великим ханом; спрятаться, когда оно гремит, то есть когда Тангри выражает свой гнев; не загрязнять источники, населяемые духами, ни водные течения, моясь в них или стирая там одежду (вначале это станет серьезной причиной недоразумений с мусульманским обществом, верным практике омовений).

Отметим, что в своей суеверной боязни Неба и магических формул, Монголы посчитают осмотрительным заполучить помимо своих шаманов и других возможных представителей Божества, то есть всех предводителей культа, способных обладать сверхъестественными Силами – несторианских священников, которых они найдут обосновавшимися у Кереитов и у Онгютов, буддистских монахов Уйгуров и Киданьцев, таоистских кудесников Китая, тибетских лам, францисканских миссионеров, мусульманских мулл. [506]

Их благосклонность в отношении представителей этих различных культов обеспечивало такую же дополнительную страховку в отношении Тангри. Суеверная всеобщая взволнованность создавала, таким образом, всеобщую терпимость. А когда они перестанут быть боязливо суеверными, тогда в Туркестане и в Персии потомки Чингиз-хана сделаются нетерпимыми.

Монгольское государство, основанное на этих принципах, позаимствовало у Тюрков Уйгуров свои инструменты цивилизации: письменность и язык их канцелярии. Мы видели, что в 1203 г., при падении найманского царства, Чингиз-хана взял себе на службу Уйгура Тататонгу, хранителя печати покойного Тайана. Тататонге было поручено обучать сыновей Чингиз-хана писать по-монгольски уйгурской письменностью [507], и в то же время он должен был скреплять подписью официальные акты, прикладывая тамгу или императорскую печать, [508]то, что являлось наброском канцелярии. Начиная с 1206 г., Чингиз-хан наделил функциями великого судьи Чиги-кутуку, Татара, которого он сам и его жена Бортэ в свое время усыновили, когда тот был еще ребенком, и воспитали. Чиги-кутуку было поручено записывать, – разумеется, уйгурской письменностью и на монгольском языке – судебные решения и приговоры, а также распределение населения среди монгольской знати, в «синих тетрадях» (коко-даб-лар), что образовывало одновременно кодекс юриспруденции и, по выражению Пельо, «нечто вроде монгольского Хозьер». [509]

Ясак, буквально регламент, т.е. кодекс или свод постановлений обычного права чингизидов, должен был получить свой первый набросок (или свою императорское признание) на курултае 1206 г. [510]

Через ясак, великий хан «сила Неба» налагает как на гражданское общество, так и на армию (которые, впрочем, смешиваются), строгую дисциплину, желаемую Небом. Это был суровый кодекс: смертная казнь за убийство, серьезную кражу, заранее согласованную ложь, супружескую измену, содомию, колдовство, укрывательство и т.д. Гражданское и военное неповиновение уподоблялось преступлениям общего права, и ясак, будучи одновременно гражданским и административным кодексом, являлся дисциплиной, приемлемой для управления миром. Он был дополнен в том, что касается юриспруденции, изречениями (билик) Чингиз-хана, сегодня утерянными, как и впрочем, сам ясак.

Результаты этой монгольской дисциплины удивляли западных путешественников. Лет через сорок после курултая 1206 г., францисканец Плано Карпини, возвращаясь из Монголии, отмечает: «Татары (т.е. Монголы) повинуются своим предводителям как никакой из народов в мире, в большей даже степени, чем наши священники повинуются своим вышестоящим по званию. Они почитают их безмерно и никогда им не лгут. Между ними нет никаких спорных вопросов, разногласий или убийств. Отмечают лишь малозначительные случаи воровства. Если один из них теряет скотину, то тот, кто ее находит, не только не посмеет присвоить ее себе, но и чаще всего приводит ее владельцу. Их женщины очень целомудренны, даже когда они развлекаются». Если сравнить это картину с той, что изображала анархию монгольской страны накануне завоевания Чингизханидов или с моральным состоянием современного монгольского народа, то видно, как ясак Чингиз-хана коренным образом трансформировал монгольское общество. [511]

На вершине общественного здания возвышалась семья Чингизханидов, или золотая семья (алтын урук), во главе которой стоял великий хан (каган, каан), принцами семьи являлись сыновья великого хана (кобегун). Она владела огромными захваченными территориями так же, как и предки Завоевателя владели своей частью родной степи. С пастбищ (нутук, юрт), признанных за четырьмя сыновьями Чингиз-хана, начались, таким образом, будущие ханства Чингизханидов. Монгольское общество, – а точнее, тюрко-монгольское общество, ведь мы видели, что Чингиз-хан ассимилировал значительное количество тюркских племен Алтая, – оставалось аристократическим по своей организации. Старая «степная аристократия», умело показанная Бартольдом и Владимирцовым, аристократия богатырей (багадур) и предводителей (найон), [512]продолжала обеспечивать командным составом разные социальные классы: воинов и верных, являвшихся в высшей степени свободными людьми (нокур), во множественном числе (нокуд), простолюдинов, образовывавших простой народ (арат, карачу). Наконец, крепостных (унаган богол), относившихся, в принципе, к монгольской расе. Владимирцов различает здесь все элементы феодального общества, эшелоны которого, на различных уровнях иерархии, объединялись между собой наследственной связью личной преданности.

В армии, на различных уровнях военной иерархии, царствовал тот же самый феодальных принцип; та же самая связь личной преданности объединяла командиров десятков (арбан), сотен (джагун), тысяч (минган), десяти тысяч (тумен) солдат. Сотники, тысячники и командующие мириадами были предоставлены большой аристократией (найон). Ниже них, основа армии состояла из маленькой знати свободных людей, которые носили старый тюркский титул – тархан (по-монг. дарган) и имели привилегию сохранять в принципе как свои индивидуальные трофеи, добытые на войне, так и дичь, подстреленную на большой охоте. [513]Впрочем, несколько тарханов, ввиду своей ценности, были возведены в ранг найонов.

Эта армия, «аристократически организованная», как пишет Владимирцов, сама имела свою элиту, личную гвардию великого хана. Гвардия (кашик) состояла из десятка тысяч человек. Солдаты этой гвардии (в единственном числе – кашикту, во множественном числе кашиктан), были теоретически распределены на дневную гвардию (туркак), во множественном числе – (туркаут) и ночную гвардию (кабтаул), во множественном числе (кабтавул) или (кабтаут). [514]К ним надо добавить (кортчин) или лучников «носителей колчанов». «Количество (кабтаут) увеличилось с 800 до 1000, (корчин) – с 400 до 1000, а тургаут насчитывали 1000 человек. Численный состав гвардии в результате достиг 10 000 человек». [515]

В нее могли войти только знатные люди или люди, в высшей степени свободные (тархат, даркат). Простой солдат из гвардии имел превосходство над командиром тысячи человек из остальной армии, и именно из гвардии Чингиз-хан выбирал большую часть своих генералов.

Монгольская армия располагалась, в принципе, по трем направлениям. В соответствии с монгольской ориентацией, то есть лицом к югу: левым флангом (джегун-гар, джаун-гар, джун-гар) [516]на востоке, на первых порах командовал джелаир Мукали. В центре (гол), находившемся под командованием Баарин Найа, молодой Тангут по имени Чаган, которого Чингиз-хан приютил и вырастил как своего сына, командовал тысячами элитных гвардий. Правым флангом – барагун-гар, бараун-гар, барун-гар, [517]командовал Арулат Боортчу, или Богурджи. После смерти Чингиз-хана, монгольская армия достигнет численного состава в 129 000 человек; левый фланг, ввиду военных условий, усилится на 62 000 человек, а правый фланг – на 38 000 человек, остальная часть будет распределена между центром и резервом. [518]

Эта ориентация лицом к югу будет соответствовать целям монгольского наступления, направленного по вееру к разным «южным» странам: захват Китая «с левой стороны», Туркестана и восточного Ирана, с центра, и русской степи «с правой стороны».

Китайские живописцы из школы Чао Монфу замечательно изобразили этого монгольского воина, героя эпопеи, и, читая, как изображает его, после своих путешествий в Монголию, Фернан Гренар, историк Чингиз-хана, мы можем наоборот представить себе, как будто бы разворачиваем полотно этих старых мастеров: «В лагере, сообщает Гренар, солдат носит меховую шапку с наушниками, штаны из войлока и сапоги, шуба у него ниже колен. В бою он надевает кожаный шлем, закрывающий затылок, надевает на себя крепкую и гибкую кирасу из кожаных лакированных черных полосок. Наступательное оружие заключается в двух луках на человека и двух колчанов, кривой сабли, топорика и железной палицы, подвешенной на седло, пики, оснащенной крюком для выбивания всадников из седла, веревки из конского волоса со скользящей петлей». [519]

С монголом надо ассоциировать монгольскую лошадь. Впрочем, они близки друг другу, это дети одной степи, взращенные на одной и той же земле, в одинаковых климатических условиях, привыкшие к одним и тем же упражнениям: монгол, он маленький, коренастый, с крепкими костями, широкоплечий, необычайно выносливый. Его лошадь, тоже маленькая и коренастая, неприглядная, «с крепкой шеей, толстоватыми ногами, густой шерстью, но в том, что касается ее пыла, прочности, выносливости, невозмутимости, твердой поступи, она просто великолепна». [520]

Несомненно, что на заре истории, этот скакун северных кочевников обеспечил превосходство «укротителям индоевропейских лошадей». Ну а в конце античного периода, он уже нёс гуннов к завоеванию Китая и Римской империи. И вот, в середине средних веков, вся эта степная кавалерия вновь рвется к золотым дворцам Пекина, Тауриса и Киева.

О монгольской тактике было много написано. Ее сравнивали с тактикой Фридриха II или Наполеона. Кахун рассматривал ее как результат из ряда вон выходящих гениальных замыслов, возникших однажды на каком-то сверхъестественном военном совете. На самом же деле, монгольская тактика – это усовершенствованная старая тактика Хун-ну и Тукю, извечная тактика кочевников, привыкших к регулярным набегам на приграничные участки полей, засеянных культурами, а также к большим охотничьим облавам в степи. «Днем, говорит Чингиз-хан в соответствии с традицией, надо быть бдительным, как старый волк, ночью, зорким как ворон. В бою, кидаться как сокол на свою жертву». Терпеливая засада в ожидании оленьих стад научила кочевников посылать вперед своих сил линию бесшумных и незаметных разведчиков, миссия которых заключалась в том, чтобы наблюдать, но ни в коем случае не попадаться на глаза дичи или врагу. Использование на охоте сети загонщиков научило их практике охвата фланга (ту-лугма), позволившей им охватывать вражескую армию с двух флангов, как охватывают стадо убегающих в прерии диких животных.

Благодаря своей подвижной кавалерии, кочевники производят впечатление неожиданности и повсеместности, которое, еще до всяких действий, приводит уже противника в замешательство. Если у того еще есть силы и он продолжает стойко держаться, то монгольские эскадроны не настаивают, они распыляются, исчезая, наподобие всем степным расхитителям, рискуя вернуться, как только китайский копейщик, хорезмский мамелюк или венгерский всадник ослабят свою бдительность. Если противник совершит ошибку и начнет преследовать монгольскую кавалерию в ее ложном отступлении, то горе ему: он заблудится, отдалится от своих основных сил, окажется на неведомой опасной территории, попадет в ловушку, где и будет окружен и повален как скот. Легкая монгольская кавалерия помещалась в авангарде и на флангах, и она должна была привести врага в смятение потоком своих стрел, которые страшно опустошали его ряды. Монгол, как когда-то Гунн – это лучник-всадник. Он рожден на лошади и с детства стреляет из лука. Его стреле без промаха удаются выстрелы, поражающие человека на 200, на 400 метров. К своей неуловимой подвижности он добавляет это тактическое превосходство, уникальное для того времени. Уверенные в своем преимуществе, его авангарды часто сменяли друг друга эшелонами, скрывавшимися из вида после каждого «залпа», и только после того, как враг, заманенный довольно далеко, был достаточно деморализован этой стрельбой на расстоянии. Тяжелая монгольская кавалерия, помещенная в центре, стремительно атаковала с саблями, обращая неприятеля в бегство и рубя все подряд. Во всех этих операциях, Монголы превосходно играли на чувстве страха, который внушала их жуткая наружность и смрадный запах, исходивший от них. Появлялись они внезапно, развертывались, заслоняли горизонт, удивительно тихо подкрадывались мелкой рысью, маневрируя без единого крика, только по знакам знаменосцев. Как вдруг, по сигналу атаки, вся эта кавалерия устремлялась вперед с адскими криками. [521]

Будучи хитрыми наследниками охотника, доводящего зверя до полной потерянности, чтобы тот сдался на его милость, признав себя побежденным, Монгол и его лошадь будут охотиться на Китайца, Перса, Русского и Венгра, как они охотились на антилопу или тигра. Своей стрелой, монгольский лучник поражал незащищенного доспехами всадника так же, как если бы он поражал летящего орла. Самые удачные монгольские походы – на Трансоксиану и на Венгрию – будут похожи на огромные облавы, с целью измотать «дичь», свести ее с ума, окружить, доведенную до изнеможения, и увенчать охоту методической резней.

Впрочем, вся эта тактика была умело показана Плано Карпини, проницательным наблюдателем, свидетельство которого представляет для нас особую ценность: «При виде врага, они атакуют, и каждый из них пускает три или четыре стрелы. Если же враг не сломлен, то они отступают к своим, но лишь для того, чтобы увлечь за собой врага и заманить его в заранее заготовленную западню. Если они признают, что вражеская армия сильнее них, то они отдаляются на один-два дня и грабят соседние кантоны… Или же разбивают лагерь где-то на хорошо выбранных позициях и, когда вражеская армия начинает дефилировать, они неожиданно предстают перед взором… Их военные хитрости многочисленны. Первому натиску кавалерии они противопоставляют фронт пленных и иностранных помощников; что касается их главных сил, то они располагаются по правому флангу и по левому флангу для того, чтобы с двух сторон охватить противника, да так умело, что тому кажется, что их намного больше, чем на самом деле. Если противник хорошо обороняется, то они размыкают свои ряды, чтобы открыть ему проход и дать ему вырваться, после чего они бросаются за ним в погоню и убивают столько, сколько смогут. Эта тактика была использована Суботаем против Венгров в 1241 г., в битве при Сайо. Но они как можно реже идут в рукопашную схватку, стараясь только ранить (стрелами) людей и лошадей». Рубрук описывал подобную тактику, говоря о большой монгольской охоте: «Готовясь к охоте, они в большом количестве собираются вокруг тех участков, где знают, что там находятся дикие звери, и потом постепенно сближаются с ними, до тех пор, пока не поймают их как в сеть, чтобы убить их выстрелами из лука».

Поиск по сайту: