Отношение общего к частному 10 страница

К какому времени следует отнести "Евтидема"? За отсутствием внешних оснований для решения этого вопроса мы не можем выска­заться категорически. В словах Сократа о том, что вопрос об изучи-мости добродетели требует пространного обсуждения и что решение его в утвердительном смысле принято пока без доказательства – мо­жет быть, возможно, усмотреть некоторое указание на "Менон", написанный не ранее 395 г. Равным образом, если принимать с неко­торой критикой, что речь Исократа против софистов написана око­ло 390 года*, то "Евтидем" с тем большим вероятием можно отнести к первой половине восьмидесятых годов, т.е. к эпохе, когда Платон осно­вал свою собственную школу и выступил учителем. Ранее этого време­ни едва ли возможен был тот школьный спор, столь оживленный и го­рячий, несмотря на свои схоластические тонкости, о котором свиде­тельствует наш диалог. Схоластический характер спора естественно заставляет нас относить диалог к возможно более позднему времени. С другой стороны, его заключение, написанное, по-видимому, поднеос­тывшим впечатлением нападок Исократа, не позволяет нам относить "Евтидема" слишком далеко отречи этого оратора "против софистов" – речи, которую едва ли следует относить позже 390 года.

6.

Предлагаемое объяснение "Евтидема" имеет важное значение и для истории греческой софистики в тесном смысле этого слова, и для истории кинической школы в ее борьбе с новорожденной Академией. История кинической школы обогащается новым источником; софис­тика, наоборот, в лице "Евтидема" освобождается от одного из самых опасных свидетелей, какие выставлялись для ее обвинения.

Но зато не заставляет ли нас подобное толкование "Евтидема" существенно изменить наше мнение о кинизме – к невыгоде послед­него? Едва ли. Ибо, убеждаясь в том, что "Евтидем" направлен против киников, мы допускаем это лишь на основании тех сведений об их уче­нии, которые мы имеем помимо "Евтидема" и которые позволяют нам узнать в этом диалоге карикатуру, сатиру на означенное учение.

* Ср. Blass, Die attische Beredsamkeit, 11 (1892).

Статьи из "Творений Платона" 535

Была ли эта сатира заслуженна и справедлива? Сам Платон в других произведениях позволяет нам видеть, что в основании "анти­логики" киников лежали серьезные проблемы, которым и он не мог дать окончательного решения. Отвлеченный номиналистический инди­видуализм Антисфена представляется противоположностью отвлечен­ного универсализма самого Платона: Антисфен признает реальность единичного, частного и отрицает реальное существование общего; Платон, наоборот, приписывает подлинное бытие только умопости­гаемому, общему, и признает преходящим и призрачным все единич­ное, чувственное, материальное. Здесь завязывается спор между номи­нализмом и реализмом, – спор, которому суждено было тянуться в течение Средних веков, да и впоследствии, вплоть до наших дней. "Евтидем" показывает нам, как рано зародилась схоластика и как тес­но примыкает она к софистике у самой колыбели философии понятия.

Но как бы мы ни решали для себя спор между реализмом и номи­нализмом, между Платоном и Антисфеном, мы должны признать исто­рическую правоту Платона и его победу, одержанную не во имя той или другой специальной философской теории, а во имя философии и в духе Сократа. Победа Антисфена с его "антилогикой" была бы несом­ненным поражением не только умозрения, но и философии вообще. Победа Платона была победою философии, победой сократовского принципа свободного исследования, одушевленного верой в "разум истины". И в этом высшем смысле Владимир Сергеевич Соловьев был прав, видя в "Евтидеме" веяние Сократова духа и отражение "Сокра­товской борьбы", – хотя наш диалог был несомненно написан много позже Сократа и вызван спором о его духовном наследстве.

Рассуждение об "Апологии Сократа"

"Мы должны жить для познания и делания того, что само по се­бе хорошо и потому не зависит ни от внешнего авторитета, ни от моти­вов кажущейся выгоды и мнимого удовольствия. Истинная же выгода и подлинное удовольствие или удовлетворение получается от следо­вания самому добру, познаваемому свободной деятельностью ума, причем склонность людей ко злу вместо добра объясняется лишь незна­нием и умственными ошибками" – так резюмирует В.С.Соловьев сущ­ность учения Сократа, усвоенную Платоном. Познание блага есть выс­шая цель человеческой деятельности, и та человеческая жизнь, которая к ней не направлена, есть недостойная, рабская, дурная. Пробудить в человеке сознание этой высшей цели, этого высшего призвания к само­ценному добру, вызвать в нем ту свободную деятельность ума, посред­ством которой оно познается, – такова была жизненная задача Сок­рата.

"Само добро" ни от чего внешнего не зависит, а потому ему нельзя учить внешним образом, как за это берутся софисты: к нему можно лишь направить человеческую деятельность – поскольку добро человека есть добро его души. А чтобы заставить человека искать такого добра, надо начать с него, чтобы вселить в него духовную жаж­ду, показав ему всю ложь и несостоятельность его мнимых правил и убеждений тех целей, к которым он стремится. Если склонность ко злу объясняется незнанием добра, то необходимо прежде всего обличить это незнание или мнимое знание, ибо человек тогда начнет стремиться к истине, когда поймет, что он во лжи.

Этим определялась проповедь Сократа, его многолетнее слу­жение, столь великое по своему значению в духовной истории чело­вечества. Воспитательное действие Сократа и притягательная сила его личности проявляются в самом разнообразии умов, которые оплодо­творились в его общении: Антисфен, Аристипп, Ксенофонт, Платон, Аристотель, Критий, чтобы не называть других, преданных ему востор­женных почитателей, – вот имена, за которыми скрываются величай­шие умственные и нравственные противоположности и которые свиде­тельствуют о единственной в своем роде духовной мощи Сократа. Тай­на его обаяния заключалась в глубине и яркости его духовной жизни, в замечательной гармонии, единстве умственного и нравственного в

Статьи из "Творений Платона" 537

нем. Это был философ по существу, живое воплощение философии как особенного настроения ума и воли, особенной искренней и чистой люб­ви к мудрости. Эта-то философия сообщалась, передавалась другим, заражала других. Она была неподкупна и никогда не обманывалась на счет человеческих мнении, каковы бы и чьи бы они ни были, и ни­когда не принимала их за свой конечный предмет, за идеал. Вера в этот идеал истины и добра была живою, а потому и мораль Сократа не была отвлеченной моралью; его нравственные требования, при всей своей высоте и строгости, никогда не являлись в форме внешних заповедей; они жили в глубине его духа, где за голосом его разума, ему слышался другой вещий голос, охранявший его от зла. Он учил, что у человека нет сокровища дороже его собственной души, и требо­вал, чтобы человек, прежде чем заботиться о чем-либо внешнем, хотя бы о самой жизни своей, заботился о своей душе, о ее благе и правде. И эта нравственная истина, это убеждение в безотносительной ценности человеческой личности, столь красноречиво высказанное в "Апологии" (29 D сл.), привлекало и увлекало не потому только, что оно впервые высказалось в такой глубине и ясности сознания, а потому, что Сократ умел неотразимо внушать его своим друзьям. С прозорливостью влюб­ленного видел он внутреннюю идеальную красоту и ценность каждой человеческой личности, с которой он вступал в нравственное общение, и в то же время умел дать почувствовать каждому несоответствие его образа жизни и душевного строя этой высшей природе, этой идеальной ценности, заключающейся в человеке. В "Федре" и "Пире" Платон с гениальной художественной силой показывает нам тайну могущества Сократа в изумительном сочетании величайшей иронии с глубоким нравственным идеализмом, трезвой рассудочности с мистической внут­ренней жизнью. Отсюда восторженное отношение учеников к Сократу и те могущественные нравственные связи, которые их соединили с ним. По-видимому, однако, не все ученики, – или, как он называл их, "товарищи", "друзья" – были одинаково близки к нему. Многих привлекала одна внешняя и отрицательная сторона его философии – его диалектическое искусство – тот словесный άγων, то постоянное умственное состязание, в котором Сократ, как бы играя, постоянно и со всеми пробовал свои силы. Он сам говорит, что досужая молодежь ходит за ним и рада послушать, как он это делает, чтобы затем под­ражать ему (23 С); и он отлично знает, что всюду, куда он ни пойдет,

538 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

будет то же самое (37 D). Неудивительно поэтому, что иные приходи­ли к нему просто для того, чтобы послушать "софиста Сократа" и по­учиться у него "словесному искусству".

Деятельность Сократа привлекла ему фанатических поклон­ников, но она же, естественно, возбудила против него много врагов. Еще за четверть века до осуждения Сократа, Аристофан выступил против него "в мудрейшей из своих комедий", как он называет "Обла­ка". "Апология Сократа" свидетельствует о том, как долго сохра­нилось впечатление этой комедии, где философ был изображен учи­телем нечестия и развратителем молодежи. Аристофан оказывается бо­лее строгим, чем сами судьи Сократа: он поджигает дом Сократа и устами Стерпсиада призывает сограждан к крайним мерам, чтобы по­ложить конец величайшему и гибельному соблазну. И если в 399 г. про­тив Сократа были выставлены те же обвинения, что у Аристофана, если в "Апологии" он прежде всего считает нужным опровергать кле­вету комедии, то приходится удивляться лишь тому, что катастрофа не наступила раньше.

Она произошла при реставрации афинской демократии и дело было возбуждено патриотами и ревнителями благочестия. Главный обвинитель Мелит, тщеславный, озлобленный неудачник, был ничтож­ным выскочкой, и Сократ, по-видимому, имел основание думать, что без помощи Ликона и Анита Мелит был бы неизбежно оштрафован, не собрав и пятой части голосов. Но за ним стоял Анит, вождь народно-демократической партии, человек влиятельный, уважаемый и богатый, главный сподвижник Фразибула, горячий патриот, который в своей вражде против Сократа руководился, очевидно, теми же консерватив­ными побуждениями, что Аристофан. Как человек, положивший душу на реставрацию афинской демократии, он был ревнителем ее старины, ее преданий и верований. Для него не было ничего выше Афин и богов афинских, афинской славы и могущества. Он верил в отечественных богов, в цензуру и полицию и, подобно многим охранителям, думал, что возможно управлять движением умов путем поощрительных и кара­тельных мер. Прежде чем выступить обвинителем Сократа, он награ­дил Геродота: он был восторженным почитателем великого историка и в начале своей общественной деятельности убедил сограждан пода­рить тому 10 талантов за то, что в своей истории он превознес Афины над всеми городами греков и воздвиг им великий памятник. Понятно,

Статьи из "Творений Платона" 539

что такой человек не благоволил к софистам, учителям вольномыслия, подкапывающим отеческие предания, законы и верования, из школы которых выходят такие люди, как Критий или Харикл*. В вопросах воспитания Анит был строгим консерватором и считал, что лучшее воспитание есть то, которое получают от отцов, учась у них вести до­машние и общественные дела и назидаясь от них в любви отечеству и всякой иной добродетели. В глазах его, как и в глазах многих, Сократ был худшим из софистов уже по одному тому, что он был самым извест­ным и популярным изо всех; к тому же он хотел сбить с толку собст­венного сына Анита, находя его слишком способным, чтобы обучать­ся кожевенному делу, – ремеслу Анита.

В основании обвинения Сократа лежало недоразумение и непо­нимание, на которые указывает "Апология": в действительности Сок­рат не был ни софистом, ни тем более метеорософистом, натурфи­лософом школы Диогена Аполлонийского, каким изображает его Аристофан. И тем не менее тут было нечто большее, чем простое недо­разумение. Осуждение Сократа нельзя объяснять случайным стечением обстоятельств или извинять его судебной ошибкой. Великий и неуми­рающий интерec к этой драме, ее общечеловеческое значение обуслов­ливается тем, что здесь произошла действительная коллизия добра и зла, света и тьмы. Сократ пал жертвою ложного национализма, лож­ного патриотизма и ложного правоверия. Пусть он не был софистом, а философом, – разве это не то же самое, разве это не хуже для таких патриотов, как Анит, если бы только они могли уловить различие меж­ду философией и софистикой? Вместо суеверий древнего бл'агочестия

– идеал высшего универсального разума и универсальной, самодов­леющей правды (ср. "Евтифрона"); вместо национального патриоти­ческого самомнения – самоисследование, самоиспытание; вместо за­боты о приращении могущества и богатства Афинского государства

– забота о самом существе государства, о его нравственном строе, о воспитании граждан в любви к мудрости. Пусть Сократ не метеоро­софист, не астроном, как Анаксагор; пусть он "свел философию с не­ба на землю" и ограничил ее нравственной областью, делами челове­ческими. Тем хуже, – он коснулся заповедной области, в которой всего менее следовало бы допускать умствование, он человеческие дела

* Ср. это обвинение у Исократа XI 5. См. Ivo Brans, d. literarische Portrat d. Grichen, 1896, с 193-195

540 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

переносит с земли на небо, и в то время как демократическое прави­тельство не признает никаких законов, кроме писаных, и уничтожает неписаный закон обычного права*, он грезит о каком-то вечном и высшем законе правды, который выше самих богов. И притом он еще ссылается на свое божественное посланничество. Софист или философ, он виновен в нечестии – он вводит новые божества и он развращает молодежь, эмансипируя ее от традиционных убеждений и мнений, тре­буя от нее свободного исследования всего принятого на веру, возбуж­дая в ней дух критики и, наконец, вселяя в нее иные нравственные идеа­лы, которые он признает высшими, чем вековечные отечественные идеа­лы. И пусть он никогда не выходил из родного города и верно ему слу­жил: его идеал вне Афин, выше Афин.

Защитительная речь Сократа рассеяла недоразумения у неко­торых, но в результате она увеличила число голосов обвинения. Го­лос Анита, голос фарисейского национализма и православия переси­лил голос свидетеля истины. Тут было недоразумение и непонимание, но и нечто большее, чем недоразумение и непонимание; тут была и вражда, ожесточение против высшей правды, о которой свидетельст­вовал Сократ, или, как выражается B.C. Соловьев, – "глубина зла, какую нельзя объяснить одним незнанием и непониманием"**.

2.

Что такое "Апология Сократа" и какое значение имеет она в качестве исторического свидетельства о жизни и деятельности Сократа, о его процессе, о его защите перед судьями? Вот вопрос, который до сих пор обсуждается критиками с различных точек зрения.

"Апология" не есть стенографический протокол судебного за­седания, и она не есть точная запись защитительной речи Сократа. Это не фотография, а художественный портрет, изображение, в котором действительные воспоминания о том, что было сказано учителем, соеди­няются с тем, что его незабвенный образ продолжает говорить Плато­ну в ответ на обвинения, выставленные противниками, старыми и новы-

* Ср. Eluduard Meyer, Gesch. d. Alterhums, V (1902) пар. 848. ** Как долго держалось в некоторых кругах озлобление против Сократа, видно из того, что более чем через полвека после его смерти Эсхин, желая уязвить своего противника Демосфена, сравнивает его с "софистом Сократом" (против Тимарха, пар. 173).

Статьи из "Творений Платона" 541

ми, начиная с Аристофана,который вывел Сократа в своих "Облаках", когда Платону было всего четыре года (424 г.), и кончая теми софис­тами, которые, как Поликрат, писал! против него обвинительные речи через несколько лет после его смерти.

Отказываясь обдумывать свою апологию, Сократ, по словам Ксенофонта, отвечал, что он наилучшим образом позаботился в ней всей своей праведной жизнью. Произведение Платона есть творческое изображение именно такой идеальной апологии, которая является пло­дом, венцом всей жизни Сократа.

Отсюда ее неотразимое впечатление: кажется, что Сократ не мог говорить иначе, что он должен был говорить именно так, как он говорит у Платона. Отсюда объясняется то, что в "Апологии" видели чуть ли не подлинный текст Сократовой речи – иллюзия, которая по­казывает всю силу художника, увековечившего просветленный образ Сократа. В наш век филологической критики эта иллюзия была поко­леблена, причем, как это обыкновенно бывает, иные исследователи ударились в крайность: убедившись, что гениальное изображение Пла­тона не воспроизводит действительность с фотографической точ­ностью, они стали отрицать самое сходство и признали Апологию Пла­тона "чистой фикцией", лишенной исторического характера. На са­мом деле следовало ограничиться правильным наблюдением того, что "Апология" не есть простой судебный отчет. Укажем на некоторые основания в пользу такого взгляда. Первое обвинение против Сокра­та состояло в том, что он вводит религиозные новшества (таков дейст­вительный смысл слов χοινα δαιμόνια *) и что он не чтит богов, приз­нанных государством. В "Апологии", приписываемой Ксенофонту, Сократ начинает с ответа на это обвинение, указывая на то, что он всегда публично исполнял свои религиозные обязанности, участвуя в установленном культе, и что он не признавал никаких богов помимо Зевса, Геры и тех, которые чтимы вместе с ними. У Платона он не го­ворит об этом ни слова, а защищается против обвинения в безбожии, которое было выставлено против него не на суде, а в театре и лите­ратуре. Что Сократ в своей речи мог иметь в виду и такие обвинения своих многочисленных врагов, – это вполне возможно и в том слу­чае, если он не обдумывал заранее своей речи; но чтобы он имел в виду одних своих литературных противников, не отвечая на самое обвине­ние – это маловероятно и помимо свидетельства Ксенофонта. Есть и

* δαιμοννον в смысле демон только в Новом Завете.

542 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

другие формальные основания, заставляющие нас видеть в произве­дении Платона нечто иное, чем простой судебный отчет: во-первых, беседы с Мелитом, этот маленький "сократический диалог", чисто литературного характера, который едва ли мог иметь место в дейст­вительности и в котором вдобавок Сократ выступает с чисто софисти­ческой аргументацией, а Мелит обращается в послушного собеседника, беспомощно дающего ему реплику. Во-вторых, пространное заключи­тельное слово Сократа, с философскими рассуждениями о жизни и смерти: это слово, влагаемое в уста Сократа по постановлении смерт­ного приговора, также едва ли могло быть сказано и услышано, так как судоговоренье кончилось и притом среди настроения, крайне враж­дебного Сократу. В-третьих, обращает на себя внимание отсутствие свидетельских показаний, которые всегда приводятся в дошедших до нас судебных речах аттических ораторов и которые несомненно долж­ны были приводиться и здесь: Ксенофонт о них упоминает, и сам Пла­тон их предполагает*.

Таким образом, мы стали бы напрасно искать в "Апологии" Пла­тона дословной передачи Сократовой речи. Но дает ли это нам право признавать ее "чистой фикцией"? Прежде чем это сделать, мы долж­ны, во всяком случае, ответить на вопрос, что собственно могло заста­вить Платона уклоняться от истины или сочинять другую речь, отлич­ную от той, какую Сократ действительно произнес в его присутствии перед афинскими судьями? В других диалогах он влагает в уста Сокра­та свое собственное учение. Но здесь мы этого не видим, хотя в отдель­ных местах "Апологии" и можно найти указание на подлинное уче­ние исторического Сократа, точнее, на основные жизненные принци­пы этого учения. Совершенный отказ от натурфилософии; требование самопознания и самоиспытания, самоуглубления; философский скеп­сис, обличающий несовершенство всякого человеческого знания и вмес­те отправляющийся от идеала совершенного, божественного разума; вера в такой разум и связанный с этой верой глубокий нравственный идеализм; признание промысла и признание безотносительной нравст­венной ценности человеческой личности, – души человеческой; нако­нец самый интеллектуализм Сократа, его учение о том, что доброе есть вместе хорошее и полезное, – все эти черты нашли в "Апологии" яр-

* Xen. Apol. 22 συναγορευοντεζ ср. у Платона (21 сл.) ссылка на брата Хере-фонта и перечисление возможных свидетелей (33 D и ел.). Возможно, что таким перечислением Платон заменяет сами показания.

Статьи из "Творений Платона" 543

кое, отчетливое выражение. И вместе мы не находим нигде ни малей­шего намека на специально платоновские мысли или учения. В отличие от других сократовских диалогов, мы не находим здесь никакого отвле­ченного рассуждения, никакого отвлеченного вопроса вообще..

Весь интерес сосредоточивается вокруг личности Сократа, кото­рая изображается во весь рост, в сознании своего религиозного служе­ния, в своем отношении к богам и к людям, к государству, к общест­венной деятельности, к философии и софистике, к друзьям, к молодежи, к ближним вообще. В отдельных местах "Апологии Сократа" можно искать отголоски настроения Платона, например, в рассуждении о нич­тожестве благ человеческой жизни; но это только набежавшая тень, которая еще ярче заставляет выступать духовную ясность, безмятежно светлое настроение самого Сократа; то же следует сказать о том сдер­жанном пафосе, о том торжественно-религиозном настроении, кото­рое сквозит в речи Сократа. Быть может и тут Платон усилил краски, как художник, который достигает высшей идеальной правды не там, где он гонится за внешним сходством, а там, где он, следуя своему вдох­новению, освещает и выдвигает то, что составляет самую жизненную суть воспроизводимого им образа. И в сдержанном пафосе "Аполо­гии", в том сознании высшего достоинства и высшего призвания, в ко­тором говорит Сократ, какая спокойная, величавая простота какое полное отсутствие того кичливого самовосхваления, которое мы нахо­дим в "Апологии" Ксенофонта!

Таким образом, если "Апология" Платона представляет собою отступления от действительности, то это, во всяком случае, не в каком-либо догматическом или теоретическом интересе. Остается предпо­ложить, что они вызваны литературными, художественными требо­ваниями или апологическою целью. Но художественно-литературные требования заключаются в наибольшей яркости и правдивости изоб­ражения – цель, которая всего менее достигалась бы изображением чисто фиктивным, представляющим простое искажение действитель­ности. Такое искажение было бы бесцельным и недопустимым и с точ­ки зрения апологетической, а следовательно, мы не видим основания ее допускать. "Апология" Платона, дающая нам законченную харак­теристику Сократа в рамках его судебной речи, представляет собой не искажение действительности, но и не вполне реальное ее воспроиз­ведение, а идеальное художественное изображение. Это "стилизиро-

544 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

ванная истина", stilisirte Wahrheit, как выражается Гомперц; и, конечно, никакой анализ не поможет нам различить, что в "Апологии" было действительно сказано самим Сократом, а что было только внушено им его гениальному ученику. Платон воспроизводит эту речь, опуская то, что представляется ему менее существенным, выдвигая, обобщая типическое. Он обобщает как художник, он обобщает и как апологет, ибо та апология, которую он дает, заключает в себе ответ не одним случайным обвинителям, каковы были Анит, Мелит и Ликон, а всему афинскому обществу, которое стоит за ними, ответ на все обвинения, недоразумения, клеветы, каким подвергался учитель в течение более четверти века. Точнее, в "Апологии" Платона ответ Сократа его слу­чайным обвинителям получает общее значение. Это правда о Сократе, правда, которой проникнут Платон и которую он хочет высказать не иначе, как устами самого Сократа. "И теперь я не раскаиваюсь в том, что я защищался таким образом и скорее предпочитаю умереть после такой защиты, нежели остаться живым, защищаясь иначе" (38 Е). Эти слова, которые Платон заставляет сказать Сократа, равносильны клят­венному подтверждению верной передачи апологии Сократа, – засви­детельствованию того, что в ней нет лжи или прямого искажения дейст­вительности.

3.

"Сократическая борьба", борьба за Сократа и против Сократа не кончилась сего смертью, а продолжалась с новой силою. "Апология" Платона была далеко не единственной в своем роде. Несмотря на все непонимание, которому он подвергался, Сократ пользовался не только самым восторженным поклонением своих друзей, но и самой громкой известностью и популярностью: это доказывает аттическая комедия, которая делает его одним из излюбленных своих героев – кроме Арис­тофана, Телеклид, Евполис, Амейпсий, Каллий выводят его на сцену; это доказывает свидетельство Дельфийского оракула в ответ на воп­рос Херефонта*, это доказывает наконец и сам процесс Сократа. Еще при жизни Сократа среди его друзей и сторонников, в противовес

* Текст оракула приводится различно, причем простейшую редакцию дает Платон. На вопрос Херефонта, есть ли кто-нибудь мудрее Сократа, "пифия отвечала, что никого мудрее нет". У Диогена Лаэртского – "всех мужей Сок­рат мудрейший", (II, 5, 18); у схоласта – "мудр Софокл, мудрее Еврипид, всех мужей Сократ мудрейший"; у Ксенофонта – очевидная амплификация – "Аполлон отвечал, что нет никого ни благороднее, ни праведнее, ни мудрее".

Статьи из "Творений Платона" 545

комикам, выводившим его на сцену, развивается новая литературная форма – так называемый сократический диалог, в котором Сократ выводится в качестве главного действующего лица философского разговора. Что Платон писал такие диалоги еще при жизни учителя, это признается многими, и это всего убедительнее показывает B.C.Со­ловьёв в блестящем рассуждении в конце I тома. По всей вероятности, такие λόγοι σωχρατνχον писал не только один Платон. Когда Сократ умер, во всяком случае, к нему присоединились многие, и апология Сократа, по-видимому, служила темой для многих произведений этой сократической литературы: по крайней мере Ксенофонт говорит нам, что многие уже до него написали на эту тему. Быть может, он имел в виду апологию Платона, хотя это и спорно, как мы увидим далее; быть может – речь Лисия, написанную в ответ на обвинительную речь про­тив Сократа, – риторическое упражнение, составленное софистом По­ликратом около 393 года*. Кто были остальные из "многих" нам неиз­вестно, и мы лишены возможности сравнить их произведение с "Апо­логией" Платона, что, разумеется, помогло нам глубже понять и оце­нить ее особенности, ее место среди других памятников "сократиче­ской" литературы. Единственное уцелевшее произведение, которое мы можем с нею сопоставить, есть небольшое, наивное сочинение Ксе­нофонта, перевод которого мы предлагаем читателю**. Судьба его была довольно плачевна, поскольку оценка его почти всегда бывала обратно пропорциональна оценке гениального произведения Плато­на, с которым оно, очевидно, не выдерживает сравнения ни в каком отношении. В наши дни, однако, когда "сверхкритика" поколебала авторитет показаний Платона, оценка маленькой апологии Ксено­фонта значительно повысилась: нашлись даже ценители, которые, от­вергнув историческую ценность большой "Апологии", признали мале­нькую за подлинное историческое свидетельство о речи Сократа, чем показали меру своего критического чутья***.

* Содержание речи Поликрата сохранилось у Ксенофонта (Меmог. 1, 2, 9 – 61); он влагает в уста Анита и обвиняет его в том, что он приводит своих учеников к осуждению существующего порядка (напр., избрания посредством жребия); он учит их праздности, он пользуется толкованием поэтов, чтобы распрост­ранять революционные антинациональные воззрения, – недаром из среды его учеников вышли такие люди, как Алкивиад и Критий. Что касается речи Ли­сия, то, как предполагают иные, напр., Герке, ею в значительной мере восполь­зовался Ливаний в своей "Апологии" (IV в. по Р.Х.). ** См. Творения Платона, приложение ко II тому.

*** Ср. Wetzel, Die Apologie d. Xenofon в Neue Jahrbucher f. d. Klass. Alterhum 1900, 389.

546 Кн. С. Н. Трубецкой. Курс истории древней философии

Поиск по сайту: