Отношение общего к частному 11 страница

Другие, наоборот, и притом столь авторитетные судьи, как Целлер или Виламовиц Меллендорф*, считают Ксенофонтову "Апо­логию" безусловно неподлинной и не имеющей никакой цены. По-видимому, однако, и то, и другое мнение – крайности: апология Ксе­нофонта несомненно уступает "Апологии" Платона во всех отноше­ниях и тем не менее она является и подлинной и ценной, поскольку она сохраняет отдельные исторические черты, опущенные этой последней, и дает нам важные указания для ее оценки и понимания.

Подлинность Ксенофонтовой "Апологии" доказывается прежде всего тщательным анализом ее языка: это несомненный подлинный язык Ксенофонта, с его излюбленными выражениями, его особенными от­ступлениями от чисто аттической речи, которые еще в древности объяснялись странствованиями и лагерной жизнью автора**. Под­линность этой апологии доказывается с тем неподражаемым просто­душием, тем особенным специфическим пониманием, или, лучше ска­зать, непониманием Сократа, которое отличает автора "Воспомина­ний": те частные различия или противоречия, какие отмечались меж­ду Ксенофонтовой "Апологией" и "Воспоминаниями"***, отходят на задний план и объясняются простым различием источников и литера­турных влияний, когда мы видим, каким образом автор этой аполо­гии настаивает на строгости благочестия Сократа и самую смерть его объясняет утилитарными соображениями.

При написании своей "Апологии" Ксенофонт руководился как свидетельством Гермогена, так и показаниями других предшествен-

* Zeller, Philos. d. 9 г. II 195; ν. Wilamowitz Moellcndorf Hermes XXXII. 1897 с 99 ел.

** Ср. О. Immisch в Neue Jahrbucher f. d. Kl. Alterthum 1900 s. 415: wire die Apologie ohne Verfassernamen da, man konnte auf Grund der sprdchlichen Kennzeichen kaum anders als sie eben dem Schriftstcller zuwciscn dessen Natnen sie jetzt in der Ueberliefrung trigt. Und die Kennezeichen sind so zufalliger, so unaufdringlicher Art, dass eine bewusste Nachagmung... so gut wie ganz ausgeschlessen ist.

*** Главнейшие из этих различий между Апологиями и Мемора-билиями сводятся к следующему: в первой Сократ не защищается от обвинений в атеизме и метеорософистике и признает, что воспитание (παιδεία) есть его призвание (20); в Меморабилиях Ксенофонт считает нужным оправдывать его от обвинения в метеорософистике и безбожии, якобы выставленном против него (1, 2, 64... ωζ εν τη γραφή εγεγραπτο), вероятно, под влиянием памфлета Поликрата, а может быть и "Апологии" Платона. Далее в Меморабилиях же он настаивает, подобно Платону, что Сократ не признавал за собою учительства.

Статьи из "Творений Платона" 547

ников*. Произведения этих последних, судя по Ксенофонту, не были свободны от той литературной ошибки, в какую впадает он сам, вла­гая похвальное слово Сократу в уста самого Сократа. По этому пово­ду даже Ксенофонт выражает некоторое недоумение: во всех аполо­гиях Сократ сам себя хвалит, и если все так пишут, значит так оно и было; но только зачем же он так неразумно себя хвалит? Ведь этим он, очевидно, мог лишь восстановить против себя своих судей.

Поведение Сократа представлялось загадочным для многих из его друзей: он как бы сам вызывал свой смертный приговор; противники его не ожидали даже, что он явится на суд: они полагали, вероятно, что он покинет Афины, подобно Анаксагору или Протагору, как это можно заключить из слов Анита (Plat. 29 С). Как же объяснить его вызывающее поведение на суде, в особенности после того, как он был признан виновным и когда ему предоставлено было высказаться по поводу назначения ему наказания? Судя по словам Ксенофонта, будто никто из его предшественников этого не объясняет, можно было бы подумать, что "Апология" Платона ему неизвестна. Как бы то ни было, сомнения его разрешил Гермоген, от которого он узнал, что Сократ заранее предпочел умереть в полном обладании своих душевных и те­лесных сил, дабы избежать немощей и недугов старости: "велеречие" Сократа, возбудившее против него судей, соответствовало его наме­рению. И вот, воспользовавшись этим соображением, Ксенофонт заставляет Сократа говорить самому себе похвальное слово, "сильно восхищаясь собою" (ισχυρφζ αγαμενοζ εμαυτον) и не брезгая плохою риторикой (напр., 18... το δε τουζ αλλουζ μεν ταζ ευπαθεμχζ εχ τηζ αγοροζ πολυτελειζ ποριζεσθαι, εμε δε εχ τηζ ψυχηζ άνευ δαπανηζ ηδιουζ εχεινων μηχανασθαι). Каким образом нашлись критики, признавшие эту апологию достоверным свидетельством о действительной речи Сок­рата, – понять трудно, тем более что сам Ксенофонт не оставляет чита­теля в сомнении и со свойственной ему наивностью ставит точку над i. Передавши по-своему речь Сократа, он торопится заметить: "очевид­но, и самим Сократом и друзьями, говорившими в его защиту, было сказано больше этого; но я не старался рассказать все, что было на суде, и мне было достаточно показать, что Сократ более всего дорожил тем, чтобы не быть нечестивым по отношению к богам и не явиться

* Помимо возможного литературного влияния, на которое указывает сличение с Платоновой "Апологией" (см. ниже), укажем на Apol. 28 и 29, где λέγεται, может быть, указывает на источник, отличный от Гермодора.

548 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

несправедливым к людям, а чтобы ему не умирать, об этом он не считал нужным упрашивать, полагая, что ему самое время умереть*. Таким образом Ксенофонт указывает цель своего произведения – поговорить о благочестии, праведности и мудрости Сократа: "не могу не вспом­нить об этом муже, а воспоминая, не могу не хвалить". При этом благо­честивый и суеверный Ксенофонт старается особенно подчеркнуть со­вершенное православие Сократа: он может умереть спокойно и сохра­нить о себе столь же высокое мнение, как и до осуждения, потому что оказалось, что никаких новых богов, кроме Зевса, Геры и сущих с ни­ми, он не почитал. За свое благочестие он и удостоился от богов особо­го пророческого дара и свидетельства Дельфийского оракула.

"Апология" Ксенофонта имеет много литературных предшест­венников и передает сведения, полученные из вторых рук, так как сам Ксенофонт, в отличие от Платона, на судоговорении не присутство­вал. Его "Апология" написана сравнительно поздно – в ней говорится, что Анит и после смерти пользуется худой славою, а между тем еще в начале 387 г. Анит занимал правительственную должность**. И тем не менее, несмотря на все это, на свой риторический характер, эта апо­логия, как сказано, сохраняет некоторые исторические черты, опущен­ные Платоном. Мы отметили уже, что он упоминает о свидетелях за­щиты (συναγορευοντεζ φίλοι), что он указывает ответ Сократа на обви­нение в религиозных новшествах: Платон опускает этот ответ, проти­вополагая обвинению энергичную контратаку в "Евтифроне"; воспроиз­водить ее в "Апологии" было бы неуместным во всех отношениях и представлялось бы погрешностью против исторической и художест­венной правды. С другой стороны, было бы наивным распространять­ся о православии Сократа, как это делает Ксенофонт. Об отношении Сократовой философии к древнему благочестию Платон предпочитал говорить особо, а здесь, в "Апологии", ему подлежало выяснить обще­религиозный характер служения Сократа.

Это становится особенно ясным при сличении обеих "Апологий" в их ссылках на Дельфийского оракула. У Ксенофонта Сократ просто ссылается на него как на засвидетельствованное свыше в ответе на

* Ср. "Апологию" Платона 32 D.

** Он был σιτοφυλαξ см. Lys. 22,8 и Wilamowitz, Aristoteles und Athcm, II. 374

ел.; вскоре после этого он, по-видимому, умер.

Статьи из "Творений Платона"_____________549

обвинение в нечестии и развращении юношества, и это, по-видимому, – правильное историческое воспоминание. Затем следует риторика: приведя предсказание, Сократ приглашает судей убедиться в его истин­ности и под этим предлогом вдается в напыщенное прославление собст­венных добродетелей. У Платона, понятно, подобного безвкусия мы не находим, но самая ссылка на оракула получает у него совершенно особый смысл. Он пользуется ею чрезвычайно искусно, чтобы показать религиозное значение деятельности учителя, и вместе он как бы стре­мится снять с него всякий упрек в "неразумном велеречии"*, которое Ксенофонт, напротив того, доводит до нелепости. У Платона Сократ толкует предсказание в том смысле, что бог признал его мудрейшим из людей, дабы показать ничтожество человеческой мудрости пред муд­ростью божественной, так как он один признает про себя, что он ниче­го не знает: "на самом деле мудрым-то оказывается бог, и этим изре­чением он хочет показать, что человеческая мудрость стоит немного­го или вовсе ничего, не стоит". Вследствие этого и обличение мнимого знания и мнимой мудрости представляется служением богу и пропо­ведью мудрости божественной. Но этого мало: Сократ говорит, что оракул послужил началом его философской деятельности: его обличит­ельный допрос, обращенный к ближним и в особенности к тем, кто по­читались в чем-либо мудрыми и сведущими, вызван будто бы одним стремлением проверить и подтвердить истину слов оракула. Такой прием чрезвычайно искусен, показывая и объясняя в доступном для всех образе ту внутреннюю связь, какая существовала в действи­тельности между положительным содержанием, идеальной сутью фило­софии Сократа и отрицательной формой, в которой она являлась. И тем не менее это все-таки лишь прием, что как оракул, на который ссы­лается Сократ, так и самый вопрос Херефонта, его восторженного почи­тателя, уже предполагают не только начало философской деятельнос­ти Сократа, но и его известность. И чем искуснее такой прием, тем бо­лее вероятно приписывать его Платону**. По-видимому, философ, ссы-

* 20 Ε... μη θορυβισετε, μηο εαν διξω τι ιμιν μέγα λέγειν и т. д. Ср. 34 Д, 37 А. ** С точки зрения судебного красноречия, чрезвычайно удачна сама форма ссылки на Херефонта – "приверженца моего, да и большинства из вас, который разделял с вами изгнание и возвратился вместе с вами" (очевидно, по свержении 30 тиранов): Сократ обращается к представителям господствующей партии, вожаком которой был Анит и которая косо смотрела на Сократа за его сно­шения с некоторыми из олигархов. Это нужно иметь в виду и при рассказе Сократа о его одинаковой стойкости перед демократическим и олигархическим деспотизмом (32).

550 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

лаясь на оракула, указывал на него как на высшее свидетельство свое­го религиозного служения, как на внешнее подтверждение своего внут­реннего оракула; он говорил перед судьями о своей миссии, своем пос-ланничестве, как это показывает Платон (29 – 31), и это-то и показа­лось судьям тою "хулою", за которую он был признан виновным и при-говореным к смерти.

И таким образом из этого сопоставления обеих "Апологий" ока­зывается, что Платон ближе к истине, даже там, где он, по-видимому, от нее отклоняется. Пусть у Ксенофонта случайно сохранился перво­начальный, более простой смысл ссылки на Дельфийского оракула; он искажает его тем, что он влагает в уста Сократа сейчас же вслед за нею. Пусть Платон, напротив того, дает несколько искусственное тол­кование оракула, – он тем глубже и вернее раскрывает религиозный смысл Сократовой мудрости. Ксенофонт стремится показать, что Сок­рат всего более стремился быть благочестивым и не делать несправед­ливости, а смерть ни во что не ставил (22); у Платона сам Сократ пока­зывает это на деле (23 D). Ксенофонт стремится оправдать "велере­чие" Сократа, которое самому ему казалось неразумным, желанием Сократа вызвать смертный приговор, что могло служить оправданием судьям скорее, чем осужденному. У Платона Сократ говорит в мужест­венном сознании своего высшего достоинства, как носитель высшей правды и вместе с верою и смирением перед тем богом, которому он служит. Он не боится смерти и не сделает ни одного шага, чтобы из­бегнуть ее, но он ее и не ищет; он не только отказывается назначить себе наказание, как свидетельствует Ксенофонт, но требует себе содер­жания в Притании; но вместе с тем он и не отказывается уплатить де­нежной пени и не мешает друзьям платить за него. Чтобы показать о-тношение Сократа к ожидающей его смерти, Ксенофонт передает его беседы с друзьями до и после процесса; Платон, в противность вероя­тию, заставляет Сократа высказывать философские размышления о жизни и смерти в самой речи, в обращении к судьям*. Но насколько плоски и тривиальны мысли, высказываемые Сократом Гермогену, настолько размышления платоновского Сократа представляются воз­вышенными, проникнутыми глубокою верою в безотносительную цен­ность нравственного добра и правды и вместе подлинными по сущест­ву (напр., 29 А и В, или 41 С. D).

* 29 и заключительная речь после приговора.

Статьи из "Творений Платона" 551

4.

"Апология" Платона представляется настолько проникнутой объективным интересом – правдивой и вместе философски осмыс­ленной характеристикой Сократа в защите его перед судом афинским, что вопрос о времени ее написания для истории внутреннего развития философии самого Платона представляется второстепенным и вместе трудноразрешимым. Отсутствие признаков специально платоновских учений здесь ничего не доказывает.

По-видимому, однако, "Апология" едва ли была написана немед­ленно или вскоре после катастрофы, иначе субъективное настроение Платона каким-либо образом прорвалось бы в ней, как оно проры­вается в "Горгии", где чувствуется неостывшее, потрясающее впечат­ление пережитой драмы. "Апология"слишком выдержана в своей яс­ности и величавом спокойствии. Затем умолчание относительно ответа на первое обвинение – в нечестии – заставляет предполагать напи­сание "Евтифрона".

Некоторые критики идут еще далее, доказывая, что если "Апо­логия" Платона оказала влияние на автора "Воспоминаний", то она была еще неизвестна ему при написании его "Апологии", которая, как мы видели, не могла быть написана до 387 – 386 г., когда Анит был еще жив, а следовательно, даже не ранее конца 380-х годов.

Действительно, суждение Ксенофонта относительно предшество­вавших апологий плохо подходит к произведению Платона, который гораздо глубже и вернее объясняет отношение Сократа к его смерти и несравненно лучше оправдывает его от обвинения в "велеречии". Тем не менее между обеими "Апологиями" есть совпадения в деталях, кото­рые трудно признать случайными.

Оставляем в стороне трехчастное деление обеих "Апологий", ссылку на оракула, на демоническое знамение, собственную бедность – все это можно объяснять действительными воспоминаниями. Более обращают на себя внимание частности, например, упоминание о не­винно убиенном Паламеде (Ксен. 26, Плат. 41 В), о пророческом даре

552 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

умирающих (Ксен. 30, Плат. 39 В ел.) или двукратное упоминание о шуме среди присяжных (Ксен. 14 и 15, Плат. 20 Ε и 21 А)*.

Влияние Ксенофонта на Платона немыслимо и недопустимо, обратное влияние допустимо, хотя, быть может, приведенные сов­падения недостаточны, чтобы его доказать, и могут быть объясняемы заимствованиями Ксенофонта из какой-либо другой апологии, напи­санной кем-либо из свидетелей суда над Сократом. Впрочем, мы не беремся взвешивать здесь вероятия различных возможностей. Да они и не имеют существенного значения для оценки апологии Сократа.

* Любопытно сопоставить следующие тексты:

Ксенофонт

(22) αλλ' ιρχεοε μα οηλωσοα on. Σωχρατηζ το μεν μήτε περί θεουζ ασεβσοα, μήτε περί ανθρωπσοζ α&,χοζ φανηναι περν παντοζ εποιειτο (23) το οε μη αποθανειν ουχ ψετο λιπαρητεον.

Платон

(32 Ο)...τοτεμεντοιεγα> ου λοδψ, αλλ'ε-ργψ αυ ενεσειξαμην, οτι εμοι θιχνατου μεν μελ&, ε ι μεν μη αγραχοτερον ην είπαν, ουδ' οτιοιν, του δε μηδέν αδιχον μηδ'ανοσιον εργαζεσθαι τούτο δε το παν μέλει.

Рассуждение о "Критоне"

Сыновнее повиновение отеческим законам есть безусловная обя­занность каждого гражданина, хотя бы такое повиновение требовало его смерти. Испробовав законные пути убеждения, каждый должен подчиниться суду отечественному, хотя бы он и считал несправедливым его решение, ибо неповиновение закону в корне подрывает закон, которым держится отечество. И если мы не можем насиловать раз­гневанного отца, хотя бы он бил нас, или если мы не должны ослушаться воли родительской, то тем паче, перед людьми и богом, неправедно и нечестиво неуважение к закону, ослушание отечеству.

Таков смысл этого маленького диалога, в котором Сократ изоб­ражается самым любящим и покорным из сынов своего отечества, бла­годарным и преданным охранителем его законов, привязанным к Афи­нам до самой смерти более всех своих сограждан. Здесь, очевидно, мы имеем иного рода защиту, нежели в "Евтифроне" или "Горгии". В пер­вом Сократ защищается от обвинения в нечестии, обличая суеверное благочестие своих современников и противополагая ему веру в начала добра и правды. В "Горгии" он осуждает государственную жизнь и деятельность Афин, все стремления величайших из мужей афинских, создателей славы и могущества родного города; он противополагает их суетным усилиям, их ложной политике – свою единую спасающую истинную политику, направленную на нравственную реформу обще­ства, ту реформу, о которой он говорит в "Апологии", отвечая на обви­нение в развращении юношества. В обоих диалогах Платон проти­вополагает обвинению энергичную контратаку, которая является осо­бенно сильною и резкою в "Горгии", – диалоге, по мнению большин­ства современных критиков, натканном под неостывшим впечатле­нием казни Сократа.

"Критон" дышит другим настроением, исполненным глубокого мира, и защищает Сократа совершенно иным оружием. Законы оте­ческие являются здесь предметом благоговейного уважения и благо­дарности со стороны осужденного философа. Перед смертью в темни­це он свидетельствует, что не от них, не от законов афинских терпит он неправду, а от людей. Законы его родили, вскормили, воспитали. Сократ видит в них устои отечества, признает за ними высшую нравст­венную санкцию и называет их "братьями" тех вечных законов, кото­рые царствуют в Аиде, в мире загробном. Они превосходят законы дру­гих городов и народов, и хотя философ и хвалит постоянно законы Крита и Спарты, соответствующие аристократическому строю, однако

554 Кн. С. Η. Трубецкой. Курс истории древней философии

же он не променял на них отечественных законов, сохранив им верность до конца и самою смертью запечатлев свое послушание им и свою пре­данность Афинам. Таким образом мы видим здесь смягчение тех поло­жений, которые с такой силой высказаны в "Горгии". В "Критоне" слышится голос афинского гражданина Периклова века, который зву­чит каким-то анахронизмом: идеал свободного народа, в котором нет иной власти, кроме законов и вечного божественного права, как их общей, неписаной основы, – этот возвышенный идеал высказывает­ся и в знаменитой Перикловой речи (Фук. II, 37), и в трагедиях Софок­ла, "Царь Эдип" и"Антигона".

Шлейермахер (1, 2, 162) считает "Критона" чуть ли не записью действительного разговора Сократа, и Целлер видит в нем один из "наиболее раниих и наиболее исторических" диалогов Платона (II, 1, 142). Указанные особенности его заставляют, однако, усомниться как в раннем происхождении "Критона", так и в его историческом харак­тере. Не следует, впрочем, смешивать эти два вопроса.

Время написания "Критона" действительно представляется бо­лее поздним, чем полагал Целлер, по-видимому, более поздним, чем эпоха написания "Горгия", "Евтифрона", "Апологии". Помимо прими­рительной тенденции, которая отличает от них наш диалог, мы нахо­дим в нем такое решительное и последовательное утверждение прин­ципа neminem laede (никому не навреди), которое встречается только в "Государстве" и является чуждым не только Ксенофонтову Сократу, но даже Платону в его "Горгии", где, наоборот, высказывается мысль, что мы должны содействовать гибели нашего врага, способствуя его безнаказанности (480 Е)*. Далее Гомперц младший приводит весьма веские соображения, заставляющие нас признать, что "Критон" напи­сан после "Федона", в котором находится прозрачная ссылка на "Апо­логию", между тем как "Критон" не только не предполагается, но, по-видимому, еще неизвестен. На вопрос Федона, знает ли он об обстоя­тельствах, относящихся к суду Сократа, Эхекрат, в начале диалога "Федон", отвечает, что они были возвещены (ταύτα μεν ημιν ηγγειλε τιζ), но что он недоумевает, почему приговор столь долго не был приведен в исполнение. Федон подробно объясняет ему причину за­держки: в отправлении священного корабля в Делос, до возвращения которого смертный приговор не мог быть исполнен, причем Федон го­ворит и о самом учреждении делийской Феории. В "Критоне" все это предполагается известным: или судно (το πλοιον) пришло из Делоса?

* Мы отметили в "Критоне" место, которое может быть ссылкою на "Горгия". См. "Творения Платона". Ср. также "Апологию" 28 В – 31.

Статьи из "Творений Платона" 555

спрашивает Сократ. Далее Эхекрат справляется, пускали ли друзей к Сократу в темницу, что также показывает, что "Критон" еще неиз­вестен*.

И таким образом этот диалог, по-видимому, написан после "Гор­гия", "Евтифрона", "Федона" и "Менона" (на которого ссылается "Фе­дон"). В этом диалоге Платон, возвратившийся в Афины и начавший свою учительскую деятельность, мирится с родным городом, показы­вая в образе самого Сократа, что его требования коренной нравст­венной реформы, его обличения неправды, царящей в обществе, сов­местимы с любовью к отечеству и верностью государству, до последне­го издыхания: мало того, философия Сократа, его нравственно-общест­венный идеал сходятся с тем, что есть наиболее возвышенного в афин­ской государственной идее, как ее понимали величайшие и лучшие лю­ди афинские V века.

Итак, "Критон" не принадлежит к числу ранних диалогов Пла­тона. Но верен ли тот образ Сократа, который он нам дает? Спра­ведливо ли в историческом смысле такое истолкование деятельности Сократа? Быть может, если бы "Критон" был написан ранее, Платон не выдвинул бы столь энергично чисто аттический патриотизм своего учителя. И тем не менее эта афинская окраска политического идеализма, которая останавливает наше внимание в Сократе "Критона" – есть подлинная историческая черта. Сократ, действительно, с полным пра­вом мог сказать про себя, что он был вскормлен и воспитан афински­ми законами, что нравственно-общественный идеал Афин Периклова века был воспринят им и возведен на высшую ступень философского сознания. Этот идеал человеческого общества, управляемого законами, в основании которых лежит вечное право – божественный закон, – входит органически в философию Сократа и после него передается его преемникам, великим философам афинским. "Знать законное" отно­сительно богов и людей – в этом ключ благочестия и справедливос­ти, в этом высшая цель разумной человеческой деятельности – част­ной и общественной. И государственный идеал Периклова века, идеал государства как свободно-разумного союза людей, осуществим лишь при том условии, чтобы граждане "познали законное", прониклись сознанием права и закона, который только тогда и будет действитель­но царствовать, станет живою нормой. Но "познать законное" для Сок­рата еще не значит знать законы писаные и неписаные; само понятие "неписаного закона" в эпоху Сократа было двусмысленно, обнимая в себе как обычай (εθη), положения обычного права, так и высший бо­жественный закон (θειοζ νομοζ) – общие и вечные нормы права,

* Н. Gomperz. f. Philos. und philos Kritik. Bd. 109 (1896) 2, 176 сл.

556 Кн. С. Н. Трубецкой. Курс истории древней философии

которые еще Гераклит признавал как основу и источник всех чело­веческих законов. И о этом самом вечном законе, об естественном праве, среди греческой интеллигенции велся горячий спор: имеет ли он разум­ный, этический характер, или же он сводится только к праву силы и лежит за пределами, по ту сторону добра и зла? Для Сократа вечный и божественный закон есть разумная норма, есть вечная правда, справед­ливость (το νομιμον – διχαιον). То противоречие между правом и законом, в сознании которого разлагалась государственная идея, исчезает тогда, когда законодатели и правители проникнутся право­сознанием, сознанием справедливости. Законы перестанут быть произ­вольным постановлением господствующей партии или господствую­щей власти, когда "познание добра" или познание правды станет общим достоянием. Если Сократ осуждал современный ему строй, то это во имя этого идеала; если он осуждал государственных людей, современных ему и предшествовавших ему, то за недостаток ясного сознания этого идеала, за то, что ни один из них, не исключая и Перик-ла, не умел дать отчет в том, что такое государство, что такое закон, что такое справедливость. Он не только был величайшим политическим идеалистом, но самый идеализм его коренился в афинской почве. Не­редко указывали на его симпатии к спартанскому строю, в противопо­ложность уклонениям афинского демократического радикализма и его распущенности. Но те черты, которые он ценил у спартанцев – ува­жение к закону, строгость дисциплины, заботу о нравственном воспи­тании юношества, – еще не делают его политическим сторонником лаконской партии. Этого мало, его этический идеал государства как нравственно-разумного целого, благо которого совпадает с благом отдельных граждан и осуществляется в их разумном взаимодействии, в наиболее целесообразном разделении труда, соответствующем способ­ности, умению, знаниям каждого,– такой идеал мог вырасти лишь на свободной афинской почве, а не на почве узкого спартанского тради­ционализма.

"Критон" дает нам исторически верное изображение, и в осно­вании его могут лежать действительные воспоминания. Это не значит, однако, чтобы наш диалог был простою записью разговора Сократа с его учеником, как предполагает Шлейер-махер (1,2, 162), хотя автор мог с большим правом сказать про него то же, что он говорил и про остальные в своем письме к Дионисию II 314 С... "да и нет никакого сочинения Платона и впредь не будет, а то, что говорится здесь, принад­лежит Сократу, сделавшемуся вновь молодым и прекрасным" (ουδ'στι συγγραμα Πλατωνοζ ουδέν, ουδ' εσται, τα δε νυν λεγόμενα Σωχρατουζ εστί χαλου χαι νέου γεγονοτοζ).

Поиск по сайту: