 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
Глубокой осенью 1917 года стали возвращаться с фронта казаки. Пришелпостаревший Христоня с тремя казаками, служившими с ним в 52-м полку.Вернулись уволенные по чистой, по-прежнему голощекий Аникушка, батарейцыТомилин Иван и Яков Подкова, за ними - Мартин Шамиль, Иван Алексеевич,Захар Королев, нескладно длинный Борщев; в декабре неожиданно заявилсяМитька Коршунов, спустя неделю - целая партия казаков, бывших в 12-мполку: Мишка Кошевой, Прохор Зыков, сын старика Кашулина - Андрей Кашулин,Епифан Максаев, Синилин Егор. На красивейшем буланом коне, взятом у австрийского офицера, приехалпрямо из Воронежа отбившийся от своего полка калмыковатый Федот Бодовскови после долго рассказывал, как пробирался он через взбаламученныереволюцией деревни Воронежской губернии и уходил из-под носакрасногвардейских отрядов, полагаясь на резвость своего коня. Следом за ним явились уже из Каменской бежавшие из обольшевиченного27-го полка Меркулов, Петро Мелехов и Николай Кошевой. Они-то и принесли вхутор известие, что Григорий Мелехов, служивший в последнее время во 2-мзапасном полку, подался на сторону большевиков, остался в Каменской. Тамже, в 27-м полку, прижился бесшабашный, в прошлом - конокрад МаксимкаГрязнов, привлеченный к большевикам новизною наступивших смутных времен ивозможностями привольно пожить. Говорили про Максимку, что обзавелся онконем невиданной уродливости и столь же невиданной лютой резвости;говорили, что у Максимкина коня через всю спину протянулся природныйсеребряной шерсти ремень, а сам конь невысок, но длинен и масти прямо-такибычино-красной. Про Григория мало говорили, - не хотели говорить, зная,что разбились у него с хуторными пути, а сойдутся ли вновь - не видно. Курени, куда вернулись казаки хозяевами или жданными гостями, полнилисьрадостью. Радость-то эта резче, безжалостней подчеркивала глухуюприжившуюся тоску тех, кто навсегда потерял родных и близких. Многихнедосчитывались казаков - растеряли их на полях Галиции, Буковины,Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели подорудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братскихмогил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будутпростоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней, - недождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глазручьиться слез - не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины ипоминок - не донесет восточный ветер криков их до Галиции и ВосточнойПруссии, до осевших холмиков братских могил!.. Травой зарастают могилы, - давностью зарастает боль. Ветер зализалследы ушедших, - время залижет и кровяную боль, и память тех, кто недождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и немного всем нам суждено истоптать травы... Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной ползубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, МартинШамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Биласьбаба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки,выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами. Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие отбезрадостной тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы,ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня!Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих - отца, ипомни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавиттебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою головуночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и никто не скажет тебе, каккогда-то говорил он: "Не горюй, Аниська! Проживем!" Не будет у тебя мужа,потому что высушили и издурнили тебя работа, нужда, дети; не будет у твоихполуголых, сопливых детей отца; сама будешь пахать, боронить, задыхаясь отнепосильного напряжения, скидывать с косилки, метать на воз, поднимать натройчатках тяжелые вороха пшеницы и чувствовать, как рвется что-то внизуживота, а потом будешь корчиться, накрывшись лохунами, и исходить кровью. Перебирая старое бельишко Алексея Бешняка, плакала мать, точила горькиескупые слезы, принюхивалась, но лишь последняя рубаха, привезенная МишкойКошевым, таила в складках запах сыновнего пота, и, припадая к ней головой,качалась старуха, жалостно причитала, узорила клейменую бязевую грязнуюрубаху слезами. Осиротели семьи Маныцкова, Афоньки Озерова, Евлантия Калинина,Лиховидова, Ермакова и других казаков. Лишь по одному Степану Астахову никто не плакал - некому было. Пустовалего забитый дом, полуразрушенный и мрачный даже в летнюю пору. Аксиньяжила в Ягодном, по-прежнему в хуторе о ней слышали мало, а она в хутор незаглядывала - не тянуло, знать. Казаки верховых станиц Донецкого округа шли домой земляческими валками.В хутора Вешенской станицы в декабре почти полностью вернулись фронтовики. Через хутор Татарский день и ночь тянулись конные, человек по десять -сорок, направляясь на левую сторону Дона. - Откуда, служивые? - выходя, спрашивали старики. - С Черной речки. - С Зимовного. - С Дубовки. - С Решетовского. - Дударевские. - Гороховские. - Алимовские, - звучали ответы. - Навоевались, что ль? - ехидно пытали старики. Иные фронтовики, совестливые и смирные, улыбались: - Хватит, отцы! Навоевались. - Нуждишки приняли, гребемся домой. А те, которые поотчаянней, позлей, матерно ругались, советовали: - Пойди-ка ты, старый, потрепи хвост! - Чего допытываешься? Какого тебе надо? - Вас тут много, шептунов! В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданскойвойны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоиласьтишина. В куренях лишь шла скрытая, иногда прорывавшаяся наружу, семейнаямеждоусобица: старики не ладили с фронтовиками. О войне, закипавшей под стольным градом Области войска Донского, зналилишь понаслышке; смутно разбираясь в возникавших политических течениях,выжидали событий, прислушивались. До января и на хуторе Татарском жили тихо. Вернувшиеся с фронта казакиотдыхали возле жен, отъедались, не чуяли, что у порогов куреней караулятих горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить напережитой войне.II
Мелехов Григорий в январе 1917 года был произведен за боевые отличия вхорунжие, назначен во 2-й запасной полк взводным офицером. В сентябре он, после того как перенес воспаление легких, получилотпуск; прожил дома полтора месяца, оправился после болезни, прошелокружную врачебную комиссию и вновь был послан в полк. После Октябрьскогопереворота получил назначение на должность командира сотни. К этомувремени можно приурочить и тот перелом в его настроениях, которыйпроизошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти подвлиянием знакомства с одним из офицеров полка - сотником Ефимом Извариным. С Извариным Григорий познакомился в первый день приезда из отпуска,после постоянно сталкивался с ним на службе и вне службы и незаметно длясамого себя подпадал под его влияние. Ефим Изварин был сыном зажиточного казака Гундоровской станицы,образование получил в Новочеркасском юнкерском училище, по окончании егоотправился на фронт в 10-й Донской казачий полк, прослужил в нем окологода, получил, как он говаривал, "офицерский Георгий на грудь ичетырнадцать осколков ручной гранаты во все подобающие и неподобающиеместа" и попал для завершения недолгой своей служебной карьеры во 2-йзапасной. Человек недюжинных способностей, несомненно одаренный, образованныйзначительно выше той нормы, которой обычно не перерастало казачьеофицерство, Изварин был заядлым казаком-автономистом. Февральскаяреволюция встряхнула его, дала возможность развернуться, и он, связавшисьс казачьими кругами самостийного толка, умело повел агитацию за полнуюавтономию Области войска Донского, за установление того порядка правления,который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием.Он превосходно знал историю, носил горячую голову, умом был ясен и трезв;покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону - когдаправить будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одногорусака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничныепосты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной иВеликороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головыпростодушным казакам и малообразованному офицерству. Под его влияниеподпал и Григорий. Вначале происходили у них горячие споры, нополуграмотный Григорий был безоружен по сравнению со своим противником, иИзварин легко разбивал его в словесных боях. Спорили обычно где-либо вуглу казармы, причем сочувствие слушателей клонилось всегда на сторонуИзварина. Он импонировал казакам своими рассуждениями, вычерчивая картинубудущей независимой жизни, - трогал наиболее сокровенное, лелеемое большейчастью зажиточного низового казачества. - Как же мы без России будем жить, ежели у нас, окромя пшеницы, ничегонету? - спрашивал Григорий. Изварин терпеливо разъяснял: - Я не мыслю самостоятельного и обособленного существования однойДонской области. На основах федерации, то есть объединения, мы будем житьсовместно с Кубанью, Тереком и горцами Кавказа. Кавказ богат минералами,там мы найдем все. - А каменный уголь? - У нас под рукой Донецкий бассейн. - Но ить он принадлежит России! - Кому он принадлежит и на чьей территории находится - это еще вопросспорный. Но даже в том случае, если Донецкий бассейн отойдет России, мыочень мало теряем. Наш федеративный Союз будет базироваться не напромышленности. По характеру мы - край аграрный, а раз так, то для того,чтобы насытить нашу небольшую промышленность углем, мы будем закупать егов России. И не только уголь, но и многое другое нам придется покупать уРоссии: лес, изделия металлической промышленности и прочее, а взамен будемснабжать их высокосортной пшеницей, нефтью. - А какая нам выгода отделяться? - Прямая. Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановимсвои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлыхиногородних. В течение десяти лет, путем ввоза из-за границы машин, такподнимем свое хозяйство, что обогатимся в десять раз. Земля эта - наша,кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покоренныеРоссией, защищали четыреста лет ее интересы и не думали о себе. У нас естьвыходы к морю. У нас будет сильнейшая и боеспособнейшая армия, и не толькоУкраина, но Россия не осмелится посягнуть на нашу независимость! Среднего роста, статный, широкоплечий Изварин был типичным казаком:желтоватые, цвета недозрелого овса, вьющиеся волосы, лицо смуглое, лобпокатый, белый, загар тронул только щеки и гранью лег на уровень белесыхбровей. Говорил он высоким послушным тенором, в разговоре имел привычкуостро ломать левую бровь и как-то по-своему поводить небольшим горбатымносом; от этого казалось, что он всегда к чему-то принюхивается.Энергическая походка, самоуверенность в осанке и в открытом взгляде карихглаз отличали его от остальных офицеров полка. Казаки относились к нему сявным уважением, пожалуй, даже с большим, чем к командиру полка. Изварин подолгу беседовал с Григорием, и тот, чувствуя, как вновьзыбится под его ногами недавно устойчивая почва, переживал примерно то же,что когда-то переживал в Москве, сойдясь в глазной лечебнице Снегирева сГаранжой. Вскоре после Октябрьского переворота у них с Извариным происходилследующий разговор. Обуреваемый противоречиями, Григорий осторожно расспрашивал обольшевиках: - А вот скажи, Ефим Иванович, большевики, по-твоему, как они -правильно али нет рассуждают? Углом избочив бровь, смешливо морща нос, Изварин кхакал: - Рассуждают? Кха-кха... Ты, милый мой, будто новорожденный... Убольшевиков своя программа, свои перспективы и чаяния. Большевики правы сосвоей точки зрения, а мы со своей. Партия большевиков, знаешь, какименуется? Нет? Ну, как же ты не знаешь? Российская социал-демократическая_рабочая_ партия! Понял? Рабо-чая! Сейчас они заигрывают и с крестьянами ис казаками, но основное у них - рабочий класс. Ему они несут освобождение,крестьянству - новое, быть может, худшее порабощение. В жизни не бываеттак, чтобы всем равно жилось. Большевики возьмут верх - рабочим будетхорошо, остальным плохо. Монархия вернется - помещикам и прочим будетхорошо, остальным плохо. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо_свое_, и прежде всего избавление от всех опекунов - будь то Корнилов, илиКеренский, или Ленин. Обойдемся на своем поле и без этих фигур. Избавь,боже, от друзей, а с врагами мы сами управимся. - Но большинство казаков за большевиков тянут... знаешь? - Гриша, ты, дружок, пойми вот что - это основное: _сейчас_ казаку икрестьянину с большевиками по пути. Знаешь почему? - Ну? - Потому... - Изварин крутил носом, округляя его, смеялся: - Потому,что большевики стоят за мир, за немедленный мир, а казакам война вот гдесейчас сидит! Он звонко шлепал себя по тугой смуглой шее и, выравнивая изумленновздыбленную бровь, кричал: - Поэтому казаки пахнут большевизмом и шагают с большевиками в ногу.Но-о-о, как толь-ко кон-чит-ся вой-на и большевики протянут к казачьимвладениям руки, пути казачества и большевиков разойдутся! Это обоснованнои исторически неизбежно. Между сегодняшним укладом казачьей жизни исоциализмом - конечным завершением большевистской революции -непереходимая пропасть... - Я говорю... - глухо бурчал Григорий, - что ничего я не понимаю... Мнетрудно в этом разобраться... Блукаю я, как в метель в степи... - Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не толькозаставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону. Разговор этот происходил в последних числах октября. А в ноябреГригорий случайно столкнулся с другим казаком, сыгравшим в историиреволюции на Дону немалую роль, - столкнулся Григорий с ФедоромПодтелковым, и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душепрежняя правда. В этот день изморосный дождь сеялся с полудня. Перед вечером прояснело,и Григорий решил пойти на квартиру к станичнику, подхорунжему 28-го полкаДроздову. Четверть часа спустя он уже вытирал о подстилку сапоги, стучалсяв дверь квартиры Дроздова. В комнате, заставленной тщедушными фикусами ипотертой мебелью, кроме хозяина, сидел на складной офицерской койке,спиной к окну, здоровый, плотный казак с погонами вахмистра гвардейскойбатареи. Ссутулив спину, он широко расставил ноги в черных суконныхшароварах, разложил на круглых широких коленях такие же широкиерыжеволосые руки. Гимнастерка туго облегала его бока, морщинилась подмышками, чуть не лопалась на широченной выпуклой груди. На скрип двери онповернул короткую полнокровную шею, холодно оглядел Григория и захоронилпод припухлыми веками, в узких глазницах, прохладный свет зрачков. - Обзнакомьтеся. Это, Гриша, почти сосед наш, усть-хоперский,Подтелков. Григорий и Подтелков молча пожали друг другу руки. Садясь, Григорийулыбнулся хозяину: - Я наследил тебе - не будешь ругать? - Не, не бойсь. Хозяйка затрет... Чай будешь пить? Хозяин, мелкорослый, подвижной, как вьюн, щелкнул самовар обкуреннымохровым ногтем, посожалел: - Холодный придется пить. - Я не хочу. Не беспокойся. Григорий предложил Подтелкову папиросу. Тот долго пытался ухватитьбелую, плотно вжатую в ряд трубочку своими крупными красными пальцами;багровея от смущения, досадливо оказал: - Не ухвачу никак... Ишь ты, проклятая! Он наконец-то выкатил на крышку портсигара папиросу, поднял на Григорияприжмуренные в улыбке, от этого еще более узкие, глаза. Григориюпонравилась его непринужденность, спросил: - С каких хуторов? - Я сам рожак с Крутовского, - охотно заговорил Подтелков. - Тампроизрастал, а жил последнее время в Усть-Калиновском. Крутовской-то вызнаете - слыхал, небось? Он тут почти рядом с Еланской гранью.Плешаковский хутор знаешь? Ну, а за ним выходит Матвеев, а рядом уж нашейстаницы Тюковновский хутор, а дальше и наши хутора, с каких я родом:Верхний и Нижний Крутовский. Все время в разговоре он называл Григория то на "ты", то на "вы",говорил свободно и раз даже, освоившись, тронул тяжелой рукой плечоГригория. На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливозакрученные усы, смоченные волосы были приглажены расческой, возле мелкихушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начесом. Он производил быприятное впечатление, если бы не крупный приподнятый нос да глаза. Напервый взгляд, не было в них ничего необычного, но, присмотревшись,Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Маленькие, похожие на картечь,они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречныйвзгляд, влеплялись в одно место с тяжелым упорством. Григорий с любопытством присматривался к нему, отметил одну характернуючерту: Подтелков почти не мигал, - разговаривая, он упирал в собеседникасвой невеселый взгляд, говорил, переводя глаза с предмета на предмет,причем куценькие, обожженные солнцем ресницы его все время были приспущеныи недвижны. Изредка лишь он опускал пухлые веки и снова рывком поднималих, нацеливаясь картечинами глаз, обегая ими все окружающее. - Вот любопытно, братцы, - заговорил Григорий, обращаясь к хозяину иПодтелкову. - Кончится война - и по-новому заживем. На Украине Радаправит, у нас - Войсковой круг. - Атаман Каледин, - вполголоса поправил Подтелков. - Все равно. Какая разница? - Разницы-то нету, - согласился Подтелков. - России-матушке мы теперя низко кланялись, - продолжал Григорийпересказ речей Изварина, желая выведать, как отнесутся к этому Дроздов иэтот здоровила из гвардейской батареи. - Своя власть, свои порядки. Хохловс казачьей земли долой, протянем границы - и не подходи! Будем жить, как встарину наши прадеды жили. Я думаю, революция нам на руку. Ты как,Дроздов? Хозяин заюлил улыбкой, резвыми телодвижениями. - Конешно, лучше будет! Мужики нашу силу переняли, житья за ними нету.Чтой-то за черт - наказные атаманья все какие-то немцы: фон Тяубе, да фонГраббе, да разные подобные! Земли все этим штаб-офицерам резали... Теперьхучь воздохнем. - А Россия с этим помирится? - ни к кому не обращаясь, тихо спросилПодтелков. - Небось, помирится, - уверил Григорий. - И будет одно и то же... Тех же щей, да пожиже влей. - Как это так? - А точно так. - Подтелков проворней заворочал картечинами глаз, кинуллобовой грузный взгляд на Григория. - Так же над народом, какойтрудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием,а он тебя будет ссланивать по сусалам. Тоже... Прекрасная живуха... каменьна шею - да с яру! Григорий встал. Отмеряя по тесной горенке шаги, несколько раз касалсярасставленных колен Подтелкова; остановившись против него, спросил: - А как же? - До конца. - До какого? - Чтоб раз начали - значит, борозди до последнего. Раз долой царя иконтрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла. А это -басни, детишкам утеха. В старину прижали нас цари, и теперь не цари, такдругие-прочие придавют, аж запишшим!.. - Как же, Подтелков, по-твоему? И опять забегали, разыскивая простор в тесной горенке, тяжелые наподъем глаза-картечины. - Народную власть... выборную. Под генеральскую лапу ляжешь - опятьвойна, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету,установилась: чтобы народ не притесняли, не травили на войне! А то что ж?!Худые шаровары хучь наизнанку выверни - все одно те же дыры. - Гулкопохлопав ладонями по коленям, Подтелков зло улыбнулся, раздел мелкиенесчетно-плотные зубы. - Нам от старины подальше, а то в такую упряжкузапрягут, что хуже царской обозначится. - А править нами кто будет? - Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило.Лишь бы подпруги нам зараз чудок отпустили, а скинуть Калединых сумеемся! Остановившись у запотевшего окна, Григорий долго глядел на улицу, кадетишек, игравших в какую-то замысловатую игру, на мокрые крышипротивоположных домов, на бледно-серые ветви нагого осокоря в палисадникеи не слышал, о чем спорили Дроздов с Подтелковым; мучительно старалсяразобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить. Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном,над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее, тлело на закате солнце:словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело,казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши.От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетаяс Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавшийветер.III
Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших отбольшевистской революции. Стекались в низовья Дона большие генералы,бывшие вершители судеб развалившейся русской армии, надеясь на опоруреакционных донцов, мысля с этого плацдарма развернуть и повестинаступление на Советскую Россию. 2 ноября в Новочеркасск прибыл в сопровождении ротмистра Шапронагенерал Алексеев. Переговорив с Калединым, он принялся за организациюдобровольческих отрядов. Бежавшие с севера офицеры, юнкера. ударники,учащиеся, деклассированные элементы из солдатских частей, наиболееактивные контрреволюционеры из казаков и просто люди, искавшие острыхприключений и повышенных окладов, хотя бы и "керенками", - составиликостяк будущей Добровольческой армии. В последних числах ноября прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков,Эрдели. К этому времени отряды Алексеева уже насчитывали более тысячиштыков. 6 декабря в Новочеркасске появился Корнилов, покинувший в дороге свойконвой текинцев и переодетым добравшийся до донских границ. Каледин, успевший к этому времени стянуть на Дон почти все казачьиполки, бывшие на румынском и австро-германском фронтах, расположил их пожелезнодорожной магистрали Новочеркасск - Чертково - Ростов - Тихорецкая.Но казаки, уставшие от трехлетней войны, вернувшиеся с фронта революционнонастроенные, не изъявляли особой охоты драться с большевиками. В составахполков оставалась чуть ли не треть нормального числа всадников. Наиболеесохранившиеся полки - 27-й, 44-й и 2-й запасной - находились в станицеКаменской. Туда же в свое время были отправлены из Петрограда лейб-гвардииАтаманский и лейб-гвардии Казачий полки. Пришедшие с фронта полки 58-й,52-й, 43-й, 28-й, 12-й, 29-й, 35-й, 10-й, 39-й, 23-й, 8-й и 14-й и батареи6-я, 32-я, 28-я, 12-я и 13-я были расквартированы в Черткове, Миллерове,Лихой, Глубокой, Звереве, а также в районе рудников. Полки из казаковХоперского и Усть-Медведицкого округов прибывали на станции Филонове,Урюпинская, Себряково, некоторое время стояли там, потом рассасывались. Властно тянули к себе родные курени, и не было такой силы, что могла быудержать казаков от стихийного влечения домой. Из донских полков лишь 1-й,4-й и 14-й были в Петрограде, да и те задержались там ненадолго. Некоторые особенно ненадежные части Каледин пытался расформировать илиизолировать путем окружения наиболее устойчивыми частями. В конце ноября, когда он в первый раз попытался двинуть нареволюционный Ростов фронтовые части, казаки, подойдя к Аксайской,отказались идти в наступление, вернулись обратно. Широко развернувшаяся организация по сколачиванию "лоскутных" отрядовдала свои результаты: 27 ноября Каледин уже был в состоянии оперироватьстойкими добровольческими отрядами, заимствуя силы и у Алексеева,собравшего к тому времени несколько батальонов. 2 декабря Ростов был с бою занят добровольческими частями. С приездомКорнилова туда перенесен был центр организации Добровольческой армии.Каледин остался один. "Казачьи части раскидал он по границам области,двинул к Царицыну и на грань Саратовской губернии, но для актуальных,требовавших скорейшего разрешения задач употреблял лишьофицерско-партизанские отряды; на них только могла опереться изо дня вдень ветшавшая, немощная войсковая власть. Для усмирения донецких шахтеров были кинуты свеженавербованные отряды.В Макеевском районе подвизался есаул Чернецов, там же находились и частирегулярного 58-го казачьего полка. В Новочеркасске наскоро формировалисьотряды Семилетова, Грекова, различные дружины; на севере, в Хоперскомокруге, сколачивался из офицеров и партизан так называемый "отряд СтенькиРазина". Но с трех сторон уже подходили к области колонныкрасногвардейцев. В Харькове, Воронеже накапливались силы для удара.Висели над Доном тучи, сгущались, чернели. Орудийный гром первых боев уженесли ветры с Украины.IV
Изжелта-белые, грудастые, как струги, тихо проплывали надНовочеркасском облака. В вышней заоблачной синеве, прямо над сияющимкуполом собора, недвижно висел седой курчавый каракуль перистой тучи,длинный хвост ее волнами снижался и розово серебрился где-то над станицейКривянской. Неяркое вставало солнце, но окна атаманского дворца, отражая его, жгучесветились. На домах блестели покаты железных крыш, сырость вчерашнегодождя хранил на себе бронзовый Ермак, протянувший на север сибирскуюкорону. По Крещенскому спуску поднимался взвод пеших казаков. На штыках ихвинтовок играло солнце. Граненой тишины утра, нарушаемой редкимипешеходами да дребезжаньем извозчичьей пролетки, почти не колебал четкий,чуть слышный шаг казаков. В это утро с московским поездом приехал в Новочеркасск Илья Бунчук. Онпоследним вышел из вагона, одергивая на себе полы демисезонногостаренького пальто, чувствуя себя в штатском неуверенно и непривычно. На платформе прохаживались жандарм и две молоденькие, чему-тосмеявшиеся девушки. Бунчук пошел в город; дешевый, изрядно потертыйчемодан нес под мышкой. За всю дорогу, до самой окраины улицы, почти непопадались люди. Спустя полчаса Бунчук, наискось пересекший город,остановился у небольшого полуразрушенного домика. Давным-давно неремонтированный домик этот выглядел жалко. Время наложило на него своюлапу, и под тяжестью ее ввалилась крыша, покривились стены, расхлябаннообвисли ставни, паралично перекосились окна. Бунчук, открывая калитку,взволнованно обежал глазами дом и тесный дворик, спеша, зашагал к крыльцу. В тесном коридорчике половину места занимал заваленный разной рухлядьюсундук. В темноте Бунчук стукнулся коленом об угол его, - не чувствуяболи, рванул дверь. В передней низкой комнатке никого не было. Он прошелво вторую и, не найдя и там никого, стал на пороге. От страшно знакомогозапаха, присущего только этому дому, у него закружилась голова. Взглядомохватил всю обстановку: тяжелый застав икон в переднем углу горницы,кровать, столик, пятнистое от старости зеркальце над ним, фотографии,несколько дряхлых венских стульев, швейную машину, тусклый от давнишнегоупотребления самовар на лежанке. С внезапно и остро застучавшим сердцем, -через рот, как при удушье, вдыхая воздух, Бунчук повернулся и, кинувчемодан, оглядел кухню; так же приветливо зеленела окрашенная фуксиномлобастая печь, из-за голубенькой ситцевой занавески выглядывал старыйпегий кот; в глазах его светилось осмысленное, почти человеческоелюбопытство, - видно, редки были посетители. На столе беспорядочно стояланемытая посуда, около, на табуретке, лежал клубок пряденой шерсти,поблескивали вязальные спицы, пронизавшие с четырех углов недоконченныйпаголенок чулка. Ничто не изменилось здесь за восемь лет. Словно вчера отсюда ушелБунчук. Он выбежал на крыльцо. Из дверей сарая, стоявшего в конце двора,вышла сгорбленная, согнутая прожитым и пережитым старуха. "Мама!.. Данеужели?.. Она ли?.." Дрожа губами, Бунчук рванулся ей навстречу. Онсорвал с головы шапку, смял в кулаке. - Вам кого надо? Кого вам? - встревоженно спрашивала старушка,прикладывая ладонь к выцветшим бровям, не двигаясь. - Мама!.. - глухо прорвалось у Бунчука. - Что же ты - не узнаешь?.. Спотыкаясь, он шел к ней, видел, как мать качнулась от его крика,словно от удара, - хотела, видно, бежать, но силы изменили, и она пошлатолчками, будто преодолевая сопротивление ветра. Бунчук подхватил ее ужепадающую, целуя маленькое сморщенное лицо, потускневшие от испуга ибезумной радости глаза, моргал беспомощно и часто. - Илюша!.. Илюшенька!.. Сыночек! Не угадала... Господи, откуда тывзялся?.. - шептала старушка, пытаясь выпрямиться и стать на ослабевшиеноги. Они вошли в дом. И тут только, после пережитых минут глубокоговолнения, Бунчука вновь стало тяготить пальто с чужого плеча - оностесняло, давило под мышками, путало каждое движение. Он с облегчениемсбросил его, присел к столу. - Не думала живого повидать!.. Сколько годков не видались. Родименькиймой! Как же мне тебя угадать, коли ты вон как вырос, постарел! - Ну, ты как живешь, мама? - улыбаясь, расспрашивал Бунчук. Путано рассказывая, она суетилась: собирала на стол, сыпала в самоваруголья и, размазывая по заплаканному лицу слезы и угольную черноту, не разподбегала к сыну, гладила его руки, тряслась, прижимаясь к его плечу. Онанагрела воды, сама вымыла ему голову, достала откуда-то со дна сундукапожелтевшее от старости чистое белье, накормила родного гостя - и дополуночи сидела, глаз не сводила с сына, расспрашивала, горестно кивалаголовой. На соседней колокольне пробило два часа, когда Бунчук улегся спать. Онуснул сразу и, засыпая, забыл настоящее: представлялось ему, что он,маленький разбойный ученик ремесленного училища, набегавшись, улегся,окунается в сон, а из кухни вот-вот откроет мать дверь, спросит строго:"Илюша, уроки-то выучил к завтрему?!" Так и уснул с застывшейнапряженно-радостной улыбкой. До зари несколько раз подходила к нему мать, поправляла одеяло,подушку, целовала его большой лоб с приспущенной наискось русой прядью,неслышно уходила. Через день Бунчук уехал. Утром пришел к нему товарищ в солдатскойшинели и новехонькой защитной фуражке, что-то вполголоса сказал ему, иБунчук засуетился, быстро собрал чемодан, кинул сверху пару выстиранногоматерью белья, - болезненно морщась, натянул пальто. Попрощался с матерьюкомкано, наспех, обещал через месяц быть. - Куда едешь-то, Илюша? - В Ростов, мама, в Ростов. Скоро приеду... Ты... ты, мама, не горюй! -бодрил он старуху. Она, торопясь, сняла с себя нательный маленький крест, - целуя сына,крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцыпрыгали, кололи холодком. - Носи, Илюша. Это - святого Николая Мирликийского. Защити и спаси,святой угодник-милостивец, укрой и оборони... Один он у меня... - шептала,прижимаясь к кресту горячечными глазами. Порывисто обнимая сына, не сдержалась, углы губ дрогнули, горькопоползли вниз. На волосатую руку Бунчука, как в весенний дождь, упала однатеплая капелька, другая. Бунчук рознял на своей шее руки матери, хмурясь,вырвался на крыльцо. Народу на вокзале в Ростове - рог с рогом. Пол по щиколотки засыпанокурками, подсолнечной лузгой. На вокзальной площади солдаты гарнизонаторгуют казенным обмундированием, табаком, крадеными вещами.Разноплеменная толпа, обычная для большинства южных приморских городов,медленно движется, гудит. - Ас-с-смоловские, ас-с-смоловские рассыпные! - голоситмальчишка-папиросник. - Дешево продам, господин-гражданин... - заговорщицки зашептал в самоеухо Бунчука какой-то подозрительного вида восточный человек и подмигнул нараспухшую полу своей шинели. - Семечки каленые, жареные! А вот семечки! - разноголосо верещат девицыи бабы, торгующие у входа. Пробиваясь сквозь толпу, громко разговаривая, хохоча, прошло человекшесть матросов-черноморцев. На них праздничная форма, ленты, золотопуговиц, широкий клеш, захлюстанный в грязи. Перед ними почтительнорасступались. Бунчук шел, медленно буравя толпу. - Золотая?! Черта с два! Самоварное твое золото... Что, я не вижу, чтоли? - насмешливо говорил щуплый солдат искровой команды [искровая команда- так назывались радиотелеграфисты]. В ответ ему негодующе гудел продавец, размахивая сомнительно массивнойзолотой цепкой: - Что ты видишь?.. Золото! Червонное, коли хочешь знать, у мировогосудьи добыто... А ну, иди к черту, рвань! Тебе пробу подавай... а этого нехочешь? - Флот не пойдет... что там глупости пороть! - слышалось рядом. - А чего не пойдет? - В газетах в этих... - Пацан, неси сюда! - Мы за пятый номер [пятым номером обозначался список большевистскихкандидатов на выборах в Учредительное собрание] голосили. Иначе нельзя, нес руки... - Мамалыга! Вкусная мамалыга! Прикажите! - Эшелонный обещал, мол, завтра тронемся. Бунчук разыскал здание комитета партии, по лестнице поднялся на второйэтаж. Вооруженный японской винтовкой с привинченным ножевым штыком, емупреградил путь рабочий-красногвардеец. - Вам кого, товарищ? - Мне товарища Абрамсона. Он здесь? - Третья комната налево. Невысокий, носатый жуково-черный человек, заложив пальцы левой руки заборт сюртука, правой методически взмахивая, напирал на собеседника -пожилого железнодорожника: - Так нельзя! И это не есть организация! При подобных приемах агитациивы будете иметь обратные результаты! Железнодорожник что-то хотел говорить, оправдываться, судя посмущенно-виноватому выражению его лица, но человек с жуково-черной головойне давал ему рта раскрыть; находясь, видимо, в степени крайнегораздражения, он выкрикивал, не желая слушать собеседника и избегая еговзгляда: - Сейчас же отстраните от работы Митченко! Мы не можем безучастносмотреть на происходящее у вас. Верхоцкий будет отвечать передреволюционным судом! Он арестован? Да?.. Я буду настаивать, чтобы егорасстреляли! - жестко докончил он и повернулся к Бунчуку разгоряченнымлицом; еще не окончательно овладев собой, резко спросил: - Вам что? - Вы Абрамсон? - Да. Бунчук подал ему документы и письмо от одного из ответственнейшихпетроградских товарищей, присел около, на подоконнике. Абрамсон внимательно перечитал письмо, хмуро улыбнувшись (ему неловкобыло за свой резкий окрик), попросил: - Обождите несколько, сейчас мы с вами поговорим. Он отпустил взопревшего железнодорожника, вышел, через минуту привел ссобой рослого бритого военного, с голубым проследком рубленой раны вдольнижней челюсти, с выправкой кадрового офицера. - Это член нашего Военно-революционного комитета. Познакомьтесь. Вы,товарищ... простите, я забыл вашу фамилию. - Бунчук. -...товарищ Бунчук... вы, кажется, по специальности пулеметчик? - Да. - Это нам и требуется! - улыбнулся военный. Шрам его на всем протяжении, от кончика уха до подбородка, порозовел отулыбки. - Вы сможете в возможно короткий срок организовать нам пулеметнуюкоманду из рабочих-красногвардейцев? - спросил Абрамсон. - Постараюсь. Дело во времени. - Ну, а сколько вам необходимо времени? Неделю, две, три? - наклоняяськ Бунчуку, спрашивал военный и просто, выжидающе улыбался. - Несколько дней. - Отлично. Абрамсон тер лоб, сказал с заметной ноткой раздражения: - Части гарнизона крайне деморализованы, они не имеют реальнойценности. У нас, товарищ Бунчук, как и везде, полагаю, надежда на рабочих.Моряки - да, а солдаты... Поэтому, понимаете, и хотелось бы иметь своихпулеметчиков. - Он подергал синие кольца бороды, спросил озабоченно: - Выкак в смысле материального обеспечения? Ну, мы это устроим. Обедали высегодня? Ну конечно, нет! "Сколько же тебе пришлось голодать, браток, что ты с одного взглядаотличаешь сытого от голодного, и сколько пережил ты горя либо ужаса,прежде чем у тебя появился вот этот седой клок?" - с растроганнойласковостью подумал Бунчук, глядя на жуковую голову Абрамсона, белевшуюсправа ослепительно ярким пятном седины. И уже шагая с провожатым наквартиру Абрамсона, Бунчук все думал о нем: "Вот это парень, вот этобольшевик! Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее,человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-нибудьсаботажнику Верхоцкому и в то же время умеет беречь товарища и заботитьсяо нем". Весь под теплым впечатлением встречи с Абрамсоном, он дошел до егоквартиры, где-то в конце Таганрогского, отдохнул в маленькой, заваленнойкнигами комнатке, пообедал, предъявил записку Абрамсона квартирнойхозяйке, прилег на кровать. Уснул и не помнил как.V
В течение четырех дней с утра до вечера Бунчук занимался с рабочими,присланными в его распоряжение комитетом партии. Их было шестнадцать. Людисамых разнообразных профессий, возрастов и даже национальностей. Двоегрузчиков, полтавский украинец Хвылычко и обрусевший грек Михалиди,наборщик Степанов, восемь металлистов, забойщик с Парамоновского рудникаЗеленков, тщедушный пекарь-армянин Геворкяна, квалифицированный слесарь изрусских немцев Иоганн Ребиндер, двое рабочих депо, и семнадцатую путевкупринесла женщина в ватной солдатской теплушке, в больших, не по ноге,сапогах. Принимая от нее закрытый пакет, не догадываясь о цели ее прихода,Бунчук спросил: - Вы на обратном пути можете зайти в штаб? Она улыбнулась, растерянным движением поправляя широкую прядь волос,выбившуюся из-под платка, несмело сказала: - Я направлена к вам... - и, преодолевая минутное смущение, запнулась,- в пулеметчики. Бунчук густо покраснел. - Что они там - с ума спятили? Женский батальон у меня, что ли?.. Выпростите, но для вас это неподходящее дело: работа тяжелая, необходимоналичие мужской силы... Ведь это что же?.. Нет, я не могу вас принять! Он, нахмурясь, вскрыл пакет, бегло пробежал путевку, где суховато былосказано, что в его распоряжение направляется член партии товарищ АннаПогудко, и несколько раз перечитал приложенную к путевке запискуАбрамсона. "Дорогой тов. Бунчук! Посылаем к Вам хорошего товарища Анну Погудко. Мы уступили ее горячимнастояниям и, посылая ее, надеемся, что Вы сделаете из нее боевогопулеметчика. Я знаю эту девушку. Горячо рекомендуя ее Вам, прошу об одном:она - ценный работник, но горяча, немного экзальтированна (еще неперебродила молодость), удерживайте ее от безрассудных поступков,берегите. Цементирующим составом, ядром у Вас, несомненно, эти восемь человекметаллистов; из них обращаю внимание на т.Богового. Очень дельный ипреданный революции товарищ. Ваш пулеметный отряд по составу -интернационален - это хорошо: будет боеспособней. Ускорьте обучение. Есть сведения, будто бы Каледин собирается в походна нас. С тов. приветом С.Абрамсон". Бунчук глянул на стоявшую перед ним девушку (дело происходило вподвальном помещении, в одном из домов на Московской улице, гдепроизводилось обучение). Скупой свет тушевал ее лицо, делал черты егоневнятными. - Ну что же? - неласково сказал он. - Если это ваше собственноепожелание... и Абрамсон вот просит... Оставайтесь. Зевлоротого "максима" густо облепляли со всех сторон, гроздьями виселинад ним, опираясь на спины передних, следили жадно-любопытствующимиглазами, как под умелыми руками Бунчука споро распадался он на части.Бунчук вновь собирал его четкими, рассчитанно-медленными движениями,объяснял устройство и назначение отдельных частей, учил способамобращения, показывал правила наводки, прицела, объяснял меры деривации[деривация - отклонение вправо во время полета снарядов и пуль нарезногооружия] по траектории, предельную досягаемость в полете пули. Учил, какрасполагаться во время боя, чтобы не подвергаться поражению под обстреломпротивника; сам ложился под щит с обтрескавшейся защитной краской, говорило преимущественном выборе места, о расположении ящиков с лентами. Все усваивали легко, за исключением пекаря Геворкянца. У того все неклеилось: сколько ни показывал ему Бунчук правила разборки - никак не могзапомнить, путал, терялся, шептал смущенно: - Зачем не получается? Ах, что я... виноватый... надо вот этого сюда.Опять не виходит!.. - вскрикивал он отчаянно. - Зачем? - Вот тебе и "зачем"! - передразнивал его смуглолицый, с синимикрапинками пороха на лбу и щеках, Боговой. - Потому не получается, чтобестолковый ты. Вот как надо! - наказывал он, уверенно вкладывая часть впринадлежащее ей место. - Я вон с детства интерес имел к военному делу, -под общий хохот тыкал пальцем в свои синие конопины по лицу, - пушкуделал, ее разорвало, - пришлось пострадать. Зато вот теперь способностипроявляю. Он и действительно легче и быстрее всех усвоил пулеметное дело.Отставал один Геворкяна. Чаще всего слышался его плачущий, раздосадованныйголос: - Опять не так! Зачем? - не знаю! - Какой ишек, ка-а-акой ишек! На вся Нахичевань один такой! -возмущался злой грек Михалиди. - На редкость бестолков! - соглашался сдержанный Ребиндер. - Оце тоби нэ бублыки месить, - фыркал Хвылычко, и все беззлобнопосмеивались. Один Степанов, румянея, раздраженно кричал: - Надо товарищу показывать, а не зубы скалить! Его поддерживал Крутогоров, большой, рукастый, глаза навыкат, пожилойрабочий депо. - Смеетесь, колотушники, а дело стоит! Товарищ Бунчук, уйми своюкунсткамеру или гони их к чертям! Революция в опасности, а им - смешки! -басил он, размахивая кувалдистым кулаком. С острой любознательностью вникала во все Анна Погудко. Она назойливоприставала к Бунчуку, хватала его за рукава неуклюжего демисезона,неотступно торчала около пулемета. - А если вода замерзнет в кожухе - тогда что? А при большом ветре какоеотклонение? А это как, товарищ Бунчук? - осаждала она вопросами ивыжидающе поднимала на Бунчука большие с неверным и теплым блеском черныеглаза. В ее присутствии чувствовал он себя как-то неловко; словно отплачиваяза эту неловкость, относился к ней с повышенной требовательностью, былподчеркнуто холоден, но что-то волнующее, необычное испытывал, когда поутрам, исправно, ровно в семь, входила она в подвал, зябко засунув руки врукава зеленой теплушки, шаркая подошвами больших солдатских сапог. Онабыла немного ниже его ростом, полна той тугой полнотой, которая присущавсем здоровым, физического труда девушкам, - может быть, немного сутула и,пожалуй, даже некрасива, если б не большие сильные глаза, диковиннокрасившие всю ее. За четыре дня он даже не разглядел ее толком. В подвале было полутемно,да и неудобно и некогда было рассматривать ее лицо. На пятый день вечеромони вышли вместе. Она шла впереди; поднявшись на последнюю ступеньку,повернулась к нему с каким-то вопросом, и Бунчук внутренне ахнул, глянувна нее при вечерном свете. Она, привычным жестом оправляя волосы, ждалаответа, чуть откинув голову, скосив в его сторону глаза. Но Бунчукпрослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутыйсладостно-болезненным чувством. У нее от напряжения (неловко былоуправляться с волосами, не скинув платка) чуть шевелились просвеченныенизким солнцем розовые ноздри. Линии рта были мужественны и в то же время- детски нежны. На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, четчеоттеняя неяркую белизну кожи. Бунчук нагнул голову, будто под ударом, - сказал с пафоснойшутливостью: - Анна Погудко... пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-тосчастье! - Глупости! - сказала она уверенно и улыбнулась. - Глупости, товарищБунчук!.. Я спрашиваю, во сколько мы пойдем на стрельбище? От улыбки стала как-то проще, доступней, земней. Бунчук остановился сней рядом; ошалело глядя в конец улицы, где застряло солнце, затопляя всебагровым половодьем, ответил тихо: - На стрельбище? Завтра. Куда тебе идти? Где ты живешь? Она назвала какой-то окраинный переулок. Пошли вместе. На перекресткедогнал их Беговой: - Бунчук, слушай! Как же завтра соберемся? Дорогой пояснил Бунчук, что собираться за Тихой рощей, туда Крутогорови Хвылычко привезут на извозчике пулемет; сбор в восемь утра. Ботовойпрошел с ними два квартала, распрощался. Бунчук и Анна Погудко шлинесколько минут молча. Она спросила, скользнув боковым взглядом: - Вы - казак? - Да. - Офицер в прошлом? - Ну, какой я офицер! - Откуда вы родом? - Новочеркасский. - Давно в Ростове? - Несколько дней. - А до этого? - В Петрограде был. - С какого года в партии? - С тысяча девятьсот тринадцатого. - А семья у вас где? - В Новочеркасске, - скороговоркой буркнул он и просяще протянул руку.- Подожди, дай мне спросить: ты - уроженка Ростова? - Нет, я родилась в Екатеринославщине, но последнее время жила здесь. - Теперь я буду спрашивать... Украинка? Она секунду колебалась, ответила твердо: - Нет. - Еврейка? - Да. А что? Разве меня выдает язык? - Нет. - А почему догадался, что я - еврейка? Он, стараясь попасть в ногу, уменьшая шаг, ответил: - Ухо, форма уха и глаза. А так в тебе мало от твоей нации... -Подумав, добавил: - Это хорошо, что ты у нас. - Почему? - заинтересовалась она. - Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочиетак думают, - я ведь сам рабочий, - вскользь заметил он, - что евреитолько направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вотблестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение. Ты училась? - Да, я окончила в прошлом году гимназию. А у вас какое образование? Япотому это спрашиваю, что разговор изобличает ваше нерабочеепроисхождение. - Я много читал. Шли медленно. Она нарочно кружила по переулкам и, коротко рассказав осебе, продолжала расспрашивать его о корниловском выступлении, онастроении питерских рабочих, об Октябрьском перевороте. Где-то на набережной мокро хлопнули винтовочные выстрелы, отрывистопросек тишину пулемет. Анна не преминула спросить: - Какой системы? - Льюис. - Какая часть ленты израсходована? Бунчук не ответил, любуясь на оранжевое, посыпанное изумруднойизморозью щупальце прожектора, рукасто тянувшееся от стоявшего на якоретральщика к вершине вечернего, погоревшего в закате неба. Проходив часа три по безлюдному городу, они расстались у ворот дома,где жила Анна. Бунчук возвращался домой, согретый неосознанной внутреннейудовлетворенностью. "Хороший товарищ, умная девушка! Хорошо так поговорилис ней - и вот тепло на душе. Огрубел за это время, а дружеское общение слюдьми необходимо, иначе зачерствеешь, как солдатский сухарь..." - думалон, обманывая самого себя и сам сознавая, что обманывает. Абрамсон, только что пришедший с заседания Военно-революционногокомитета, стал расспрашивать о подготовке пулеметчиков; между прочимспросил и об Анне Погудко: - Как она? Если неподходящая, - мы ее можем направить на другую работу,заменить. - Нет, что ты! - испугался Бунчук. - Очень способная девушка! Он испытывал почти непреодолимое желание говорить о ней и сдержалсялишь благодаря большому усилию воли.VI
25 ноября в полдень к Ростову были стянуты из Новочеркасска войскаКаледина. Началось наступление. Вдоль линии железной дороги, по обестороны насыпи, шли жидкие цепи офицерского алексеевского отряда. Направом фланге погуще двигались серые фигуры юнкеров. Добровольцы отрядагенерала Попова обтекали красноглинистый ярок на левом фланге. Некоторые,издали казавшиеся крохотными серыми комочками, прыгали в яр, перебираясьна эту сторону, подтягивались, останавливались, вновь текли. В красногвардейской цепи, рассыпавшейся на окраинах Нахичевани,сказывалось суетливое беспокойство. Рабочие, многие в первый раз взявшиевинтовки, испытывали боязнь, переползали, пачкая свои черные пальтоосенней грязью; иные поднимали головы, рассматривали далекие, уменьшенныепространством фигуры белых. Около пулемета в цепи Бунчук, привстав на колени, глядел в бинокль.Накануне он променял свой несуразный демисезон на шинель, чувствовал себяв ней привычно, спокойно. Огонь открыли без команды. Не выдержали напряженной тишины. Едва лишьжиганул первый выстрел, Бунчук выругался, крикнул, вставая во весь рост: - Пре-кра-тить!.. Крик его захлестнула дробная стукотуха выстрелов, и Бунчук махнулрукой; стараясь перекричать стрельбу, скомандовал Боговому: "Огонь!" Тотприпал к замку улыбающимся, но землистым лицом, положил пальцы на ручкизатыльника. Знакомая строчка пулемета пронизала слух Бунчука. Минутувглядывался в направлении залегшей цепи противника, стараясь определитьпопадание, потом, вскочив, побежал вдоль цепи к остальным пулеметам: - Огонь! - Даем!.. Го-го-го-го! - гремел Хвылычко, поворачивая к нему напуганноеи счастливое лицо. Около третьего от центра пулемета были ребята не совсем надежные.Бунчук бежал к ним. На полпути он, пригнувшись, поглядел в бинокль: взапотевших окружьях стекол виднелись шевелившиеся серые комочки. Оттудаударили четким, сколоченным залпом. Бунчук упал и уже лежа определил, чтоприцел третьего пулемета не верен. - Ниже! Черти!.. - кричал он, извиваясь, переползая вдоль цепи. Пули тянули над ним близкий смертный высвист. Правильно, как на ученье,стреляли алексеевцы. У пулемета, нелепо высоко задравшего нос, пластами лежали номера:наводчик грек Михалиди, взяв несуразно высокий прицел, жарил безпередышки, растрачивая запас лент; около него квохтал перепуганный,позеленевший Степанов; позади, воткнув голову в землю, сгорбясь, какчерепаха, чуть приподнявшись на вытянутых ногах, корячилсяжелезнодорожник, друг Крутогорова. Оттолкнув Михалиди, Бунчук долго щурился, примеривая прицел, а когдарубанул и, содрогаясь, размеренно зататакал под его руками пулемет, -сказались результаты: перебиравшаяся перебежкой кучка юнкеров сыпанула спригорка назад, потеряла одного на суглинистой плешине. Бунчук вернулся к своему пулемету. Бледный Боговой (ярче синелипороховые пятна на его щеках) лежал на боку, выхаркивая ругательства,перевязывал раненую в мякоть ногу. - Стреляй, в закон-мать!.. - Становясь на четвереньки, орал лежавшийрядом огнисто-рыжий красногвардеец. - Стреляй! Не видишь, что наступают?! Цепи офицерского отряда парадной перебежкой текли вдоль насыпи. Богового заменил Ребиндер. Умело, экономно, не горячась, повелстрельбу. А с левого фланга заячьими скачками вскидывался Геворкянц, падал откаждой пролетавшей над ним пули, - охая, прыгал к Бунчуку. - Не виходит!.. Не стреляет!.. Бунчук, почти не прикрываясь, бегом скользил вдоль изломисто легшейцепи. Еще издали увидел: Анна на коленях стоит возле пулемета, из-под ладони,отводя нависающую прядь волос, смотрит на вражескую цепь. - Ложись!.. - чернея от страха за нее, наливаясь кровью, крикнулБунчук. - Ложись, тебе говорят!.. Она глянула в его сторону - и осталась так же стоять. С губ Бунчукапросилось тяжелое, как камень, ругательство. Он добежал до нее, с силойпригнул к земле. За щитом сопел Крутогоров. - Заело! Не идет! - дрожа, прошептал он Бунчуку и, ища глазамиГеворкянца, поперхнулся криком: - Сбежал, проклятый! Ихтизавр твойдопотопный сбежал... Он мне душу разодрал своими стонами!.. Работать недает!.. Геворкянц подполз, извиваясь по-змеиному. На черной щетине его небритойбороды засохла грязь. Крутогоров секунду смотрел на него, повернув бычьюпотную шею, - завопил, покрывая гром стрельбы: - Ленты куда задевал?.. Ископаемый!.. Бунчук! Бунчук! Убери его - я егоуничтожу!.. Бунчук копался над пулеметом. Пуля с силой цокнула в щит - и онотвернул руки, как от горячего. Наладив, сам повел стрельбу. Заставил лечь перебегавших бесстрашноалексеевцев и отполз, разыскивая глазами прикрытие. Цепи противника подвигались ближе. В бинокль видно было, какдобровольцы шли - винтовки на ремнях, редко ложась. Огонь их стал жестче.В красногвардейской цепи у троих уже, подползая, взяли товарищи винтовки ипатроны, - мертвым оружие не надобно... На глазах Анны и Бунчука,лежавшего рядом с пулеметом Крутогорова, в цепи сразила пуля молоденькогопарнишку-красногвардейца. Он долго бился и хрипел, колотил землю ногами вобмотках и под конец, опираясь на разбросанные руки, привстал, покряхтел,ткнулся лицом, в последний раз выдохнув воздух. Бунчук смотрел сбоку наАнну. Из огромных, расширенных глаз девушки сочился текучий ужас. Она, немигая, глядела на ноги убитого парня в солдатских, измочаленных временемобмотках, не слышала, как Крутогоров в упор кричал ей: - Ленту!.. Ленту!.. Давай!.. Девка, давай ленту! Глубоким фланговым охватом калединцы оттеснили красногвардейскую цепь.По улицам предместья Нахичевани мелькали черные пальто и шинелиотступавших красногвардейцев. Крайний с правого фланга пулемет попал вруки белых. Грека Михалиди в упор застрелил какой-то портупей-юнкер,второго номерного искололи штыками, как учебное чучело; из номерных уцелелодин лишь наборщик Степанов. Отступление приостановилось, когда с тральщиков полетели первыеснаряды. - В цепь!.. За мной!.. - крикнул, выбегая вперед, знакомый Бунчуку членревкома. Качнулась и, ломаясь, пошла в наступление красногвардейская цепь. МимоБунчука и жавшихся к нему Крутогорова, Анны и Геворкянца прошли трое -почти рядом. Один курил, другой на ходу стукал по колену затворомвинтовки, третий сосредоточенно разглядывал измазанные полы своего пальто.На лице его, в кончиках усов, путалась виноватая усмешка - словно не насмерть шел он, а возвращался с товарищеской пирушки домой и, глядя наизмазанное пальто, определял степень наказания, которому подвергнет егосварливая жинка. - Вот они! - крикнул Крутогоров, указывая на дальнюю изгородь икопошившихся за ней серых человечков. - Устанавливай! - Бунчук по-медвежьи крутнул пулемет. Бодрый говор пулемета заставил Анну заткнуть уши. Она присела, увидела,как за изгородью стихло движение, а через минуту оттуда размереннозабились залпы, и, высверливая невидимые дыры в хмарной парусине неба,потекли над головами пули. Колотилась барабанная дробь пачечной стрельбы, сухо выгорали змеившиесяу пулеметов ленты. Одиночные выстрелы лопались полнозвучно и зрело. Давилскрежещущий, перемешанный с визгом вой пролетавших через головы снарядов,посылаемых черноморцами с тральщиков. Анна видела: один изкрасногвардейцев, рослый, в мерлушковой шапке, с усами, подстриженнымипо-английски, встречая и невольным поклоном провожая каждый пролетавшийснаряд, кричал: - Сыпь, Семен, подсыпай, Семен! Сыпь им гуще! Снаряды в самом деле ложились гуще. Моряки, пристрелявшись, великомбинированный огонь. Отдельные кучки медленно отходивших калединцевпокрывались частыми очередями шрапнели. Один из снарядов орудия, бившегона поражение, разорвался среди отступавшей неприятельской цепи. Бурыйстолб разрыва разметал людей, над воронкой, опадая, рассасывался дым. Аннабросила бинокль, ахнула, грязными ладонями закрыла опаленные ужасом глаза- она видела в близком окружье стекол смерчевый вихрь разрыва и чужуюгибель. Горло ее перехватила прогорклая спазма. - Что? - крикнул Бунчук, наклоняясь к ней. Она стиснула зубы, расширенные зрачки ее помутились: - Не могу... - Мужайся! Ты... Анна, слышишь? Слышишь?.. Нель-зя так!.. Нель-зя!.. -стучался ей в ухо властным окриком. На правом фланге, на подступах небольшой возвышенности, в балкенакапливалась пехота противника. Бунчук заметил это: перебежав с пулеметомна более удобное место, взял возвышенность и балку под обстрел. "Та-та-та-та-та!.. Та-та-та-та-та-так!" - неровно, обрывисто работалпулемет Ребиндера. Шагах в двадцати кто-то, охриплый, сердитый, кричал: - Носилки!.. Нет носилок?.. Носилки!.. - Прице-е-ел... - тягуче пел голос взводного из фронтовых солдат, -восемнадцать... Взвод, пли! К вечеру над суровой землей, снижаясь, завертелись первые снежинки.Через час мокрый, липкий снег притрусил поле и суглинисто-черные комочкиубитых, никло полегших везде, где, наступая и отходя, топтались цеписражавшихся. К вечеру отошли калединцы. В ту мутно белевшую молодым снегом ночь Бунчук был в пулеметнойзаставе. Крутогоров, накинув на голову где-то добытую богатую попону, елмокрое волокнистое мясо, плевал, ругался вполголоса. Геворкянц здесь же, вворотах окраинного двора, грел над цигаркой синие, сведенные холодомпальцы, а Бунчук сидел на цинковом патронном ящике, кутая в полу шинелизябко дрожавшую Анну, отрывал от глаз ее плотно прижатые влажные ладони,изредка целовал их. Непривычные, туго сходили с губ слова нежности: - Ну, как же это так?.. Ты ведь твердая была... Аня, послушай, возьмисебя в руки!.. Аня!.. Милая... дружище!.. К этому привыкнешь... Еслигордость не позволяет тебе уйти, то будь иной. А на убитых нельзя таксмотреть... Проходи мимо, и все! Не давай мыслям воли, взнуздывай их. Вотвидишь: хотя ты и говорила, а женское одолевает тебя. Анна молчала. Пахли ладони ее осенней землей и теплом женщины. Перепадающий снежок крыл небо тусклой, ласковой поволокой. Хмельнаядрема стыла над двором, над близким полем, над притаившимся городом.VII
Шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавалиРостовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней небыло пленных ни с той, ни с другой стороны. Перед вечером 26 ноября Бунчук, проходя с Анной мимо товарной станции,увидел, как двое красногвардейцев пристреливают офицера, взятого в плен;отвернувшейся Анне сказал чуть вызывающе: - Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады! Они нам пощадыне дадут, да мы в ней и не нуждаемся, и их нечего миловать. К черту!Сгребать с земли эту нечисть! И вообще - без сантиментов, раз дело идет обучасти революции. Правы они, эти рабочие! На третий день он заболел. Сутки держался на ногах, ощущая постояннуюнарастающую тошноту, слабость во всем теле, - чугунным звоном инепреодолимой тяжестью наливалась голова. Растрепанные красногвардейские отрядики уходили из города на рассвете 2декабря. Бунчук шел за повозкой с пулеметом и ранеными, поддерживаемыйАнной и Крутогоровым. Он с величайшим трудом нес свое обмякшее, бессильноетело, как во сне переставлял железно-неподатливые ноги, встречал далекийпризывно-встревоженный взгляд Анны, и словно издалека слух его воспринималее слова: - Сядь на повозку, Илья. Слышишь? Ты понимаешь меня, Илюша? Прошу тебя,присядь, ведь ты болен! Но Бунчук не понимал ее слов, не понимал и того, что, надломив, борет иуже одолел его тиф. Где-то снаружи бились, не проникая в сознание, чужие истранно знакомые голоса, где-то, удаленные расстоянием, горелиисступленным, тревожным огнем черные глаза Анны - чудовищно раскачиваясь,клубилась борода Крутогорова. Бунчук хватался за голову, прижимал к пылающему, багровому лицу своиширокие ладони. Ему казалось, что из глаз его сочится кровь, а весь мир,безбрежный, неустойчивый, отгороженный от него какой-то невидимойзанавесью, дыбится, рвется из-под ног. Бредовое воображение его лепилоневероятные образы. Он часто останавливался, сопротивлялся Крутогорову,хотевшему усадить его на повозку. - Не надо! Подожди! Ты кто такой?.. А где Анна?.. Дай мне земликомочек... А этих уничтожай - под пулемет по моей команде! Наводкапрямая!.. Постой! Горячо!.. - хрипел он, выдергивая из рук Анны свою руку. Его силой уложили на повозку. Минуту он еще ощущал резкую смеськаких-то разнородных запахов, со страхом пытался вернуть сознание,переламывал себя - и не переломил. Замкнулась над ним черная, набухшаябеззвучием пустота. Лишь где-то в вышине углисто горел какой-то опаловый,окрашенный голубизною клочок да скрещивались зигзаги и петли червонныхмолний.VIII
Поиск по сайту: