 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 3 страница
VIII
Пантелей Прокофьевич вернулся со схода и прямо прошел в боковушку,комнату, которую он занимал со старухой. Ильинична эти дни прихварывала.На водянисто-пухлом лице ее виднелись усталость и боль. Она лежала навысоко взбитой перине, привалясь спиной к подушке, поставленной торчмя. Натуп знакомых ей шагов повернула голову, с давнишней, прижившейся на еелице суровостью глянула на мужа, остановила взгляд на мокрых от дыханьязавитках бороды, теснивших рот Прокофьевича, на слежалых, влитых в бородувлажных усах, двинула ноздрями, но от старика несло морозом, кислым душкомовчины. "Тверезый ноне", - подумала и, довольная, положила на пухлый свойживот чулок со спицами и недовязанной пяткой. - Что ж порубка? - В четверг порешили. - Прокофьевич разгладил усы. - В четверг с утра,- повторил он, присаживаясь рядом с кроватью на сундук. - Ну, как? Нелегшает все? На лицо Ильиничны тенью легла замкнутость. - Так же... Стреляет в суставы, ломит. - Говорил дуре, не лезь в воду осенью. Раз знаешь за собой беду - нерыпайся! - вскипел Прокофьевич, чертя по полу костылем широкие круги. -Аль мало баб? Будь они трижды прокляты, твои конопи: помочила, а теперя...Бож-же-жж мой, то-то... Эх! - Конопям тоже не пропадать. Баб не было: Гришак со своей пахал, Петрос Дарьей где-то ездили. Старик, дыша на сложенные ладони, нагнулся к кровати: - Наташка как? Ильинична оживилась, заговорила с заметной тревогой: - Что делать - не знаю. Надысь опять кричала. Вышла я на баз, гляжу -дверь амбарную расхлебенил кто-то. Сем-ка пойду притворю, думаю. Взошла, аона у просяного закрома стоит. Я к ней: "Чего ты, чего, касатка?" А она:"Голова что-то болит, маманя". Правды ить не добьешься. - Может, хворая? - Нет, пытала... Либо порчу напустили, либо с Гришкою чего... - Он к этой... случаем, не прибивается опять? - Что ты, дед! Что ты! - Ильинична испуганно всплеснула руками. - АСтепан, аль глупой? Не примечала, нет. Старик посидел немного и вышел. Григорий в своей горнице подтачивал напилком крюки на нарезных снастях.Наталья смазывала их свиным растопленным жиром, аккуратно заворачивалакаждый в отдельную тряпочку. Пантелей Прокофьевич, похрамывая мимо,пытливо глянул на Наталью. На пожелтевших щеках ее, как на осеннем листке,чахнул неяркий румянец. Она заметно исхудала за этот месяц, в глазахпоявилось что-то новое, жалкое. Старик остановился в дверях. "Эх, выхолилбабу!" - подумал, еще раз взглянув на склоненную над лавкой гладкопричесанную голову Натальи. Григорий сидел у окна, дергая напилком, на лбу его черной спутаннойчелкой прыгали волосы. - Брось к чертовой матери!.. - багровея от приступившего бешенства,крикнул старик и сжал костыль, удерживая руку. Григорий вздрогнул, недоумевая поднял на отца глаза: - Хотел вот два конца сточить, батаня. - Брось, тебе велят! На порубку сбирайся! - Я зараз. - Притык в санях ни одной нету, а он - крючья, - уже спокойнеепроговорил старик и, потоптавшись около дверей (как видно, еще что-тохотел сказать), вышел. Остаток злобы сорвал на Петре. Григорий, надевая полушубок, слышал, как отец кричал во дворе: - Скотина до се непоеная, чего ж ты глядишь такой-сякой?.. А это ктоприкладок, что возле плетня, расчал? Кому гутарил, чтоб не трогаликрайнего прикладка?.. Потравите, проклятые, самое доброе сено, а к весне впахоту чем быков будешь правдать?.. В четверг, часа за два до рассвета, Ильинична разбудила Дарью: - Вставай, пора затоплять. Дарья в одной рубахе кинулась к печке. В конурке нашарила серники,зажгла огонь. - Ты поскорей стряпайся, - торопил жену взлохмаченный Петро, закуриваяи кашляя. - Наташку-то жалеют будить, дрыхнет, бессовестная. Что же, я надвоедолжна разорваться? - бурчала заспанная, сердитая спросонок Дарья. - Поди разбуди, - советовал Петро. Наталья встала сама. Накинув кофту, вышла в катух за кизяками. - Поджожек принеси! - командовала старшая сноха. - Дуняшку пошли за водой, слышь, Дашка? - с трудом передвигая по кухненоги, хрипела Ильинична. В кухне пахло свежими хмелинами, ременной сбруей, теплом человеческихтел. Дарья бегала, шаркая валенками, грохотала чугунами; под розовойрубашкой, с засученными по локоть рукавами, трепыхались маленькие груди.Замужняя жизнь не изжелтила, не высушила ее: высокая, тонкая, гибкая встану, как красноталовая хворостина, была она похожа на девушку. Вилась впоходке, перебирая плечами, на окрики мужа посмеивалась: под тонкой каймойзлых губ плотно просвечивали мелкие частые зубы. - С вечеру надо было кизяков наложить. Они б в печке подсохли, -недовольно бурчала Ильинична. - Забыла, мамаша. Наша беда, - за всех отвечала Дарья. Пока отстряпались - рассвело. Пантелей Прокофьевич, обжигаясь жидкойкашей, спешил позавтракать. Хмурый Григорий жевал медленно, гоняя по-надскулами комки желваков. Петро потешался, незаметно для отца передразниваяДуняшку, завязавшую от зубной боли щеку. По хутору скрипели полозья. В серой рассветной мари двигались к Донубычачьи подводы. Григорий с Петром вышли запрягать. На ходу заматываямягкий шарф - невестин жениху подарок, - Григорий глотал морозный и сухойвоздух. Горловой полнозвучный крик уронил, пролетая над двором, ворон.Отчетливо в морозной стыни слышен шелест медленных во взмахах крыльев.Петро проследил за полетом, сказал: - К теплу, на юг правится. За розовеющим, веселым, как девичья улыбка, облачком маячил в небетоненький-тоненький краешек месяца. Из трубы дыбом вставал дым и,безрукий, тянулся к недоступно далекому, золотому, отточенному лезвиюущербного месяца. Против мелеховского двора Дон не замерз. По краям зеленоватый в снежныхпереносах крепнул лед, под ним ластилась, пузырилась не захваченнаястременем вода, а подальше середины, к левому берегу, где из черноярьябили ключи, грозная и манящая чернела полынья в белых снежных заедях; поней черными конопушками переныривали оставшиеся на зимовку дикие утки. Переезд шел от площади. Пантелей Прокофьевич, не дождавшись сыновей, первый поехал на старыхбыках. Петро с Григорием, поотстав, выехали следом. У спуска догналиАникушку. Воткнув в сани топор с новехоньким топорищем, Аникушка,подпоясанный зеленым кушаком, шел рядом с быками. Жена его, мелкорослая,хворая бабенка, правила. Петро еще издали крикнул: - Сосед, ты, никак, бабу волокешь с собой? Смешливый Аникушка, приплясывая, подошел к саням. - Везу, везу. Для сугреву. - Тепла от ней мало, суха дюже. - Овсом кормлю, а вот не поправляется. - Нам в одной деляне хворост? - спросил Григорий, соскочив со своихсаней. - В одной, ежели закурить дашь. - Ты, Аникей, сроду на чужбинку. - Ворованное да выпрошенное всего слаже, - подхахакивал Аникушка, морщаголое бабье лицо улыбкой. Поехали вместе. В лесу, завешенном кружевным инеем, строгая бель.Аникушка ехал впереди, щелкая кнутом по нависшим над дорогой веткам. Снег,игольчатый и рыхлый, падал гроздьями, осыпая закутанную Аникушкину жену. - Не дури, черт! - кричала она, отряхиваясь. - Ты ее в сугроб носом! - кричал Петро, норовя попасть кнутом быку подпузо, для пущего хода. На повороте к Бабьим ендовам наткнулись на Степана Астахова. Он гналраспряженных в ярме быков к хутору, размашисто шел, поскрипывая подшитымиваленками. Курчавый обыневший чуб его висел из-под надетой набекреньпапахи белой виноградной кистью. - Эй, Степа, заблудил? - крикнул, равняясь, Аникушка. - Заблудил, мать его черт!.. Об пенек вдарило сани под раскат - полозпополам. Пришлось вернуться. - Степан добавил похабное словцо и прошелмимо Петра, нагло щуря из-под длинных ресниц светлые разбойные глаза. - Сани бросил? - оборачиваясь, крикнул Аникушка. Степан махнул рукой, щелкнул кнутом, заворачивая направившихся поцелине быков, и проводил шагавшего за санями Гришку долгим взглядом.Неподалеку от первой ендовы Григорий увидел брошенные средь дороги сани,около саней стояла Аксинья. Левой рукой придерживая полу донской шубы, онаглядела на дорогу, навстречу двигавшимся подводам. - Отойди, а то стопчу. Ух ты, жена не моя! - заржал Аникушка. Аксинья, улыбаясь, посторонилась, присела на скособоченные, без полозасани. - Вон и твоя с тобой сидит. - Влепилась, как репей в свинячий хвост, а то бы я тебя подвез. - Спасибочка. Петро, равняясь с ней, мельком оглянулся на Григория. Тот шел,неспокойно улыбаясь; тревога и ожидание сквозили в каждом его движении. - Здорово живешь, соседка, - поздоровался Петро, касаясь рукавицейшапки. - Слава богу. - Обломались, никак? - Обломались, - протяжно сказала Аксинья, не глядя на Петра, и встала,поворачиваясь к подходившему Григорию. - Григорь Пантелевич, сказать бывам нужно... Григорий свернул к ней, бросил отъезжавшему Петру: - Наглядай за моими быками. - Ну-но, - грязно усмехнулся Петро, заправляя в рот горький оттабачного дыма ус. Они стояли друг против друга, молчком. Аксинья тревожно глядела посторонам, переводила влажные черные глаза на Григория. Стыд и радостьвыжигали ей щеки, сушили губы. Она дышала короткими, частыми вздохами. Сани Аникушки и Петра скрылись за коричневой порослью дубняка. Григорийв упор поглядел Аксинье в глаза, увидел, как вспыхнули они балованнымотчаянным огоньком. - Ну, Гриша, как хошь, жить без тебя моченьки нету, - твердо выговорилаона и накрепко сжала губы, ожидая ответа. Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах отстеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба,лес немой, смертно сонный... Внезапный клекочущий и близкий крик воронасловно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел:вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучномполете прощально машет крыльями. Неожиданно для самого себя Григорийсказал: - Тепло будет. В теплую сторону летит... - И, встрепенувшись, хриплозасмеялся... - Ну... - Он воровски повел низко опущенными зрачкамиопьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью.IX
Вечером у косой Лукешки в половине Штокмана собирался разный люд;приходил Христоня, с мельницы Валет в накинутом на плечи замасленномпиджаке; скалозуб Давыдка, бивший три месяца баклуши; машинист КотляровИван Алексеевич; изредка наведывался Филька-чеботарь, и постоянным гостембыл Мишка Кошевой, еще не ходивший на действительную, молодой казак. Резались сначала в подкидного дурака, потом как-то незаметно подсунулШтокман книжонку Некрасова. Стали читать вслух - понравилось. Перешли наНикитина, а около рождества предложил Штокман почитать затрепанную,беспереплетную тетрадку. Кошевой, окончивший когда-то церковную школу,читавший вслух, пренебрежительно оглядел промасленную тетрадь. - Из нее лапши нарезать. Дюже жирная. Христоня гулко захохотал, ослепительно блеснул улыбкой Давыдка, ноШтокман, переждав общий смех, сказал: - Почитай, Миша. Это про казаков. Интересная. Кошевой, свесив над столом золотистый чуб, раздельно прочел: - "Краткая история донского казачества". - И оглядел всех, выжидающещурясь. - Читай, - сказал Иван Алексеевич. Мусолили три вечера. Про Пугачева, про вольное житье, про СтенькуРазина и Кондратия Булавина. Добрались до последних времен. Доступно и зло безвестный авторвысмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением,над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам вопричники. Заволновались. Заспорили. Загудел Христоня, подпирая головойпотолочную матку. Штокман сидел у дверей, курил из костяного с колечкамимундштука, смеялся одними глазами. - Правильно! Справедливо! - бухал Христоня. - Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков. - Кошевойнедоуменно разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо. Был он коренаст, одинаково широк и в плечах и в бедрах, оттого казалсяквадратным; на чугунно-крепком устое сидела плотная, в кирпичном румянце,шея, и странно выглядела на этой шее красивая в посадке небольшая голова сженским очертанием матовых щек, маленьким упрямым ртом и темными глазамипод золотистою глыбой курчавых волос. Машинист Иван Алексеевич, высокиймослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались и проросли сквозь каждуюклетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за казаков,обрушиваясь на Христоню, сверкая выпуклыми круглыми глазами. - Ты обмужичился, Христан, не спорь, что там... В тебе казацкой крови -на ведро поганая капля. Мать тебя с воронежским яишником прижила. - Дурак ты!.. Э, дурак, братец, - басил Христоня. - Я правду отстаиваю. - Я в Атаманском полку не служил, - ехидничал Иван Алексеевич, - это вАтаманском что ни дядя, то дурак... - И в армейских попадают такие, что невпроворот. - Молчи уж, мужик! - А мужики аль не люди? - Так они и есть мужики, из лыка деланные, хворостом скляченные. - Я, брат, как в Петербурге служил - разных видал. Был, стал быть,такой случай, - говорил Христоня, в последнем слове делая ударение на "а".- Несли мы охрану царского дворца, в покоях часы отбывали и снаружи.Снаружи над стеной верхи ездили: двое туда - двое сюда. Встренутся,спрашивают: "Все спокойно? Нету никаких бунтов?" - "Нету ничего", - иразъезжаются, а чтоб пристать поговорить - и не моги. Тоже и личностиподбирали: становют, стал быть, в дверях двоих, так подгоняют, чтоб похожиодин на одного были. Черные так черные стоят, а белые, так белые. Не точто волосы, а чтоб и обличьем были схожи. Мне, стал быть, раз цырульникбороду красил из-за этих самых глупостев. Припало в паре стоять сНикифором Мещеряковым, - был такой казачок в нашей сотне Тепикинскойстаницы, - а он, дьявол, какой-то гнедой масти. Чума его знает, что зависки, кубыть, аж полымем схваченные. Искать-поискать, стал быть, нетутакой масти в сотнях; мне сотник Баркин, стал быть, и говорит: "Иди вцырульню, чтоб вмиг подрисовали бороду и вусы". Прихожу, ну, ивыкрасили... А как глянул в зеркалу, ажник сердце захолонуло: горю! Чистогорю, и все! Возьму бороду в жменю, кубыть, аж пальцам горячо. Во!.. - Ну, Емеля, понес без колес! Об чем начал гутарить? - перебил ИванАлексеевич. - Об народе, вот об чем. - Ну, и рассказывай. А то об бороде своей, на кой она клеп намспонадобилась. - Вот я и говорю: припало раз верхи нести караул. Едем так-то стоварищем, а с угла студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увиделинас, как рявкнут: "Га-а-а-а-а-а!" Да ишо раз: "Га-а-а-а!.." Не успели,стал быть, мы вспопашиться, окружили. "Вы чего, казаки, разъезжаете?" Я иговорю: "Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!" И за шашку. А они говорит: "Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, атут ученье прохожу в ниверси... ниворситуте", али как там. Тут мы трогаемдале, а один носатый из портмонета вынает десятку и говорит: "Выпейте,казаки, за здоровье моего покойного папаши". Дал нам десятку и достал изсумки патрет: "Вот, гутарит, папашина личность, возьмите на добруюпамять". Ну, мы взяли, совестно не взять. А студенты отошли и опять:"Га-а-а-а". С тем, стал быть, направились к Невскому прошпекту. Издворцовых задних ворот сотник с взводом стремят к нам. Подскочил: "Чтотакое?" - Я, стал быть, говорю: "Студенты отхватили и разговор начали, амы по уставу хотели их в шашки, а потом, как они ослобонили нас, мыотъехали, стал быть". Сменили нас, мы вахмистру и говорим: "Вот, Лукич,стал быть, заработали мы десять целковых и должны их пропить за упокойдуши вот этого деда". И показываем патрет. Вахмистр вечером принес водки,и гуляли мы двое суток, а посля и объявился подвох: студент этот, стерьва,замест папаши и дал нам патрет заглавного смутьяна немецкого роду. Я-товзял на совесть, над кроватью для памяти повесил, вижу - борода седая напатрете и собою подходимый человек, навроде из купцов, а сотник, сталбыть, доглядел и спрашивает: "Откель взял этот патрет, такой-сякой?" -"Так и так", - говорю. Он и зачал костерить, и по скуле, да ишо, сталбыть, раз... "Знаешь, орет, что это - атаман ихний Карла..." - вот,запамятовал прозвищу... Э, да как его, дай бог памяти... - Карл Маркс? - подсказал Штокман, ежась в улыбке. - Во-во!.. Он самый, Карла Маркс... - обрадовался Христоня. - Итьподвел под монастырь... Иной раз так что к нам в караульную и цесаревичАлексей прибегает со своими наставленниками. Ить могли доглядеть. Что ббыло? - А ты все мужиков хвалишь. Ишь как тебя подковали-то, - подсмеивалсяИван Алексеевич. - Зато десятку пропили. Хучь за Карлу за бородатого пили, а пили. - За него следует выпить, - улыбнулся Штокман и поиграл колечкомкостяного обкуренного мундштука. - Что ж он навершил доброго? - спросил Кошевой. - В другой раз расскажу, а сегодня поздно. - Штокман хлопнул ладонью,выколачивая из мундштука потухший окурок. В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалосьядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался онк одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятияи навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначаленатыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...X
На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская,старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной приПетре I Чигонацкой станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой былакогда-то по большому водному пути Воронеж - Азов. Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будтозаворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несетзеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отроговправобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких слевой стороны станиц до моря, до синего Азовского. Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой - сМедведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторови станиц. Вешенская - вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая без садовстаница. На площади - старый, посеревший от времени собор, шесть улицразложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит отстаницы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон вмелководье. В конце озера кончается и станица. На маленькой площади,заросшей иглисто-золотой колючкою, - вторая церковь, зеленые купола,зеленая крыша, - под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей. А на север за станицей - шафранный разлив песков, чахлая посадкасосняка, ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И впесчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков - редкие островахуторов, левад, рыжеющая щетина талов. На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье - чернаяполутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы. В церквиотходила обедня, зазвонили к "Достойно". Старший урядник - бравыйпрестарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу - скомандовал"строиться". Гомонившая толпа растеклась и выстроилась в две длинныенеровные шеренги. По рядам забегали урядники, выравниваяволнисто-изломанные шеренги. - Ряды-ы-ы, - затянул урядник и, сделав рукой неопределенный жест,кинул: - Вздвой!.. В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели,в перезвоне шпор, следом за ним - военный пристав. Григорий Мелехов стоял рядом с Коршуновым Митькой, переговариваясьвполголоса. - Сапог ногу жмет, терпения нету, - жаловался Митька. - Терпи, атаманом будешь. - Зараз поведут. Словно в подтверждение, старший урядник, пятясь, крутнулся на каблуках. - На прэ-э-во! "Гук-гук", - четко сделали пятьсот пар обутых ног. - Левое плечо вперед, ша-гом арш! Колонна врезалась в распахнутую калитку церковной ограды, замелькалисдернутые с голов папахи, до самого купола налилась церковь стуком шагов. Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читалсвященник. Вглядывался в лицо Митьки; тот морщился от боли и переставлялскованную сапогом ногу. Поднятая рука Григория затекала, в уме вразбродшла угарная возня мыслей. Подходил под крест и, целуя обслюнявленноемногими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене. Как вспышказигзагистой молнии, перерезало мысли короткое воспоминание: лес, бурыестволы деревьев в белом пышном уборе, как в нарядной серебряной шлее;влажный, горячий блеск черных, из-под пухового платка Аксиньиных глаз... Вышли на площадь. Вновь построились. Урядник, высморкавшись и незаметновытирая пальцы о подкладку мундира, начал речь: - Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать засобой, что и к чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честьсвою соблюдать, отцов-матерей слухать и все такое прочее. Были ребятами -дураковали, небось, на дорогу чурбаки тягали, а посля этого должныподумать о дальнеющей службе. Вот через год идтить вам в действительную. -Тут урядник сморкнулся опять, стряхнул с ладони содержимое и, натягивая наруку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил: - И должон вашотец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну ивообче... А теперича с богом, молодцы, по домам! Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись вдорогу. Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонкоотзванивал колокол. Митька хромал позади всех, опираясь на суковатыйвыломанный кол. - Разуйся, - посоветовал один из ребят. - Ногу обморожу, - приотставая, заколебался Митька. - В чулке пойдешь. Митька сел на снег, с усилием стянул с ноги сапог. Пошел, припадая наразутую ногу. На хрушком снегу дороги ясно печатался след вязанногокрючком толстого чулка. - Какой дорогой пойдем? - спросил низенький, чурбаковатый АлексейБешняк. - Над Доном, - за всех ответил Григорий. Шли, переговариваясь, толкая один другого с дороги. По уговору валяли в сугроб каждого и давили, наваливаясь кучей. МеждуБазками и Громковским хутором Митька первый увидел перебиравшегося черезДон волка. - Ребята, бирюк - вон он!. Тю!.. - А-лю-лю-лю-лю-лю!.. - Ух!.. Волк ленивой перевалкой пробежал несколько саженей и стал боком,неподалеку от того берега. - Узы его!.. - Га!.. - Тю, проклятый!.. - Митрий, это он на тебя дивуется, что ты в чулке идешь. - Ишь стоит боком, ожерелок не дозволяет. - Он вязы не скрутит. - Гля, гля, пошел!.. Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянувхвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшимберег. Смеркалось, когда добрались до хутора. Григорий по льду дошел до своегопроулка, поднялся к воротцам. Во дворе стояли брошенные сани; в кучехвороста, наваленного возле плетня, чулгокали воробьи. Тянуло жильем,пригоревшей сажей, парным запахом скотиньего база. Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухнювисячая лампа, в просвете стоял Петро, спиной к окну. Григорий обмелсапоги веником, вошел в облаке пара в кухню. - Вот и я. Ну, здорово живете. - Скоро ты. Небось, прозяб? - отозвался суетливо и поспешно Петро. Пантелей Прокофьевич сидел, облокотившись на колени, опустив голову.Дарья гоняла ногой жужжащее колесо прялки. Наталья стояла у стола кГригорию спиной, не поворачиваясь. Кинув по кухне беглый взгляд, Григорийостановил глаза на Петре. По лицу его, беспокойно выжидающему, понял:что-то случилось: - Присягнул? - Ага! Григорий раздевался медленно, выигрывая время, быстро перебирая в умевозможные случайности, виною которых эта тишина и холодноватая встреча. Из горницы вышла Ильинична, и на ее лице лежала печать некоторогосмятения. "Наталья", - подумал Григорий, садясь на лавку рядом с отцом. - Собери ему повечерять, - обратилась Ильинична к Дарье, указываяглазами на Григория. Дарья оборвала прялочную песню, пошла к печке, неуловимо поводяплечами, всем своим тонким небабьим станом. В кухне приглохла тишина.Возле подземки, посапывая, грелись недавно окотившаяся коза с козленком. Григорий, хлебая щи, изредка вглядывал на Наталью, но лица ее не видел:она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову.Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипучеи деланно, сказал: - Наталья вот собирается уходить. Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал. - Это через чего? - спросил отец, заметно подрагивая нижней губой(первый признак недалекой вспышки бешенства). - Не знаю через чего, - Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку,встал, крестясь. - А я знаю!.. - повысил голос отец. - Не шуми, не шуми, - вступилась Ильинична. - А я знаю через чего!.. - Ну, тут шуму заводить нечего. - Петро подвинулся от окна на серединукомнаты. - Тут дело полюбовное: хочет - живет, а не хочет - ступай сбогом. - Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не заней вина, а вот за этим сукиным сыном!.. - Пантелей Прокофьевич указал наприслонившегося к печке Григория. - Кому я виноват? - Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?.. - Не знаю. Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григориювплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звукпрыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок ипокатил его к сундуку. - Я тебе вот что скажу, - начал старик сдержанно и раздельно: - Небудешь с Наташкой жить - иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ!Иди, куда глаза глядят! - повторил он обычным спокойным голосом и отошел,поднял лавку. Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами. - Я вам, батя, не во гнев скажу, - голос Григория был дребезжаще-глух,- не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехайидет к отцу. - Иди и ты отсель! - И уйду. - И уходи к чертовой матери!.. - Уйду, уйду, не спеши! - Григорий тянул за рукав брошенный на кроватиполушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец. Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудногобыли они схожи в этот момент. - Куда ты пой-де-ошь? - застонала Ильинична, хватая Григория за руку,но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху. - Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди,ступай!.. - гремел старик, настежь распахивая двери. Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, - Натальин плачв голос. Морозная крыла хутор ночь. С черного неба падала иглистая пороша, наДону раскатисто, пушечными выстрелами лопался лед. Григорий выбежал заворота, задыхаясь. На другом краю хутора разноголосо брехали собаки,прорешеченная желтыми огоньками дымилась тьма. Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазноотсвечивала чернота. - Гриша! - кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик. "Пропади ты, разнелюбая!" - Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги. - Гриша, вернись! В первый переулок направил Григорий пьяные свои шаги, в последний разуслышал придавленный расстоянием горький оклик: - Гришенька, родимый!.. Быстро пересек площадь, на развилке дорог остановился, перебирая в умеимена знакомых ребят, у кого можно было бы переночевать. Остановился на Михаиле Кошевом. Жил тот на отшибе, у самой горы; мать,сам Михаил, сестра-девка да двое братишек - вся семья. Вошел во двор,постучался в крохотное окошко саманной хаты. - Кто такой? - Михаил дома? - Дома. А это кто? - Это я, Григорий Мелехов. Через минуту, оторванный от первого сладкого сна, Михаил открыл дверь. - Ты, Гриша? - Я. - Чего ты по ночам? - Пусти в хату-то, там погутарим. В сенях Григорий схватил Михаила за локоть; злобясь на себя за то, чтоне хватало нужных слов, прошептал: - Я у тебя заночую... С своими поругался... У тебя как, тесно?.. Ну, дая где-нибудь. - Место найдется, проходи. За что вы сцепились? - Э, брат... потом... Где тут дверь у вас? Не вижу. Григорию постелили на лавке. Лег, с головой кутаясь полушубком, чтобыне слышать шепота Михайловой матери, спавшей на одной кровати с дочерью. "Как теперь дома? Уйдет Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь.Куда прислониться?" И быстро подсказывала догадка: "Покличу завтраАксинью, уйдем с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..." Уплывали перед закрытыми глазами Григория степные гребни, хутора,станицы, никогда раньше не виданные, чужие сердцу. А за валами гребней, засерой дорогой - сказкой голубая приветливая сторона и Аксиньина, впозднем, мятежном цвету, любовь на придачу. Уснул, встревоженный Надвигавшимся неведомым. Перед сном тщетностарался припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное. Шли в полуснедумы гладко и ровно, как баркас по течению, и вдруг натыкались на что-то,будто на мель; муторно становилось, не по себе; ворочался, бился вдогадках: "Что же? Что такое поперек дороги?" А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой!Весной - в лагерь, а осенью на службу... Вот она, зацепа". Позавтракал и вызвал Михаила в сенцы. - Сходи, Миша, к Астаховым. Перекажи Аксинье, чтоб, как завечереет,вышла к ветряку. - А Степан? - замялся было Михаил. - Придумай, как будто за делом. - Схожу. - Иди. Мол, непременно пущай выйдет. - Ладно уж. Вечером сидел под ветряком, курил в рукав. За ветряком в сухихкукурузных будыльях, спотыкаясь, сипел ветер. На причаленных крыльяххлопало оборванное полотно. Казалось Григорию, будто над ним кружит,хлопая крыльями, и не может улететь большая птица. Аксинья не шла. Назападе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая,быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень.Рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором -последыши суетного дневного гомона. Григорий выкурил подряд три цигарки, воткнул в примятый снег последнийокурок, огляделся в злобной тоске. Притаявшие проследки от ветряка кхутору дегтярно чернели. От хутора никого не видно. Григорий встал;хрустнув плечами, потянулся и пошел на огонь, зазывно мигавший в оконцеМихайловой хаты. Подходил ко двору, насвистывая сквозь зубы, и почти вупор столкнулся с Аксиньей. Бежала, как видно, или торопко шла,запыхалась, и пахло от свежего, нахолодевшего рта то ли ветром, то лидалеким, еле уловимым запахом свежего степного сена. - Заждался, думал - не придешь. - Степана насилушки выпроводила... - Ты меня заморозила, окаянная баба! - Я горячая, погрею. - Распахнула опушенные полы донской шубы, обвиласьвокруг Григория, как хмель вокруг дуба. - Чего кликал? - Погоди, прими руки... Тут люди ходют. - С своими, никак, поругался? - Ушел. Сутки вот у Мишки... Живу, как приблудная собака. - Как же ты теперича? - Аксинья разжала обнимавшие Григория руки изябко запахнула полы шубы. - Давай, Гриша, к плетню отойдем. Что жетак-то, посередь дороги? Отошли. Григорий, разметав сугроб, прислонился к промерзлому трескучемуплетню спиной. - Не знаешь, ушла к своим Наталья? - Не знаю... Уйдет, должно. А то будет тут жить? Григорий просунул иззябшую руку Аксиньи себе в. рукав; сжимая пальцамиузкую ее кисть, спросил: - Как же будем? - Я, миленький, не знаю. Как ты, так и я. - Бросишь Степана? - И не охну. Хучь зараз. - Где-нибудь наймемся обое, будем жить. - Хучь под скотину я с тобой, Гриша... Лишь бы с тобой. Постояли, греясь общим теплом. Григорий не хотел идти, стоял, повернувголову на ветер, вздрагивая ноздрями, не поднимая смеженных век. Аксинья,уткнувшись лицом ему под мышку, дышала таким родным, пьянящим запахом егопота, и на губах ее, порочно-жадных, скрытая от глаз Григория, дрожаларадостная, налитая сбывшимся счастьем улыбка. - Завтра дойду до Мохова, может, у него наймусь, - проговорил Григорий,перехватывая повыше запотевшую в пальцах кисть Аксиньиной руки. Аксинья промолчала. Не подняла головы. Недавнюю улыбку с губ ее какветер слизал, и в расширенных глазах загнанным зверьком томилась тоска ииспуг. "Сказать или не сказать?" - думала она, вспомнив про своюбеременность. "Надо сказать", - решила было, но сейчас же, дрогнув отиспуга, отогнала страшную мысль. Женским своим чутьем угадала, что невремя об этом говорить, поняла, что можно навек потерять Григория, и,сомневаясь, от кого из двух зачала ворохнувшегося под сердцем ребенка,слукавила душой: не сказала. - Чего дрогнула? Озябла? - спросил Григорий, кутая ее полой полушубка. - Озябла трошки... Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а менянету. - Он где пошел? - Насилушки спровадила к Аникею в карты играть. Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувшихто ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного,вспрыснутого майским дождем сена. Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-токолодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась,скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль вживоте, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое,переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.XI
Поиск по сайту: