 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 5 страница
VIII
Первую бригаду одной из пехотных дивизий, находившуюся в резервеЮго-Западного фронта, с приданным к ней 27-м Донским казачьим полком,перед Февральским переворотом сняли с фронта с целью переброски вокрестности столицы на подавление начавшихся беспорядков. Бригаду отвели втыл, снабдили новым зимним обмундированием, сутки превосходно кормили, надругой день, погрузив в вагоны, отправили, но события опередилидвигавшиеся к Минску полки: в день отправки уже передавались настойчивыеслухи, что император в Ставке главнокомандующего подписал акт об отреченииот престола. Бригаду с полпути вернули обратно. На станции Разгон 27-й полк получилприказ выгрузиться из вагонов. Пути были забиты составами. На платформесновали солдаты с красными бантами на шинелях, с добротно сделанныминовыми винтовками русского образца, но английского происхождения. Многиеиз солдат были возбуждены, опасливо поглядывали на строившихся посотенноказаков. Пасмурный иссякал день. С крыш станционных построек журчалась вода,лужи на путях, покрытые нефтяными блестками, отражали серую мякотнуюовчину неба. Рев маневрировавших паровозов звучал приглушенно, рыхло. Запакгаузом полк в конном строю встречал командира бригады. Мокрые по щеткиноги лошадей дымились паром. Вороны безбоязненно садились позади строя,гребли и клевали оранжевые яблоки конского помета. Командир бригады на вороном трехвершковом коне, в сопровождениикомандира полка, подъехал к казакам. Натянув поводья, оглядел сотни.Заговорил, словно отталкивая обнаженной рукой свои неуверенные, глухиеслова: - Станичники! Волею народа, царствовавший доныне император НиколайВторой... э-э-э... низложен. Власть перешла к Временному комитетуГосударственной думы. Армия и вы в том числе должны спокойно перенестиэто... э-э-э... известие... Дело казаков защищать свою Родину отпосягательств внешних и... э-э-э... так сказать, внешних врагов. Мы будемв стороне от начавшейся смуты, предоставим гражданскому населению избиратьпути к организации нового правительства. Мы должны быть в стороне! Война иполитика для армии несовместимы... В дни таких вот потрясений... э-э-э...всех основ мы должны быть тверды, как... - Бригадный, старый и бездарныйслужака-генерал, не привыкший держать речи, замялся, копаясь в сравнениях;на маслянистом лице его в мучительной немоте двигались брови; сотнитерпеливо ждали: - Э-э-э... как сталь. Ваш казачий воинский долг призываетвас подчиняться своим начальникам. Мы будем биться с врагом так жедоблестно, как и раньше, а там... - косой плывущий жест назад, - пустьГосударственная дума решает судьбу страны. Кончим войну, тогда и мы примемучастие во внутренней жизни, а пока нам... э-э-э... нельзя. Армию мы неможем отдать... В армии не должно быть политики! Здесь же на станции спустя несколько дней присягали Временномуправительству, ходили на митинги, собираясь большими земляческимигруппами, держась обособленно от солдат, наводнявших станцию. Послеподолгу обсуждали слышанные речи; вспоминая, прощупывали недоверчивокаждое сомнительное слово. У всех почему-то сложилось убеждение: еслисвобода - значит, конец войне, и с этим прочно укоренившимся убеждениемтрудно стало бороться офицерам, утверждавшим, что воевать Россия обязанадо конца. Растерянность, после переворота охватившая верхушки армии, отражаласьна низах; про существование застрявшей на полпути бригады штаб дивизиисловно забыл. Бригада, выгрузившись, доедала выданное на восемь сутокдовольствие, солдаты толпами уходили в близлежащие деревушки, на базареоткуда-то появился в продаже спирт, и уже не в диковинку было видеть в тедни пьяных нижних чинов и офицеров. Вырванные переброской из обычного круга обязанностей, казаки томились втеплушках, ждали отправки на Дон (слух о том, что второочередников будутраспускать по домам, держался весьма упорно), небрежно ухаживали залошадьми, дни насквозь толкались на базарной площади, торговализапасенными с позиций ходкими предметами продажи: немецкими одеялами,штыками, пилами, шинелями, кожаными ранцами, табаком... Приказ о возвращении на фронт встречен был открытым ропотом. Втораясотня отказалась было ехать, казаки не разрешили прицепить к составупаровоз, но командир полка пригрозил разоружением, и волнение пошло наубыль, улеглось. Эшелоны потянулись к фронту. - Это что же, братушки? Свобода - свобода, а касаемо войны - опять,значится, кровь проливать? - Старый прижим начинается! - На какой же ляд царя-то уволили? - Нам что при нем было хорошо, что и зараз подходяще... - Шаровары одни, только мотней назад. - Во-во! - Это до каких же пор будет?.. - Третий год с винтовки не слазишь! - шли в вагонах разговоры. На какой-то узловой станции казаки, как сговорившись, высыпали извагонов и, не слушая увещаний и угроз командира полка, открыли митинг.Тщетно меж серого сплава казачьих шинелей метались комендант и престарелыйначальник станции, упрашивая казаков разойтись по вагонам и освободитьпути. Казаки с неослабным вниманием слушали речь урядника третьей сотни.После него говорил небольшой статный казачок Манжулов. Из его побелевшего,злобно искривленного рта с трудом выметывались злые слова: - Станишники! Нельзя так-то! Нас опять же под конфуз подвели. Обманхочут исделать! Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода -значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!Аккуратно я гутарю? По-правильному? - Правильно! - Под хвост кобыле! - Осточертела всем! - Шаровары вон не держутся... какая война?! - Не жжжа-лла-ем!.. - По домам! - Отчаливай паровоз! Федот, давай-ка! - Станишники! Погодите! Станишники! Братцы! Черти, в рот вас, впеченку, в душу!.. Братцы! - надрывался Манжулов, стараясь перекричатьтысячу глоток. - Погодите! Паровоз не волнуйте! Он нам без надобности, атолько что обман... Пущай нам их высокоблагородие командир полка документобъявит: на самом деле нас требуют на фронт али это по ихнейкапрызности?.. Полк только после того погрузился в вагоны, когда взволнованный, невладеющий собой командир полка, дрожа губами, вслух прочитал полученную имиз штадива телеграмму о вызове полка на фронт. В одной теплушке ехали шесть человек татарцев - хуторян, служивших в27-м полку: Петро Мелехов, родной дядя Мишки Кошевого Николай Кошевой,Аникушка, Федот Бодовсков, Меркулов - цыгановатый с чернокудрявой бородойи с шалыми светло-коричневыми глазами, и Максимка Грязнов, соседКоршуновых, беспутный и веселый казак, по всему станичному юрту стяжавшийдо войны черную славу бесстрашного конокрада. "Меркулову уж куда ниподошло бы коней уводить - на цыгана похож и все такое... а вот не ворует.А ты, Максим, конский хвост увидишь - и то в жар тебя шибает!" - постоянносмеялись над Грязновым казаки. Максимка краснел, жмурил голубой, какльняной цветок, глаз, пакостно отшучивался: "С Меркуловой матерью цыганночевал, а моя, небось, позавидовала, а то б рази я... да упаси и неприведи!.." В теплушке ходил сквозной ветер; лошади стояли у наскоро сбитыхкормушек под попонами; среди вагона - на бугорке мерзлой земли - чадилисырые дрова, едучий дым тянуло в дверную щель. Казаки сидели на седлахвокруг огня, сушили взвонявшиеся от пота и сырости портянки. ФедотБодовсков грел у огня босые гнутые ноги. На калмыцком, углоскулом лице егоблудила довольная улыбка. Грязнов наскоро прихватывал дратвой отпоровшуюсяподметку, продымленным осипшим голосом говорил, обращаясь неизвестно ккому: -...Маленьким был, зимой, бывалочка, заберусь на печку, а бабка моя(ей в те годы за сто перевалило!) ощупкой ищет у меня в голове вшу,гутарит: "Ягодка, мой Максимушка! В старину не так-то народ жил - крепкожил, по правилам, и никаких на него не было напастей. А ты, чадунюшка,доживешь до такой поры-времени, что увидишь, как землю всю опутаютпроволокой, и будут летать по синю небушку птицы с железными носами, будутлюдей клевать, как грач арбуз клюет... И будет мор на людях, глад, ивосстанет брат на брата и сын на отца... Останется народу, как от пожаратравы". Что ж, - помолчав, продолжал Максим, - и на самом деле сбылось;телеграф выдумали - вот тебе и проволока! А железная птица - еропланы.Мало они нашего брата подолбили? И голод будет. Мои вон спротив энтихгодов в половину хлеба сеют, да и каждый хозяин так. По станицам стар дамал остались, а хлоп неурожай - вот и "глад" вам. - А брат на брата - это как вроде брехня? - спросил Петро Мелехов,поправляя огонь. - Погоди, и этого народ достигнет. - Власть не установют и забрухаются, - вмешался Федот Бодовсков. - Ишо усмирять чертей придется. - Ты сначала с германцем расхлебай, - засмеялся Кошевой. - Что ж, повоюем ишо... Аникушка, деланным испугом морща голощекое, бабье лицо, воскликнул: - Царица наша лохмоногая, до каких же пор все "повоюем"? - До тех пор, покеда ты, скопец, шерстью обрастешь, - поддел егоКошевой. Сидевшие у огня дружно засмеялись. Петро поперхнулся дымом и, кашляя,глядя на Аникушку глазами, полными слез, тыкал в его сторону пальцем. - Волос - он дурак... - смущенно бормотал Аникушка, - он и где не надорастет... Зря ты, Кошевой, ногами болтаешь... - Нет, уж хватит! Хлебнули через край! - вспыхнул неожиданно Грязнов. -Мы тут бедствуем, во вшах погибаем, а семьи наши там нужду принимают, даить как? - режь - кровь не потекет. - Ты чего взбугрился? - насмешливо, пожевывая пшеничный ус, спросилПетро. - Известно чего... - за Грязнова ответил Меркулов и надежно захоронилулыбку в курчавой, цыганской бороде. - Известно, нудится казак...тоскует... Иной раз пастух выгонит табун на зеленку: покеда солнце росуподбирает, - скотинка ничего, кормится, а как станет солнце в дуб, заюжитовод, зачнет скотину сечь, - вот тут... - Меркулов шельмовато стрельнулглазами в казаков, продолжал, повернувшись к Петру: - Тут-то, господинвахмистр, и нападает на скотину бзык. Ну да ты знаешь! Не из суцких[суцкой (судской) - чиновник, интеллигент], небось! Сам быкам хвостыкрутил... Обнаковенно, какая-нибудь телка задерет хвост на спину, мыкнет -да как учешет! А за ней весь табун. Пастух бегет: "Ая-яй!.. ая-яй!.."Только где ж там?! Метется табун лавой, не хуже как мы под Незвиской нанемцев лавой ходили. Где ж там, рази удержишь? - Ты к чему это загинаешь-то? Меркулов ответил не сразу. Намотав на палец завиток смолистой бороды,дернул его ожесточенно, заговорил уже деловито и без улыбки: - Третий год воюем... так? Третий год, как нас в окопы загнали. За чтои чего - никто не разумеет... К тому и гутарю, что вскорости какой-нибудьГрязнов али Мелехов бзыкнет с фронта, а за ним полк, а за полком армия...Будя! - Вон ты куда... - Туда самое! Не слепой, вижу: на волоске все держится. Тут толькошумнуть: "Брысь!" - и полезет все, как старый зипун с плеч. На третьемгоду и нам солнце в дуб стало. - Ты бы полегше! - посоветовал Бодовсков. - А то Петро... он итьвахмистр... - Я товарищев, кубыть, не трогал, - вспыхнул Петро. - Не серчай! Шутейно оказал. - Бодовсков смутился, поворочал узловатымипальцами босых ног и встал, пошлепал к кормушке. На углу, у цибиков прессованного сена, вполголоса разговаривали казакидругих хуторов. Из них лишь двое были с хутора Каргинского - Фадеев иКаргин, остальные восемь - разных хуторов и станиц. Спустя немного они запели. Заводил чирский казак Алимов. Он начал былоплясовую, но кто-то шлепнул его по спине, простуженно рявкнул: - Отставить!.. - Эй вы, сироты, полезьте к огню! - пригласил Кошевой. В костер кинулищепки (остатки разломанного на полустанке забора). При огне веселееподняли песню: Конь боевой с походным вьюком У церкви ржет, когой-то ждет. В ограде бабка плачет с внуком. Жена-молодка слезы льет. А из дверей святого храма Казак в доспехах боевых идет, Жена коня ему подводит, Племянник пику подает... В соседнем вагоне двухрядка, хрипя мехами, резала казачка. По дощатомуполу безжалостно цокотали каблуки казенных сапог, кто-то дурным голосомвякал, голосил: Эх вы, горьки хлопоты, Тесны царски хомуты! Каэаченькам выи [выя - шея] труть - Ни вздохнуть, ни воздохнуть. Пугачев по Дону кличет, По низовьям голи зычет! "Атаманы, казаки!.." Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой: Царю верой-правдой служим, По своим жалмеркам тужим. Баб найдем - тужить не будем. А царю... полудим. Ой, сыпь! Ой, жги!.. У-ух! Ух! Ух! Ха! Ха-ха-хи-хо-ху-ха-ха! Казаки давно уже оборвали песню и вслушивались в бесшабашный гомон,разраставшийся в соседнем вагоне, перемигивались, сочувственно улыбаясь.Петро Мелехов не выдержал и захохотал: - Эк дьяволы их размывают! У Меркулова в коричневых, крапленных желтой искрой глазах замигаливеселые светлячки; он вскочил на ноги, улавливая такт, носком сапогапосыпал мельчайшее просо дроби и, вдруг топнув, легко, пружинисто, круглопошел на присядку. Плясали все по очереди - грелись движением. В соседнемвагоне давно уже затихли двухрядные голоса, там уже хрипло и крупноругались. А тут бились в пляске, беспокоили лошадей и кончили, толькокогда вломавшийся в раж Аникушка, во время одного необычайнейшего позамысловатости колена, упал задом на огонь. Аникушку с хохотом подняли,при свете свечного огарка долго оглядывали новехонькие шаровары, насмертьсожженные сзади, и края припаленной ватной теплушки. - Скинь шаровары-то! - сожалея, советовал Меркулов. - Ты, цыган, сдурел? А в чем же я? Меркулов порылся в саквах, достал холщовую бабью исподницу. Огоньраздули вновь. Меркулов держал рубаху за узкие плечики; откидываясь назад,стоная от хохота, говорил: - Вот!.. Ох! Ох! Украл я ее на станции, с забора... На портянки блюл...Ох! Пороть не бу-у-уду... Бери! Силком обряжая ругавшегося Аникушку, ржали так смачно и густо, что издверей соседних вагонов повысунулись головы любопытных, в ночной темнотеорали завистливые голоса: - Чего вы там? - Жеребцы проклятые! - Чего зашлись-то? - Железку нашли, дурочкины сполюбовники? На следующей остановке притянули из переднего вагона гармониста, издругих вагонов битком набились казаки, сломали кормушки, толпились,прижимая лошадей к стене. В крохотном кругу выхаживал Аникушка. Белаярубаха, со здоровенной, как видно, бабищи, была ему длинна, путалась вногах, но рев и хохот поощряли - плясал он до изнеможения. А над намокшей в крови Беларусью скорбно слезились звезды. Проваломзияла, дымясь и уплывая, ночная небесная чернь. Ветер стлался над землей,напитанной горькими запахами листа-падалицы, суглинистой мочливойржавчины, мартовского снега...IX
Через сутки полк был уже неподалеку от фронта. На узловой станцииэшелоны остановили. Вахмистры разнесли приказ: "Выгружаться!" Торопливосводили казаки лошадей по подмостям, седлали, бегали в вагоны запозабытыми второпях вещами, выкидывали прямо на мокрый песчаник путейрастрепанные цибики сена, суетились. Мелехова Петра позвал ординарец командира полка: - Иди на вокзал, командир кличет. Петро, поправив ремень на шинели, неспешно пошел к платформе. - Аникей, пригляди за моим конем, - попросил он топтавшегося у лошадейАникушку. Тот молча поглядел ему вслед, на будничном, хмуром Аникушкином лицеозабоченность сливалась с обычной скукой. Петро шагал, глядя на своисапоги, забрызганные охровой глинистой грязью, и раздумывая: зачем бы этоон понадобился командиру полка? Внимание его привлекла небольшая толпа,собравшаяся в конце платформы у бака с кипятком. Он подошел, еще издаливслушиваясь в разговор. Человек двадцать солдат окружили рослогорыжеватого казака, стоявшего спиной к баку в неловкой, затравленной позе.Петро, вытянув голову, поглядел на смутно знакомое забородатевшее лицорыжеватого казака-атаманца, на цифру 52 на синем урядницком погоне; решил,что где-то и когда-то видел этого человека. - Как же это ты ухитрился? А еще гайку тебе нашивали... - злораднодопытывался у рыжеватого казака вольноопределяющийся с веснушчатым умнымлицом. - Что такое? - полюбопытствовал Петро, тронув плечо стоявшего к немуспиной ополченца. Тот повернул голову, ответил нехотя: - Дизиртира пымали... Из ваших казаков. Петро, усиленно напрягая память, пытался вспомнить, - где он видел этоширокое рыжеусое и рыжебровое лицо атаманца. Не отвечая на назойливыевопросы вольноопределяющегося, атаманец редкими глотками тянул кипяток измедной кружки, сделанной из гильзы снаряда, прикусывая черным размоченнымв воде сухарем. Далеко расставленные выпуклые глаза его щурились;прожевывая и глотая, он шевелил бровями, глядел вниз и по сторонам. Рядомс ним, придерживая за штык винтовку, стоял конвоировавший его пожилойкоренастый солдат. Атаманец-дезертир допил из кружки, повел усталымиглазами по лицам бесцеремонно разглядывавших его солдат, и в голубых,по-детски простых глазах его неожиданно вспыхнуло ожесточение. Торопливоглотнув, он облизал губы, крикнул грубым негнущимся басом: - Диковина вам? Пожрать не даете, сволочи! Что вы, людей не видали, чтоль? Солдаты засмеялись, а Петро, едва лишь услышал голос дезертира, сразу,как это всегда бывает, с поразительной отчетливостью вспомнил, чтоатаманец этот - с хутора Рубежина, Еланской станицы, по фамилии Фомин, ичто у него еще до войны на еланской годовой ярмарке торговали Петро сотцом трехлетка-бычка. - Фомин! Яков! - окликнул он, протискиваясь к атаманцу. Тот неловким, растерянным движением сунул на бак кружку; прожевывая,глядя на Петра смущенными улыбающимися глазами, сказал: - Не признаю, браток... - С Рубежина ты? - Оттель. А ты либо еланский? - Я-то вешенский, а тебя помню. С батей лет пять назад бычка у тебяторговали. Фомин, улыбаясь все той же растерянной, ребячьей улыбкой, как видно,силился вспомнить. - Нет, заметило... не упомню тебя, - с видимым сожалением сказал он. - Ты в Пятьдесят втором был? - В Пятьдесят втором. - Убег, стал быть? Как же это ты, братец? В это время Фомин, сняв папаху, доставал оттуда потрепанный кисет.Сутулясь, он медленно сунул папаху под мышку, оторвал косой угол бумажки итолько тогда прижал Петра строгим, влажно мерцающим взглядом. - Невтерпеж, братушка... - сказал невнятно. Взгляд этот кольнул Петра. Петро крякнул, вобрал в рот желтоватый ус. - Ну, землячки, кончайте разговоры, а то через вас как бы мне непопало, - вздохнул, вскидывая винтовку, коренастый солдат-конвоир. -Иди-ка, папаша! Фомин, торопясь, сунул в подсумок кружку, попрощался с Петром, глядя всторону, и зашагал в комендантскую увалистой, медвежковатой роскачью. На вокзале, в буфете бывшего первого класса, за столиком гнулиськомандир полка и два сотенных командира. - Ты, Мелехов, заставляешь себя ждать. - Полковник поморгал усталозлобными глазами. Петро выслушал известие о том, что сотня его поступает в распоряжениештаба дивизии и что необходимо усиленно присматривать за казаками, сообщаяо всякой замеченной перемене в их настроении командиру сотни. Он, несморгнув, глядел в глаза полковника, слушал внимательно, но в памятинеотступно, цепко, как приклеенные, держались мерцающий влажный взглядФомина и тихое: "Невтерпеж, братушка..." Он вышел из парного теплого вокзала, направился к сотне. Здесь же, настанции, стоял полковой обоз второго разряда. Подходя к своей теплушке,Петро увидел обозных казаков и сотенного коваля. При взгляде на коваля уПетра выветрились из памяти Фомин и разговор с ним, он ускорил шаги сцелью переговорить относительно перековки коня (в этот миг Петром ужевладели будничные заботы и тревоги), но из-за красного угла вагонавыступила женщина, нарядно покрытая белым пуховым шарфом, одетая не так,как одеваются в этих краях. Странно знакомый склад фигуры заставил Петравнимательней вглядеться в женщину. Она вдруг повернулась к нему лицом,заспешила навстречу, неуловимо поводя плечами, тонким, не бабьим станом. Иеще, не различая лица, по этой вьющейся легкой походке Петро угадал жену.Колкий приятный холодок докатился до сердца. Радость была тем сильней, чемнеожиданней. Нарочно укоротив шаг, чтобы наблюдавшие за ним обозные неподумали, что он особенно уж рад, Петро шел навстречу. Он степенно обнялжену, поцеловал ее три раза, хотел что-то спросить, но глубокое внутреннееволнение пробилось наружу - мелко задрожали губы и словно отнялся язык. - Не ждал... - заикаясь, выговорил он наконец. - Голубок мой! То-то ты да переменился!.. - Дарья всплеснула руками. -Ты как будто чужой... Видишь, приехала проведать... Наши не пускали: "Кудатебя понесет?!" Нет, думаю, поеду, проведаю родимого... - тарахтела она,прижимаясь к мужу, заглядывая в глаза ему увлажненными глазами. А у вагонов толпились казаки; глядя на них, покрякивали,перемигивались, нудились. - Подвалило счастье Петру... - Моя волчиха не приедет, отроилась. - Там у ней без Нестора десятеро! - Мелехов хучь бы своему взводу на ночушку бабу пожертвовал... Набедность на нашу... Кх-м!.. - Пойдемте, ребята! Кровью изойдешь, глядючи, как она к нему липнет! В этот момент Петр не помнил, что собирался бить жену смертным боем -ласкал ее на людях, гладил большим обкуренным пальцем писаные дуги еебровей, радовался. Дарья тоже забыла, что только две ночи назад спала онав вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером, вместе с ней ехавшим изХарькова в полк. У фельдшера были необычайно пушистые и черные усы, новедь все это было две ночи назад, а сейчас она со слезами искреннейрадости обнимала мужа, смотрела на него правдивыми ясными глазами.X
По возвращении из отпуска есаул Евгений Листницкий получил назначение в14-й Донской казачий полк. В свой полк, в котором служил раньше и изкоторого ему пришлось еще до Февральского переворота так позорно бежать,он не явился, а прямо заехал в штаб дивизии, и начальник штаба, молодойгенерал с громкой донской дворянско-казачьей фамилией, легко устроил емуперевод. - Я знаю, есаул, - говорил он Листницкому, уединяясь с ним в своейкомнате, - что вам трудно будет работать в старой обстановке, потому чтоказаки настроены против вас, ваше имя для них одиозно, и, разумеется,будет благоразумней, если вы поедете в Четырнадцатый полк. Тамисключительно славный подбор офицеров, да и казаки потверже, посерее -большинство из южных станиц Усть-Медведицкого округа. Там вам лучше будет.Ведь вы, кажется, сын Николая Алексеевича Листницкого? - помолчав, спросилгенерал и, получив утвердительный ответ, продолжал: - Со своей сторонымогу заверить, что мы ценим офицеров таких, как вы. В наше время дажесреди офицерского состава большинство двурушников. Ничего нет легче, какпеременить веру, а то и двум богам молиться... - горько закончил начштаба. Листницкий с радостью принял перевод. В этот же день он выехал вДвинск, где находился 14-й полк, а через сутки уже представился командируполка, полковнику Быкадорову, и с удовлетворением осознал правдивость словначштаба дивизии: офицеры в большинстве - монархисты; казаки, на третьразбавленные старообрядцами Усть-Хоперской, Кумылженской, Глазуновской идругих станиц, были настроены отнюдь не революционно, на верностьВременному правительству присягали неохотно, в событиях, кипевших вокруг,не разбирались, да и не хотели разбираться - в полковой и сотенныекомитеты прошли казаки подхалимистые и смирные... С радостью вздохнулЛистницкий в новой обстановке. Среди офицеров он встретил двух сослуживцев по Атаманскому полку,державшихся обособленно; остальные были на редкость сплочены, единодушно,открыто поговаривали о восстановлении династии. Полк около двух месяцев простоял в Двинске, собранный в единый кулак иотдохнувший, подтянутый. До этого сотни, прикрепленные к пешим дивизиям,бродили по фронту от Риги до Двинска, но в апреле чья-то заботливая рукаслила все сотни - полк был наготове. Казаки, опекаемые суровым офицерскимнадзором, выходили на ученье, выкармливая лошадей, жили размереннойулиточной жизнью, оставаясь без всякого воздействия извне. Среди них были смутные предположения об истинном предназначении полка,но офицеры говорили, не таясь, что в недалеком будущем полк в чьих-нибудьнадежных руках еще покрутит колесо истории. Близкий дыбился фронт. Армии дышали смертной лихорадкой, не хваталобоевых припасов, продовольствия; армии многоруко тянулись к призрачномуслову "мир"; армии по-разному встречали временного правителя республикиКеренского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньскомнаступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода вроднике, выметываемая глубинными ключами... А в Двинске жили казаки мирно, тихо: желудки лошадей переваривали овеси макуху, память казаков заращивала тяготы, перенесенные на фронте;офицеры аккуратно посещали офицерское собрание, недурно столовались,горячо спорили о судьбах России... Так до первых чисел июля. Третьего - приказ: "Не медля ни минуты -выступать". Эшелоны полка потянулись в Петроград. Седьмого июля копытаказачьих коней уже цокали по одетым в торцовую чешую улицам столицы. Полк расквартировали на Невском. Под сотню Листницкого отвелипустовавшее торговое помещение. Казаков ждали с нетерпением и радостью, -об этом красноречиво свидетельствовала та заботливость столичных властей,с какой были заранее оборудованы предназначавшиеся для казаков помещения.Заново окрашенные стены блестели известкой, глянцем лоснились начистовымытые полы, от сосновых свежих нар - смолистые запахи; почти уютно былов светлом, опрятном полуподвале. Листницкий, морщась под пенсне,внимательно осмотрел помещение, походил под слепящими белизной стенами,решил, что лучшего, в смысле удобств, не остается и желать.Удовлетворенный осмотром, он, в сопровождении маленького, изящно одетогопредставителя городского управления, на долю которого выпало встречатьказаков, направился к выходу во двор, но тут произошел неприятный казус:держась за дверную скобу, он увидел на стене мастерски выцарапанныйкаким-то острым предметом рисунок, - оскаленную собачью голову и метлу.Видно, кто-то из рабочих, трудившихся над оборудованием помещения, знал,для кого оно предназначалось... - Что это? - подрожав бровями, спросил Листницкий у сопровождавшего егопредставителя. Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел. Кровьтак густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротничок сорочкисловно порозовел на нем... - Простите, господин офицер... злоумышленная рука... - Надеюсь, без вашего ведома изобразили здесь эмблему опричнины? - Что вы? Что вы?! Помилуйте!.. Большевистский фортель... Какой-тонегодяй осмелился!.. Я сейчас же прикажу вновь выбелить стену. Черт знаетчто!.. Простите... такое нелепое происшествие... Смею вас уверить, мнесовестно за чужую подлость... Листницкому стало искренне жаль униженного, смущенного гражданина. Он,смягчив неумолимо-холодный взгляд, сдержанно сказал: - Небольшой просчет художника - казаки ведь не знают русской истории.Но из этого еще не следует, что подобное отношение к себе мы можемпоощрять... Представитель твердым холеным ногтем выскребал в известке рисунок,пачкал дорогое английское пальто мельчайшей оседавшей на нем белой пылью,тянулся на цыпочках перед стеной; Листницкий, протирая пенсне, улыбался,но горькая, желчная грусть томилась в нем в этот миг. "Вот как встречают нас и вот что кроется за внешней, показнойстороной!.. Но неужели для всей России мы являемся в образе опричнины?" -думал он, шагая по двору к конюшням и невнимательно, безразличновслушиваясь в слова спешившего за ним представителя. В глубокий, просторный колодец двора отвесно падали солнечные лучи. Изокон многоэтажных домов жильцы, свесившись, разглядывали казаков,заполнивших весь двор, - сотня размещала в конюшне лошадей. Освободившиесяказаки кучками стояли и сидели на корточках у стен, в холодке. - Что же не идете, ребята, в помещение? - спросил Листницкий. - Успеется, господин есаул. - Надоисть ишо и там. - Коней вот расстановим - тогда уж. Листницкий осмотрел склад, предназначенный под конюшни, строго,стараясь вернуть себе прежнюю неприязнь к сопровождавшему егопредставителю, сказал: - Войдите в соглашение с кем требуется и договоритесь вот о чем: намнеобходимо прорубить еще одну дверь. Ведь не можем мы иметь на стодвадцать лошадей три двери. Этак в случае тревоги нам понадобится полчасадля того, чтобы вывести лошадей... Странно! Неужели это обстоятельствонельзя было учесть в свое время? Я вынужден буду доложить об этомкомандиру полка. Получив немедленное заверение, что не одна, а две двери будут сегодняже пробиты, Листницкий распрощался с представителем; сухо поблагодарив егоза хлопоты, отдал распоряжение о назначении дневальных и пошел на второйэтаж, во временную квартиру, отведенную офицерам сотни. На ходурасстегивая китель, вытирая под козырьком пот, он по черной лестницеподнялся к себе, радостно ощутив сыроватую прохладу комнат. В квартире, заисключением подъесаула Атарщикова, не было никого. - Где же остальные? - спросил Листницкий, падая на брезентовую койку итяжело отваливая ноги в запыленных сапогах. - На улице. Рассматривают Петроград. - А ты что же? - Ну, знаешь ли, не стоит. Не успели ввалиться - и уже сразу в город. Явот почитываю о том, что происходило здесь несколько дней назад. Занятно! Листницкий лежал молча, чувствуя, как на спине его приятно холодеетмокрая от пота рубашка, ему лень было встать и умыться, - сказываласьнажитая за дорогу усталость. Пересилив себя, он встал, позвал вестового.Переменив белье, долго умывался, довольно фыркал, тер лохматым полотенцемполную, с серым налетом загара, шею. - Умойся, Ваня, - посоветовал он Атарщикову, - гору с плеч скинешь...Ну, так что в газетах? - Пожалуй, в самом деле умыться. Неплохо - говоришь?.. А в газетах что?Описание выступлений большевиков, правительственные мероприятия...Почитай! Повеселевший после умывания Листницкий взялся было за газету, но егопригласили к командиру полка. Нехотя поднявшись, он надел новый китель,пахнущий мылом, неприлично помятый за дорогу, прицепил шашку и вышел напроспект. Перейдя на другую сторону, повернулся, разглядывая дом, гдерасположилась сотня. С внешней стороны, по типу, дом ничем не отличаетсяот остальных: пятиэтажный, облицованный дымчатым ноздреватым камнем, стоялон в ровном строю таких же домов. Закуривая, Листницкий медленно тронулсяпо тротуару. Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами,котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин. Вобщем потоке изредка мелькала зеленым демократическим пятном фуражкавоенного и исчезала, поглощенная переливами разноцветных красок. Со взморья волной шел бодрящий свежий ветерок, но, разбиваясь о крутыегромады строений, растекался жидкими неровными струями. По стальному, ссиреневым оттенком, неяркому небу правились на юг тучи. Молочно-белыегребни их зубчатились рельефно и остро. Над городом висела парнаяпреддождевая духота. Пахло нагретым асфальтом, перегаром бензина, близкимморем, волнующим невнятным запахом дамских духов и еще какой-торазнородной неделимой смесью запахов, присущей всякому многолюдномугороду. Листницкий, покуривая, медленно шел правой стороной тротуара, изредкаловил на себе боковые почтительные взгляды встречных. Вначале он испытывалнекоторое стеснение за свой помятый китель и несвежую фуражку, но потомрешил, что фронтовику, пожалуй, и нечего стыдиться своей внешности, а темболее ему, только сегодня покинувшему вагон. На тротуарах ленивые оливково-желтые лежали теневые пятна отпарусиновых тентов, натянутых над входами в магазины и кафе. Ветер,раскачивая, трепал выжженную парусину, пятна на тротуарах шевелились,рвались из-под шаркающих ног людей. Несмотря на послеобеденный час,проспект кишел людьми. Листницкий, отвыкший за годы войны от города, срадостным удовлетворением впитывал в себя разноголосый гул, перевитыйсмехом, автомобильными гудками, криком газетчиков, и, чувствуя себя в этойтолпе прилично одетых, сытых людей своим, близким, все же думал: "Какие все вы сейчас довольные, радостные, счастливые - все: и купцы, ибиржевые маклеры, и чиновники разных рангов, и помещики, и люди голубойкрови! А что с вами было три-четыре дня назад? Как выглядели вы, когдачернь и солдатня расплавленной рудой текли вот по этому проспекту, поулицам? По совести, и рад я вам и не рад. И благополучию вашему не знаю,как радоваться..." Он попробовал проанализировать свое раздвоенное чувство, найти истокиего и без труда решил: потому он так мыслит и чувствует, что война и то,что пришлось пережить там, отдалили его от этого скопища сытых, довольных. "Ведь вот этот молодой, упитанный, - думал он, встречаясь глазами сполным, краснощеким и безусым мужчиной, - почему он не на фронте? Наверно,сын заводчика или какого-нибудь торгового зубра, уклонился, подлец, отслужбы - начхать ему на родину, - и "работает на оборону", жиреет, судобствами любит женщин..." "Но с кем же ты-то в конце концов? - задал он сам себе вопрос и,улыбаясь, решил: - Ну конечно же, вот с этими! В них частичка самого меня,а я частичка их среды... Все, что есть хорошего и дурного в них, есть втой или иной мере и у меня. Может быть, у меня немного тоньше кожа, чем уэтого вот упитанного боровка, может быть, поэтому я болезненней реагируюна все, и наверняка поэтому я - честно на войне, а не "работаю наоборону", и именно поэтому тогда зимой, в Могилеве, когда я увидел вавтомобиле свергнутого императора, уезжавшего из Ставки, и его скорбныегубы, и потрясающее, непередаваемое положение руки, беспомощно лежавшей наколене, я упал на снег и рыдал, как мальчишка... Ведь вот я по-честному неприемлю революцию, не могу принять! И сердце и разум противятся... Жизньположу за старое, отдам ее, не колеблясь, без позы, просто, по-солдатски.А многие ли на это пойдут?" Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памятифевральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве,чугунную запотевшую от мороза ограду и снег по ту сторону ее, испещренныйчервонными бликами низкого, покрытого морозно-дымчатым флером, солнца. Запокатым свалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой,каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касатьсявзглядом. У выезда небольшая толпа из чинов Ставки, военных, штатских...Выезжающий крытый автомобиль. За стеклом, кажется, Фредерикс [В.Фредерикс- граф, министр царского двора] и царь, откинувшийся на спинку сиденья.Осунувшееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косойчерный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи. Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. Вглазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, вушах звенели бесшумный ход отъезжающей машины и унизительное безмолвиетолпы, молчанием провожавшей последнего императора... По лестнице дома, где помещался штаб полка, Листницкий поднималсямедленно. У него еще дрожали щеки и кровянисто слезились припухшиезаплаканные глаза. На площадке второго этажа он выкурил подряд двепапиросы, протирая пенсне, через две ступеньки взбежал на третий этаж. Командир полка отметил на карте Петрограда район, в котором сотняЛистницкого должна была нести охрану правительственных учреждений,перечислил учреждения, с мельчайшими деталями сообщил о том, какие и вкакое время надо ставить и сменять караулы, в заключение сказал: - В Зимний дворец Керенскому. - Ни слова о Керенском!.. - заливаясь смертельной бледностью, громкопрошептал Листницкий. - Евгений Николаевич, надо брать себя в руки... - Полковник, я вас прошу! - Но, милый мой... - Я прошу! - Нервы у вас... - Разъезды к Путиловскому сейчас прикажете выслать? - тяжело дыша,спросил Листницкий. Полковник, кусая губы, улыбаясь, пожал плечами, ответил: - Сейчас же! И непременно со взводным офицером. Листницкий вышел из штаба нравственно опустошенный, раздавленныйвоспоминаниями пережитого и разговором с командиром полка. Почти у самогодома увидел казачий разъезд стоявшего в Петрограде 4-го Донского полка. Науздечке светло-рыжего офицерского коня, завядшие, понуро висели живыецветы. На белоусом лице офицера сквозила улыбка. - Да здравствуют спасители родины!.. - крикнул, сходя с тротуара иразмахивая шляпой, какой-то экзальтированный пожилой господин. Офицер любезно приложил ладонь к козырьку. Разъезд тронулся рысью.Листницкий посмотрел на взволнованное мокрогубое лицо приветствовавшегоказаков господина, на его тщательно повязанный цветастый галстук и,морщась, ссутулившись, шмыгнул в подъезд своего дома.XI
Поиск по сайту: