 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 2 страница
III
Наталья пришлась Мелеховым ко двору. Мирон Григорьевич детей школил; неглядя на свое богатство и на то, что помимо них были работники, заставлялработать, приучал к делу. Работящая Наталья вошла свекрам в душу.Ильинична, скрыто недолюбливавшая старшую сноху - нарядницу Дарью,привязалась к Наталье с первых же дней. - Поспись, поспись, моя чадунюшка! Чего вскочила? - ласково бубнилаона, переставляя по кухне дородные ноги. - Иди, позорюй, без тебяуправимся. Наталья, встававшая с зарей, чтоб помочь в стряпне, уходила в горницудосыпать. Строгий на дому Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене: - Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются сГришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцой баба, спорченная...Румянится да брови чернит, мать ее суку. - Нехай хучь первый годок покохается, - вздыхала Ильинична, вспоминаясвою горбатую в работе жизнь. Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, пообтерхалсяи недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконецпорвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой больюему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховскомозорстве играючи рукой помахивал, - дескать, загоится, забудется... А оновот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед женитьбой,как-то на току во время молотьбы, спросил Петро: - Гришка, а как же с Аксюткой? - А что? - Небось, жалко кидать? - Я кину - кто-нибудь подымет, - смеялся тогда Гришка. - Ну, гляди. - И Петро жевал изжеванный ус. - А то женишься, да не впору... - Тело заплывчиво, а дело забывчиво, - отшутился Гришка. А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горячаее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороныхолодок, смущенную покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, прирождении наделила ее мать равнодушной. медлительной кровью, и Григорий,вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал: - Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал... Дюже леденистая ты. А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкуютину слов: - Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой? - Живем... - отделывался Григорий неопределенным ответом и норовилпоскорее уйти от ласкового Аксиньиного взгляда. Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке и нагумне однажды вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил: - Давай, Ксюша, заиграем песню? Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завелслуживскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, какв первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытыемалиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянетстаринную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросшийподорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружьямужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло.Хуторские старики издалека следят за песней: - Голосистая жена Степану попала. - Ишь ведут... складно! - У Степки ж и голосина, чисто колокол! И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката,переговаривались через улицу: - Низовскую играют. - Этую, полчок, в Грузии сложили. - То-то ее покойник Кирюшка любил! Григорий по вечерам слышал, как Астаховы играли песни. На молотьбе (токих соседил со Степановым током) видел Аксинью, по-прежнему уверенную,будто счастливую. Так, по крайней мере, казалось ему. Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелилв работе широкими вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо, иАксинья смеялась, играя из-под платка черными глазами. Зеленая юбка еезыбилась перед закрытыми глазами Григория. Шею его крутила неведомая сила,поворачивая голову в сторону Степанова гумна. Он не замечал, как Наталья,помогая Пантелею Прокофьевичу настилать посад снопов, перехватывала каждыйневольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом; не видел того,как Петро, гонявший по кругу лошадей, взглядывая на него, курносил лицонеприметной, про себя, ухмылкой. Под глухой перегуд - стон распятой под каменными катками земли - думалГришка неясные думки, пытался и не мог поймать увиливавшие от сознанияскользкие шматочки мыслей. С ближних и дальних гумен ползли и таяли в займище звуки молотьбы,крики погонычей, высвист кнутов, татаканье веялочных барабанов. Хутор,зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом,протянувшись над Доном, как бисерная змея поперек дороги. В каждом дворе,обнесенном плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя,обособленная от остальных, горько-сладкая жизнь: дед Гришака, простыв,страдал зубами; Сергей Платонович, перетирая в ладонях раздвоенную бороду,наедине с собой плакал и скрипел зубами, раздавленный позором; Степанвынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железнымипальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки,тряслась, сжималась в комок, оплакивая заплеванное свое счастье; Христоню,пропившего на ярмарке телушку, мучила совесть; томимый ненастнымпредчувствием и вернувшейся болью, вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа,слезами заливала негаснущую к нему ненависть. Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал уВалета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил: - Не-е-ет, ша-ли-ишь!! Им скоро жилы перережут! На них одной революциимало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся!По-кви-та-емся!.. - Он грозил рубцеватым пальцем и плечами поправлялнакинутый внапашку пиджак. А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы,дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осеннейпрозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон.IV
В конце октября, в воскресенье, - поехал Федот Бодовсков в станицу. В кошелке отвез на базар четыре пары кормленых уток, продал; в лавкекупил жене ситцу в цветочных загогулинах и совсем собрался уезжать(упираясь в обод ногой, затягивал супонь), - в этот момент подошел к немучеловек, чужой, не станичный. - Здравствуйте! - приветствовал он Федота, касаясь смуглыми пальцамиполей черной шляпы. - Здравствуй! - выжидательно процедил Федот, прищуря калмыцкие глаза. - Вы откуда? - С хутора, не тутошний. - А с какого будете хутора? - С Татарского. Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой накрышке, портсигар; угощая Федота папироской, продолжал расспросы: - Большой ваш хутор? - Спасибочки, покурил. Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак, дворовтриста. - Церковь есть? - А как же, есть. - Кузнецы есть? - Ковали, то есть? Есть и ковали. - А при мельнице слесарная имеется? Федот взвожжал занудившегося коня, неприязненно оглядел черную шляпу ина крупном белом лице морщины, втыкавшиеся в короткую черную бороду. - Вам чего надо-то? - А я в ваш хутор переезжаю жить. Сейчас вот был у станичного атамана.Вы порожняком едете? - Порожнем. - Заберете меня? Только я не один, жена со мной да два сундука пудов навосемь. - Забрать можно. Сладившись за два целковых, Федот заехал к Фроське-бубличнице, укоторой стоял на квартире подрядивший его, усадил щупленькую белобрысуюженщину, поставил в задок повозки окованные сундуки. Выехали из станицы. Федот, причмокивая, помахивал на своего маштакаволосяными вожжами, вертел угловатой, с плоским затылком головой: егобороло любопытство. Пассажиры его скромненько сидели позади, молчали.Федот сначала попросил закурить, а потом уже спросил: - Вы откель же прибываете в наш хутор? - Из Ростова. - Тамошний рожак? - Как вы говорите? - Спрашиваю: родом откеда? - А-а, да-да, тамошний, ростовский. Федот, поднимая бронзовые скулы, вгляделся в далекие заросли степногобурьяна: Гетманский шлях тянулся на изволок, и на гребне, в коричневомбурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий, наметанно-зоркий глазФедота различил чуть приметно двигавшиеся головки дроф. - Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вот они ходют... -вздохнул, указывая пальцем. - Не вижу, - сознался пассажир, подслепо моргая. Федот проводил глазами спускавшихся в балку дроф и повернулся лицом кседокам. Пассажир был среднего роста, худощав, близко поставленные кмясистой переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он частоулыбался. Жена его, закутавшись в вязаный платок, дремала. Лица ее Федотне разглядел. - По какой же надобности едете в наш хутор на жительство? - Я слесарь, хочу мастерскую открыть. Столярничаю. Федот недоверчиво оглядел его крупные руки, и пассажир, уловив этотвзгляд, добавил: - К тому же я являюсь агентом от компании "Зингер" по распространениюшвейных машин. - Чей же вы будете по прозвищу? - поинтересовался Федот. - Моя фамилия Штокман. - Не русский, стало быть? - Нет, русский. Дед из латышей происходил. За короткое время Федот узнал, что слесарь Штокман Иосиф Давыдовичработал раньше на заводе "Аксай", потом на Кубани где-то, потом вЮго-восточных железнодорожных мастерских. Помимо этого, еще кучуподробностей чужой жизни выпытал любознательный Федот. Пока доехали до Казенного леса, иссяк разговор. В придорожномродниковом колодце напоил Федот прилетевшего маштака и, осовелый от тряскии езды, начал подремывать. До хутора осталось верст пять. Федот примотал вожжи; свесил ноги, прилег поудобней. Вздремнуть ему не удалось. - Как у вас житье? - спросил Штокман, подпрыгивая и качаясь на сиденье. - Живем, хлеб жуем. - А казаки, что же, вообще, довольны жизнью? - Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь. - Так, так... - соглашался слесарь. И, помолчав, продолжал задаватькривые, что-то таившие за собой вопросы: - Сытно живут, говоришь? - Живут справно. - Служба, наверное, обременяет? А? - Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной. - Плохо вот то, что справляют все сами казаки. - Да как же, туды их мать! - оживился Федот и опасливо глянул наотвернувшуюся в сторону женщину. - С этим начальством беда... Выхожу наслужбу, продал быков - коня справил, а его взяли и забраковали. - Забраковали? - притворно удивился слесарь. - Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк:"Войдите, говорю, в положение, что у него ноги, как у призового жеребца,но ходит он петушиной рысью... походка у него петушиная". Нет, непризнали. Ить это раз-з-зор!.. Разговор оживился, Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно сталрассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильнуюдележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во времяотбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узкосведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкийтабак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косаяпоперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно итяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей. Доехали до хутора перед вечером. Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снялу нее две комнаты под квартиру. - Кого привез из станицы? - спрашивали у Федота соседки, выждав его уворот. - Агента. - Какого такого агела? - Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам, - машинами торгует. Красивым такраздает, а дурным, таким, вот, как ты, тетка Марья, за деньги. - Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебяконем не наедешь: испужается. - Калмык да татарин - первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. -уходя, отбивался Федот. Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успелзаночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили. - Слыхала, кума? - А что? - Федотка-калмык немца привез. - Ну-ну?.. - И вот тебе матерь божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал... - Никак, из полицевских? - Акцизный, любушка. - И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно какпопа Панкратия сынок. - Пашка, сбегай, голубь, к Лукешке, спроси у ней потихоньку, мол:"Тета, кого к тебе привезли?" - Шибчей беги, чадунюшка! На другой день приезжий явился к хуторскому атаману. Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел вруках черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь ЕгорЖарков. Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властноповел рукой: - Живи. Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил, каксурок в сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летнейзавалюхе-стряпке. Охладел к нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишкидни напролет неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивымлюбопытством разглядывая чужого человека.V
Григорий с женой выехали пахать за три дня до покрова. ПантелейПрокофьевич прихворнул: опираясь на костыль, охая от боли, ломавшейпоясницу, вышел проводить пахарей. - Энти два улеша вспаши, Гришка, что за толокой у Красного лога. - Ну-ну. А что под Таловым яром деляна, с энтой как? - шепотомспрашивал перевязавший горло, охрипший на рыбальстве Григорий. - После покрова. Зараз и тут хватит. Полтора круга [круг - четырегектара] под Красным, не жадуй. - Петро не приедет пособить? - Они с Дашкой на мельницу поедут. Надо ноне смолоть, а то завозно. Ильинична совала Наталье в кофту мягких бурсаков, шептала: - Может, Дуняшку бы взяла погонять быков? - Управимся и двое. - Ну гляди, ягодка. Христос с тобой. Изгибая тонкий стан под тяжестью вороха мокрой одежды, Дуняшка прошлачерез двор к Дону полоскать. - Наташа, милушка, там в Красном логу воробьиного щавлю - сила, нарви! - Нарву, нарву. - Цыц, стрекотуха! - Пантелей Прокофьевич махал костылем. Три пары быков потянули по дороге перевернутый запашник, чертязатвердевшую от осеннего сухостоя и бездождья черствую землю. Григорийпоминутно поправлял жавший шею платок, шел по обочине дороги, кашлял.Наталья шагала рядом с ним, на спине ее колотился мешок с харчами. В степи за хутором стыла прозрачная тишина. За толокой, за сутулымбугром расчесывали землю плугами, свистали погонычи, а тут - над шляхом -голубая проседь низкорослой полыни, ощипанный овечьими зубами придорожныйдонник, горюнок, согнутый в богомольном поклоне, да звонкая стекляннаястынь холодеющего неба, перерезанная летающими нитями самоцветной паутины. Петро с Дарьей, проводив пахарей, собрались на мельницу. Повесив вамбаре грохот, Петро подвеивал пшеницу. Дарья насыпала в мешки и сносилана бричку. Пантелей Прокофьевич запряг лошадей, заботливо оправил упряжь. - Скоро, что ль? - Зараз, - откликнулся из амбара Петро. На мельнице завозно. Двор густо уставлен подводами. Около весов давка.Петро кинул Дарье вожжи и соскочил с брички. - На мой ярлык скоро? - спросил у стоявшего за весами Валета. - Успеешь. - Какой номер смалывают? - Тридцать восьмой. Петро вышел сносить мешки. В это время в весовой заругались. Чей-тоохрипший, злой голос тявкал: - Ты проспал, а теперь лезешь? Отойди, хохол, а то клюну! Петро по голосу угадал Якова Подкову. Прислушался. В весовой пухнул,выпирая из дверей, крик. Четко лязгнул удар, и из дверей вывалился со сбитым на затылок чернымкартузом немолодой бородатый тавричанин. - За шо? - крикнул он, хватаясь за щеку. - Я тебе зоб вырву!.. - Нет, погоди! - Микихвор, сюда!.. Яков Подкова (на службе ковал коня; взыграв, стукнул тот копытом полицу Якова, и, проломив нос, разрезав губы, вылегла на лице подкова,овальный шрам зарос, посинел, пятнышками чернели следы острых шипов, отэтого и прозвище - Подкова), бравый, плотно сбитый батареец, выбежал издверей, подсучивая рукава. Сзади его крепко хлобыстнул высокий, в розовойрубахе, тавричанин. Подкова покачнулся, но на ногах устоял. - Братцы, казаков бьют!.. Из дверей мельницы на двор, заставленный возами, как из рукава,вперемешку посыпались казаки и тавричане, приехавшие целым участком. Свалка завязалась у главного входа. Хрястнули двери под напоромнахлынувших тел. Петро кинул мешок и, крякнув, мелкими шажками затрусил кмельнице. Привстав на возу, Дарья видела, как Петро втесался в середину,валяя подручных; охнула, когда Петра на кулаках донесли до стены иуронили, топча ногами. Из-за угла от машинной, размахивая железным болтом,бежал всприскочку Митька Коршунов. Тот самый тавричанин, который сзади ударил Подкову, вырвался из кучи,за спиной его подбитым птичьим крылом трепыхался разорванный розовыйрукав. Низко пригибаясь, чертя руками землю, тавричанин добежал до первойповозки и легко вывернул оглоблю. Над мельничным двором тягуче и хриплоплыло: - А-а-а-а-а... - Гу-у-у-у... - А-я-я-а-а-а-а-а!.. Хряск. Стук. Стон. Гуд... Трое братьев Шумилиных прибежали из дому. Безрукий Алексей упал вкалитке, запутавшись ногами в брошенных кем-то вожжах; вскочил, запрыгалчерез сомкнутые дышла повозок, прижимая к животу холостой левый рукав. Убрата его Мартина вылезла из белого чулка заправленная штанина; нагнулся,хотел вобрать, но у мельницы всплеснулся вой. Чей-то крик взлетел высоконад покатой крышей мельницы, как взвихренная нитка паутины. Мартинвыпрямился и кинулся догонять Алексея. Дарья смотрела с воза, задыхаясь, ломая пальцы; кругом взвизгивали ивыли бабы, беспокойно стригли ушами лошади, взмыкивали, прижимаясь квозам, быки... Мимо проковылял, плямкая губами, бледный Сергей Платонович,под жилеткой круглым яйцом катался живот. Дарья видела, как МитькуКоршунова подкосил оглоблей тавричанин в расшматованной розовой рубахе исейчас же упал навзничь, выронив расщепленную оглоблю, а на него ступилбезрукий Алексей, прислонивший к тавричанскому затылку свойкулак-свинчатку. Перед глазами Дарьи разноцветными лоскутьями мелькалиразрозненные сценки побоища; она видела и не удивлялась тому, как МитькаКоршунов, стоя на коленях, резнул железным болтом бежавшего мимо СергеяПлатоновича; тот вскинул размахавшимися руками и пополз раком в весовую;его топтали ногами, валили навзничь... Дарья истерически хохотала,ломались в смехе черные дуги ее подкрашенных бровей. Оборвала сумасшедшийсмех, наткнувшись глазами на Петра, качаясь, выбрался он из колыхавшейся,гудевшей гущи и лег под возом, харкая кровью. Дарья метнулась к нему скриком. А из хутора бежали казаки с кольями, один махал пешней. Побоищепринимало чудовищные размеры. Дрались не так, как под пьянку у кабака илив стенках на масленицу. У дверей весовой лежал с проломанной головоймолодой тавричанин; разводя ногами, окунал голову в черную спекшуюсякровь, кровяные сосульки волос падали на лицо; как видно, отходил свое поголубой веселой земле... Тавричан, сгрудившихся овечьим гуртом, оттеснили к завозчицкой. Худымбы кончилось дело, если б старик тавричанин не догадался: вскочив взавозчицкую, он выдернул из печи искрящуюся головню и выбежал из дверей.Бежал к сараю, где хранился отмол, тысяча с лишком пудов хлеба. Из-заплеча его кисеею вился дым, выпархивали тусклые в дневном свете искры. - Запа-лю-у-ууу! - дико взревел, поднося к камышовой крыше трескучуюголовню. Казаки дрогнули и стали. Сухой порывистый ветер дул с востока, относядым от крыши завозчицкой к куче сгрудившихся тавричан. Одну добротную искру в сухой слежалый камыш крыши - и дымом схватитсяхутор... Гул, глухой и короткий, тронул ряды казаков... Кое-кто задом отходил кмельнице, а тавричанин, махая головней, сея огненные капли из сизого дыма,кричал: - Спалю!.. Спа-лю-у-ууу! Уходь с двора!.. Синий во многих местах изуродованного своего лица, Яков Подкова -зачинщик драки - первый покинул мельничный двор. За ним стекли казаки,поспешно и скоро. Тавричане, побросав мешки, запрягли в брички лошадей и, стоя, махаяузлами ременных вожжей, полосуя лошадей кнутами, вырвались со двора изагрохотали по улице за хутор. Безрукий Алексей - посреди двора; мечется по поджарому животу холостой,завязанной в конце рукав рубахи, всегдашней судорогой дергаются глаз ищека. - На коней, казаки!.. - Догнать!.. - Дале гребня не ускачут!.. Митька Коршунов, кособочась, кинулся было со двора. Заметная суматохавновь рябью тронула собравшихся у мельницы казаков, но в момент этот отмашинной скорыми шагами подошел, никем раньше не примеченный, незнакомый,в черной шляпе человек; строгая толпу лезвиями узко сведенных остренькихглаз, поднял руку: - Обождите! - Ты кто такой? - Подкова сдвинул танцующие брови. - Откель сорвался? - Узы его! - Га!.. - Тю-у-у!.. - Постойте, станичники!.. - Куцый кобель тебе станишник! - Мужик! - Лапоть дровяной! - Дай ему, Яш! - По гляделкам ему!.. По гляделкам!.. Человек улыбнулся смущенно, но без боязни, снял шляпу, жестомбеспримерной простоты вытирая лоб, улыбкой обезоружил вконец. - В чем дело? - Он махнул сложенной вдвое шляпой, указывая на черную,впитанную землей кровь у дверей весовой. - Хохлов били, - мирно ответил безрукий Алексей и подморгнул щекой иглазом. - Да за что били? - За очередь. Не залазь наперед, - пояснил Подкова, выступая вперед,широким взмахом вытирая красную соплю под носом. - Вложили им память! - Эх, догнать ба... В степе не зажгешь. - Сробели мы, а небось не посмел бы? - Человек - в отчаянности, зажег бы, как пить дать. - Хохлы, они огромадно сердитые, - усмехнулся Афонька Озеров. Человек махнул шляпой в его сторону. - А ты кто? Тот презрительно цвиркнул через скважину щербатого рта и, проследив заполетом слюнной петли, отставил ногу. - Я-то казак, а ты не из цыганев? - Нет. Мы с тобой обое русские. - Брешешь! - раздельно выговорил Афонька. - Казаки от русских произошли. Знаешь про это? - А я тебе говорю - казаки от казаков ведутся. - В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то ипрозвали казаками. - Иди-ка ты, милый человек, своим путем, - сжимая запухшие пальцы вкулак, сдержанно-злобно посоветовал Алексей безрукий и заморгал чаще. - Сволочь поселилась!.. Ишь поганка, в мужиков захотел переделать! - Кто это такой? Слышишь, Афанасий? - Приехал тут какой-то. У Лукешки косой квартирует. Момент для погони был упущен. Казаки расходились, оживленно обсуждаяпроисшедшую стычку. Ночью за восемь верст от хутора, в степи, кутаясь в колючий плотныйзипун, Григорий тоскливо говорил Наталье: - Чужая ты какая-то... Ты - как этот месяц: не холодишь и не греешь. Нелюблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет,видно, так не прожить... И жалко тебя - кубыть, за эти деньки исроднились, а нету на сердце ничего... Пусто. Вот как зараз в степе... Наталья глядела вверх на недоступное звездное займище, на тенистоепризрачное покрывало плывущей над ними тучи, молчала. Оттуда, счерно-голубой вышней пустоши, серебряными колокольцами кликали за собойприпозднившиеся в полете журавли. Тоскливо, мертвенно пахли отжившие травы. Где-то на бугре мерцалакумачная крапинка разложенного пахарями костра... Перед светом Григорий проснулся. На зипуне на два вершка лежал снег. Вмерцающей девственной голубизне свежего снега томилась степь, и, четкие,синели возле стана следы плутавшего по первопутку зайца.VI
С давних пор велось так: если по дороге на Миллерово ехал казак один,без товарищей, то стоило ему при встрече с украинцами (слободы ихначинались от хутора Нижне-Яблоновского и тянулись вплоть до Миллерова насемьдесят пять верст) не уступить дороги, украинцы избивали его. Оттогоездили на станцию по нескольку подвод вместе и тогда уж, встречаясь встепи, не боялись вступить в перебранку. - Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живешь, сволочуга, да ишодорогу уступать не хочешь? Несладко бывало и украинцам, привозившим к Дону на Парамоновскую ссыпкупшеницу. Тут драки начинались безо всякой причины, просто потому, что"хохол"; а раз "хохол" - надо бить. Не одно столетье назад заботливая рука посеяла на казачьей земле семенасословной розни, растила и холила их, и семена гнали богатые всходы: вдраках лилась на землю кровь казаков и пришельцев - русских, украинцев. Через две недели после драки на мельнице в хутор приехали становойпристав и следователь. Штокмана вызвали на допрос первого. Следователь, молодой, из казачьихдворян чиновник, роясь в портфеле, спросил: - Вы где жили до приезда сюда? - В Ростове. - В тысяча девятьсот седьмом году за что отбывали тюремное наказание? Штокман скользнул глазами по портфелю и косому, в перхоти, пробору насклоненной голове следователя. - За беспорядки. - Угу-м... Где вы работали в то время? - В железнодорожных мастерских. - Профессия? - Слесарь. - Вы не из жидов? Не выкрест? - Нет. Я думаю... - Мне неинтересно знать, что вы думаете. В ссылке были? - Да, был. Следователь поднял голову от портфеля, пожевал выбритыми, в пупырышках,губами. - Я вам посоветую уехать отсюда... - И про себя: - Впрочем, я сампостараюсь об этом. - Почему, господин следователь? На вопрос вопросом: - О чем вы имели беседу с местными казаками в день драки на мельнице? - Собственно... - А ну, можете быть свободны. Штокман вышел на террасу моховского дома (у Сергея Платоновича всегдаостанавливалось начальство, минуя въезжую) и, пожимая плечами, оглянулсяна створчатые крашеные двери.VII
Поиск по сайту: