 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 4 страница
XII
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемывпосуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег,сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ еговисела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый уголсарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрытьоставшимся камышом. С утра на верхушках Аксиньиных скул - румянец, в молодом блеске глаза.Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил: - Ты чего? - А чего я? - Аксинья вспыхнула. - Блестишь, будто постным маслом намазанная. - От печи жарко... в голову кинулось. - И, отвернувшись, глазамиворовато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра? Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксиньявстрепенулась: - Ты ко мне, Машутка? - Выдь на-час. Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи,зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы. Аксинья опасливо глянула в сторону мужа: - Ты, никак, куда-то собираешься? Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял изпечурки колоду карт и кисет. - К Аникушке пойду, посижу трошки. - И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. Докочетов просиживают. - Но, будя, слыхали. - Опять в очко будешь играть? - Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди. Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, взасеве веснушек, Машутка. - Пришел ить Гришка. - Ну? - Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам. Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери. - Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать? - Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь. Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери,переступая с ноги на ногу. - Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко... Ну, что я? Погоди, скажиему, что я скоро... А где он меня перевстренет? - Заходи в хату. - Ох, нет!.. - Ну, ничего, я скажу ему, он выйдет. Степан надел сюртук, тянулся к висячей лампе, прикуривая. - Чего она прибегала? - спросил между двумя затяжками. - Кто? - Да Машка Кошевых. - А, это она по своему делу... юбку просила скроить. Сдувая с цигарки черные хлопья пепла, Степан пошел к двери... - Ты ложись, не жди! - Ну-но. Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой наколени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходящегоСтепана. Ветром схватило искорку цигарки и донесло до окна. В оттаявшийкружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламенеющей цигаркиполукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку. В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки,полушалки - девичье свое приданое, - задыхаясь, с растерянными глазами, впоследний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Измелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксиньядождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и,прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка выбились прядиволос, щекотали щеки. Дошла задами до двора Кошевых - обессилела, с трудомпереставляла зачугуневшие ноги. Григорий ждал ее у ворот. Принял узел имолча первым пошел в степь. За гумном Аксинья, замедляя шаги, тронула Григория за рукав: - Погоди чудок. - Чего годить? Месяц взойдет не скоро, надо поспешать. - Погоди, Гриша. - Аксинья, сгорбившись, стала. - Ты чего? - Григорий наклонился к ней. - Так... живот чтой-то. Чижелое нады подняла. - Облизывая спекшиесягубы, жмурясь от боли до огненных брызг в глазах, Аксинья схватилась заживот. Постояла немного, согнутая и жалкая, и, заправляя под платок прядиволос, тронулась. - Ну все, пойдем! - Ты и не спросишь, куда я тебя веду... Может, до первого яра, а тамспихну? - улыбнулся в темноту Григорий. - Все одно уж мне. Доигралась. - Голос Аксиньи звякнул невеселымсмехом... Степан в эту ночь вернулся, как всегда, в полночь. Зашел в конюшню,кинул в ясли наметанное конем под ноги сено, снял недоуздок и поднялся накрыльцо. "Должно, ушла на посиделки", - подумал, скидывая с пробоя цепку.Вошел в кухню, плотно притворил дверь, зажег спичку. Был он в выигрыше(играли на спички), оттого мирен и сонлив. Засветил огонь и, недогадываясь о причине, оглядел в беспорядке разбросанные по кухне вещи.Слегка удивленный, прошел в горницу. Темной пастью чернел раскрытыйсундук, на полу лежала старенькая, забытая впопыхах женина кофтенка.Степан рванул с плеч полушубок, кинулся в кухню за огнем. Оглядел горницу- понял. Швырком кинул лампу, не отдавая себе ясного отчета в том, чтоделает, рванул со стены шашку, сжал эфес до черных отеков в пальцах, -подняв на конце шашки голубенькую, в палевых цветочках, позабытуюАксиньину кофтенку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом,разрубил пополам. Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске, подкидывал к потолкуголубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная стальразрубала их на лету. Потом, оборвав темляк, кинул шашку в угол, ушел в кухню и сел за стол.Избочив голову, долго гладил дрожащими железными пальцами невымытую крышкустола.XIII
Беда в одиночку сроду не ходит: утром, по недогляду Гетька, племеннойбугай Мирона Григорьевича распорол рогом лучшей кобылице-матке шею. Гетькоприбежал в курень белый, растерянный, била его трясучка. - Беда, хозяин! Бугай, шоб вин сдох, проклятый бугай... - Чего бугай? Ну? - встревожился Мирон Григорьевич. - Кобылу спортил... пырнул рогом... я кажу... Мирон Григорьевич раздетый выскочил на баз. Возле колодца Митька утюжилколом красного пятилетка-бугая. Тот, пригибая к земле морщинистыйподгрудок, волоча его по снегу, крутил низко опущенной головой, далеконазад кидая ногою снег, рассевая вокруг спирально скрученного хвостасеребряную пыль. Он не бежал от побоев, лишь глухо взмыкивал, перебиралзадними ногами, как перед прыжком. В горле его ширился, рос клокочущий рев. Митька бил его по морде, побокам, в хрипе безобразной ругани, не обращая внимания на Михея, которыйтянул его сзади за ремень. - Отступись, Митрий!.. Христом-богом прошу!.. Забрухает он тебя!..Григорич, да чего ж ты глядишь?.. Мирон Григорьевич бежал к колодцу. У плетня, понуро свесив голову,стояла кобылица. Запотевшие у кострецов впадины, черные и глубокие, ходилив дыханье, с шеи на снег и на круглые шишки грудных мускулов текла кровь.Мелкая дрожь волнила светло-гнедую шерсть на спине и боках, сотрясая пахи. Мирон Григорьевич забежал наперед. На шее, разваленной пополам,дымилась в розовом рана. Глубокий, хоть ладонь суй, длинный порез,обнаженное коленчатое горло в судороге дыханья. Мирон Григорьевич сжал вкулаке челку, потянул вверх опущенную голову кобылицы. Прямо в глазахозяину направила она мерцающий фиолетовый зрачок, будто спросила: "Что жедальше?" И на немой вопрос крикнул Мирон Григорьевич: - Митька! Дубовую кору вели обдать. А ну, торопись! Гетько, сотрясая в беге треугольный на грязной шее кадык, побежал дратьс дуба кору. Митька подошел к отцу, оглядываясь на кружившего по дворубугая. Красный, на талой белени снежища, колесил тот по двору, изрыгаяпрорвавшийся безостановочный рев. - Держи за чуб! - приказал Митьке отец. - Михей, беги за бечевкой!Скорей, морду побью!.. Бархатную, в редком волосе, верхнюю губу кобылицы закрутили веревкой назакрутке, чтоб не чуяла боли. Подошел дед Гришака. Принесли в расписнойчашке желудевого цвета отвар. - Остуди, - горяч, небось. Слышишь аль нет, Мирон? - Батя, идите в курени с богом! Простынете тута! - А я велю остудить. Загубить хочешь матку? Рану промыли. Мирон Григорьевич зяблыми пальцами вдевал в иглу-цыганкусуровинку. Зашивал сам. Искусный лег на рану шов. Не успел МиронГригорьевич отойти от колодца, из куреня прибежала Лукинична. Порожниесумки ее блеклых щек смяла тревога. Она отозвала мужа в сторону: - Наталья пришла, Григорич!.. Ах, боже-е ты мой! - Чего ишо?.. - взъерошился Мирон Григорьевич, бледнея конопинамибелесого лица. - С Григорием... ушел зятек из дому! - Лукинична раскрылилась, как грачперед взлетом, хлопнув руками по подолу, прорвалась на визг: - Страмы навесь хутор!.. Кормилец, господи, что за напастина!.. Ах! Ох! Наталья в платке и куцей зимней кофтенке стояла посреди кухни. Двеслезинки копились у переносицы, не падая. На щеках ее кирпичными плитамилежал румянец. - Ты чего заявилась? - напустился отец, влезая в кухню. - Муж побил? Незаладили? - Ушел он, - глотая сухмень рыдания, икнула Наталья и, мягкокачнувшись, упала перед отцом на колени. - Батянюшка, пропала моя жизня!..Возьми меня оттель! Ушел Гришка с своей присухой!.. Одна я! Батянюшка, якак колесом перееханная!.. - часто залопотала Наталья, не договариваяконцы слов, снизу моляще взглядывая в рыжую подпалину отцовской бороды. - Постой, а ну, погоди!.. - Не из чего там жить! Заберите меня!.. - Наталья быстро переползла ксундуку и на ладони кинула дрогнувшую в плаче голову. Платок ее сбился наспину, гладко причесанные черные прямые волосы свисали на бледные уши.Плач в тяжелую минуту - что дождь в майскую засуху; мать прижала к впаломуживоту Натальину голову, причитая нескладное, бабье, глупое; а МиронГригорьевич, распалясь - на крыльцо. - Запрягай в двое саней!.. В дышловые!.. Петух, деловито топтавший у крыльца курицу, - испуганный громким зыком,прыгнул с нее и враскачку заковылял подальше от крыльца, к амбарам, квохчаи негодуя. - Запрягай!.. - Мирон Григорьевич крушил сапогами резные балясины укрыльца и только тогда ушел в курень, оставив безобразно выщербленныеперила, когда Гетько на рысях вывел из конюшни пару вороных, на ходунакидывая хомуты. За Натальиным имуществом поехали Митька с Гетьком. Украинец врассеянности сшиб санями не успевшего убраться с дороги поросенка, думаяпро свое: "Мабуть, за цим дилом забудэ хозяин об кобыли?" И радовался,ослаблял вожжи. "Такий вредный чертяка, як раз забудэ!.." - настигала мысль, и Гетько,хмурясь, кривил губы. - Прыгай, чортобис!.. Ось я тоби! - и сосредоточенно норовил щелкнутькнутом вороного под то самое место, где екала селезенка.XIV
Сотник Евгений Листницкий служил в лейб-гвардии Атаманском полку. Наофицерских скачках разбился, переломил в предплечье левую руку. Послелазарета взял отпуск и уехал в Ягодное к отцу на полтора месяца. Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерялв предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия. Стреляли вказачьего генерала, попали в генеральскую жену и кучера, изрешетили вомногих местах коляску, но генерал уцелел. От жены остался двухлетний тогдаЕвгений. Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное(земля его - четыре тысячи десятин, - нарезанная еще прадеду за участие вОтечественной войне 1812 года, находилась в Саратовской губернии) и зажилчернотелой, суровой жизнью. Подросшего Евгения отдал в кадетский корпус, сам занялся хозяйством:развел племенной скот, с императорского завода купил на племя рысистыхпроизводителей и, скрещивая их с лучшими матками из Англии и с донскогоПровальского завода, добился своей породы. Держал на своей казачьей паевойи купленной земле табуны, сеял - чужими руками - хлеб, зимой и осеньюохотился с борзыми, изредка, запираясь в белом зале, пил неделями. Точилаего злая желудочная болезнь, и по строжайшему запрету врачей не мог онглотать пережеванную пищу; жевал, вытягивал соки, а жевки выплевывал насеребряную тарелочку, которую сбоку, на вытянутых руках, постоянно держалмолодой, из мужиков, лакей Вениамин. Был Вениамин придурковат, смугл, на круглой голове - не волосы, ачерный плюш. Служил у пана Листницкого шесть лет. Вначале, когда припалостоять над генералом с серебряной тарелочкой, не мог без тошноты глядеть,как старик выплевывает серые, измочаленные зубами жевки, потом привык. В имении из дворни, кроме Вениамина, жили: кухарка Лукерья, одряхлевшийконюх Сашка, пастух Тихон, поступивший на должность кучера Григорий иАксинья. Рыхлая, рябая, толстозадая Лукерья, похожая на желтый комневсхожего теста, с первого же дня отшила Аксинью от печи. - Стряпать будешь, когда рабочих на лето наймет пан, а сейчас я самауправлюсь. На обязанности Аксиньи лежало три раза в неделю мыть в доме полы,кормить гурты птицы и содержать птичий двор в чистоте. Она ретиво взяласьза службу, всем стараясь угодить, не исключая и Лукерьи. Григорий большуючасть времени проводил в просторной рубленой конюшне вместе с конюхомСашкой. До сплошных седин дожил старик, но Сашкой так и остался. Никто небаловал его отчеством, а фамилии, наверное, не знал и сам старыйЛистницкий, у которого жил Сашка больше двадцати лет. В молодости Сашкакучеровал, но под исход жизни, теряя силу и зрение, перешел в конюхи.Низенький, весь в зеленой седине (на руках и то рос седой волос), с носом,расплюснутым еще в детстве ударом чекмаря, вечно улыбался он голубойдетской улыбкой, мигая на окружающее простодушными, в красных складках,глазами. Портили его апостольское лицо нос курносый, с веселинкой, даизуродованная стекающим книзу шрамом нижняя губа. Под пьянку в солдатчину(родом Сашка был из богучарских москалей) вместо простой водки хватил ониз косухи "царской водки": огненная струйка и пришила ему нижнюю губу кподбородку. Там, где пролилась эта струйка, остался не зарастающий волосомрозовый и веселый косой шрам, будто неведомый зверек лизнул Сашку вбороду, положив след тонюсенького напильчатого языка. Сашка частобаловался водкой, в такие минуты бродил по двору имения - сам хозяин, -шпаклюя ногами, становился против окон панской спальни и хитро крутилпальцем перед веселым своим носом. - Миколай Лексеич! А Миколай Лексеич! - звал он громко и строго. Старый пан, если был в эту минуту в спальне, подходил к окну. - Нажрался, пустяковая твоя душа? - гремел он из окна. Сашка поддергивал спадавшие портки, подмигивал, шельмовато улыбался.Улыбка вытанцовывалась у него наискось через все лицо: от прижмуренноголевого глаза до розового шрама, стекавшего из правого угла рта. Поперечнаябыла улыбка, но приятная. - Миколай Лексеич, ваше преподобие, я тебя зна-а-аю!.. - И Сашка,приплясывая, грозил торчмя поднятым, тонким и грязным пальцем. - Поди проспись, - примиряюще улыбался из окна пан, всей обкуреннойпятерней закручивая нависшие усы. - Черт Сашку не ом-манет! - смеялся Сашка, подходя к палисаднику. -Миколай Лексеич, ты... как и я. Мы с тобой как рыба с водой. Рыба на дно,а мы... на гумно. Мы с тобой богатые, во!.. - Сашка, корячась, широкорасплескивал руки. - Нас все знают, по всей Донской области. Мы... - голосСашки становился печален и вкрадчив, - мы с тобой, вашепревосходительство, всем хороши, только вот носы у нас говенные! - Чем же? - любопытствовал пан, сизея от смеха и шевеля усами иподусниками. - Через водку, - отчеканивал Сашка, часто моргая и слизывая языкомслюну, сползавшую по канальцу розового шрама. - Ты, Миколай Лексеич, непей. А то вовзят пропадем мы с тобой! Проживем все дотла!.. - Поди вот, похмелись. Пан кидал в окно двугривенный. Сашка ловил на лету, прятал за подкладкукартуза. - Ну, прощай, генерал, - вздыхал он, уходя. - А лошадей-то поил? - заранее улыбаясь, спрашивал пан. - Черт паршивый! Ать сукин сын! - багровея, орал Сашка ломким голосом.Гнев трепал его лихорадкой. - Сашка чтоб лошадей забыл напоить? А? Умру -и то приползу по цебарке кринишной дать, а он, ать, придумал!.. Тоже!.. Сашка уходил, облитый незаслуженной обидой, матерясь и грозя кулаками.Сходило ему все: и пьянка, и панибратское обращение с паном; оттогосходило, что был Сашка незаменимый конюх. Зиму и лето спал он в конюшне, впорожнем станке; никто лучше его не умел обращаться с лошадьми, был он иконюх и коновал: веснами в майском цветении рвал травы, выкапывал в степи,в суходолах и мокрых балках целебные корни. Высоко на стенках конюшнивисели сушеные пучки разнолистной травы: яровик - от запала, змеиное око -от укуса гадюки, чернолист - от порчи ног, неприметная белая травка,растущая в левадах у корней верб, - от надрыва, и много других неведомыхтрав от разных лошадиных недугов и хвори. В конюшне, в станке, где спал Сашка, зиму и лето паутинной занавесьювисел тонкий, липнущий к горлу аромат. На дощатой кровати лежало прикрытоепопоной, сбитое камнем сено и весь провонявший конским потом Сашкин зипун.Пожитков, кроме зипуна и дубленого полушубка, у Сашки не было. Тихон, губатый, здоровенный и дурковатый казак, жил с Лукерьей,втихомолку беспричинно ревновал ее к Сашке. В месяц раз брал он Сашку запуговицу просаленной рубахи и уводил на зады. - Дед, ты на мою бабу не заглядывайся! - Это как сказать... - Сашка многозначительно мигал. - Отступись, дед! - просил Тихон. - Я, дружок, рябых люблю. Мне шкалик не подноси, а рябую вынь даположь. Что ни дюжей ряба - дюжей нашего брата, шельма, любит. - В твои годы, дед, совестно и грех... Эх ты, а ишо лекарь, лошадейпользуешь, святое слово знаешь... - Я на все руки лекарь, - упорствовал Сашка. - Отступись, дед! Нельзя так-то. - Я, брат, эту Лукерью пристигну. Прощайся с ней, шельмой, отобью! Она- как пирог с изюмом. Только изюм-то повыковырянный, оттого будто рябамалость. Люблю таких! - На вот... а под ноги не попадайся, а то убью, - говорил Тихон,вздыхая и вытягивая из кисета медяки. Так каждый месяц. В сонной одури плесневела в Ягодном жизнь. Глухое, вдали от проезжихшляхов, лежало по суходолу имение, с осени глохла связь со станицей ихуторами. Зимой на бугор, упиравшийся в леваду выпуклым песчаным мысом,ночами выходили волчьи выводки, зимовавшие в Черном лесу, выли, пугаялошадей. Тихон шел в леваду стрелять из панской двустволки, а Лукерья,кутая дерюжкой толстый - что печной заслон - зад, замирала, ожидаявыстрела, всматриваясь в темноту заплывшими в жирных рябых щеках глазками.В это время представлялся ей дурной, плешивый Тихон красивым и отчаяннохрабрым молодцом, и, когда хлопала дверь в людской, впуская дымящийся пари Тихона, она теснилась на кровати и, воркуя, сладко обнимала назябшегосожителя. Летом Ягодное допоздна гудело голосами рабочих. Сеял пан десятин сорокразного хлеба, рабочих нанимал убирать. Изредка летом наезжал в имениеЕвгений, ходил по саду и леваде, скучал. Утрами просиживал возле пруда судочками. Был он невысок, полногруд. Носил чуб по-казачьи, зачесывая направую сторону. Ловко обтягивал его офицерский сюртук. Григорий в первые дни, как только поселился в имении с Аксиньей, частобывал у молодого хозяина. В людскую приходил Вениамин; склоняя плюшевуюголову, улыбался: - Иди, Григорий, к молодому пану, велел позвать. Григорий входил, становился у притолоки. Евгений Николаевич, щеряредкие широкие зубы, указывал рукой на стул: - Садись. Григорий садился на краешек. - Как тебе нравятся наши лошади? - Добрые кони. Серый дюже хорош. - Ты его почаще проезжай. Смотри, наметом не гони. - Мне дед Сашка толковал. - А Крепыш как? - Это гнедой-то? Цены не уставлю. Копыто вот защербил, перековать надо. Молодой пан, щуря пронзительные серые глаза, спрашивал: - Тебе ведь в лагери в мае идти? - Так точно. - Я поговорю с атаманом, не пойдешь. - Покорнейше благодарю. Молчали. Сотник, расстегнув воротник мундира, поглаживал женски белуюгрудь. - Что ж, ты не боишься, что Аксиньин муж отнимет ее у тебя? - Он от нее отказался, не отнимет. - Кто тебе говорил? - Ездил в станицу за ухналями [ухнали - гвозди для подков], видалхуторного одного. Гутарит, запил Степан втемную. "Мне, мол, Аксютка и загрош не нужна. Пущай, я себе похлеще сыщу". - Аксинья - красивая баба, - говорил сотник, задумчиво глядя повышеГригорьевых глаз, блудя улыбкой. - Баба ничего, - соглашался Григорий и хмурился. Евгению кончался срок отпуска. Он мог уже свободно, без перевязкиносить руку, поднимать, не сгибая в локте. В последние дни он часто просиживал у Григория, в его половине людской.Аксинья чисто выбелила замшевшую в грязи комнату, отмыла наличники окон,выскребла битым кирпичом полы. Бабьим уютом пахнуло в пустой веселойкомнатке. Из подземки дышало жаром. Сотник, накинув синего сукна,романовский полушубок, шел в людскую. Выбирал такое время, когда Григорийбыл занят с лошадьми. Приходил сначала на кухню, шутил с Лукерьей и,повернувшись, шел в другую половину. Садился у подземки на табуретке,остро сутулил спину, глядел на Аксинью бесстыдным улыбчивым взглядом.Аксинья терялась в его присутствии, дрожали в пальцах спицы, набиравшиепетли чулка. - Как живешь, Аксиньюшка? - спрашивал сотник, наводняя комнатушку синимпапиросным дымом. - Благодарствую. Аксинья поднимала глаза и, встречаясь с прозрачным взглядом сотника,молчаливо говорившим о его желании, вспыхивала румянцем. Ей было досадно инеприятно глядеть в оголенные светлые глаза Евгения Николаевича. Онаневпопад отвечала на разные пустяковые вопросы, норовила поскорее уйти. - Пойду. Надо уткам зерна всыпать. - Посиди. Успеешь, - улыбался сотник и дрожал ногами в плотнообтягивающих рейтузах. Он подолгу расспрашивал Аксинью про ее прежнее житье, играл низкиминотками такого же, как и у отца, голоса, похабничал светлыми, какродниковая вода, глазами. Управившись, Григорий приходил в людскую. Сотник гасил в глазахнедавние огни, угощал его папиросой, уходил. - Чего он сидел? - глухо, не глядя на Аксинью, спрашивал Григорий. - А я почем знаю? - Аксинья, вспоминая взгляд сотника, деланносмеялась. - Пришел, сел вот туточка, гля-ка, Гришенька, вот так-то, - онапоказывала, как сидел сотник, похоже горбатила спину, - и сидит и сидит,ажник тошно, а коленка вострая-превострая. - Примолвила, что ль, его? - Григорий зло щурился. - Нужен он мне! - То-то гляди, а то я его в одночась спихну с крыльца. Аксинья, улыбаясь, глядела на Григория и не могла понять, серьезно онговорит или шутит.XV
Поиск по сайту: