 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Михаил Шолохов.
Тихий Дон
(книги 1, 2)
Не сохами-то славная землюшка наша распахана... Распахана наша землюшка лошадиными копытами, А засеяна славная землюшка казацкими головами, Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами, Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами, Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами. Ой ты, наш батюшка тихий Дон! Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь? Ах, как мне, тихому Дону, не мутну течи! Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют, Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит, Старинные казачьи песниКНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Мелеховский двор - на самом краю хутора. Воротца со скотиньего базаведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых впрозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, сераяизломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше - перекипающее подветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменныхплетней, - Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскимикопытами бурый, живущий придорожник, часовенка на развилке; за ней -задернутая текучим маревом степь. С юга - меловая хребтина горы. На запад- улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу. В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак МелеховПрокофий. Из Туретчины привел он жену - маленькую, закутанную в шальженщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахлашелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабьюзависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелеховвскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды. Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базыдля скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену.Шел с ней за арбой с имуществом по хутору - высыпали на улицу все, от маладо велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликалисьбабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнувчекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладонихрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, - лишьпод скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, повсегдашней неподвижности, бровей проступил пот. С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил всвоем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хуторучудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто виделиони, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену доТатарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной кисточенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и такподолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, апотом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялсяв догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам заразговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия:одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие - наоборот.Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра,сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез занакваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанкапопалась Прокофию последняя из никудышных... Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок,торочила на проулке бабьей толпе: - И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а тотак... Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. Встану - перервать можно, как оса; глазюки - черные, здоровющие, стригетьими, как сатана, прости бог. Должно, на сносях дохаживает, ей-бо! - На сносях? - дивились бабы. - Кубыть, не махонькая, сама трех вынянчила. - А с лица-то как? - С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, - небось не сладко на чужойсторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она... в Прокофьевых шароварах. - Ну-у?.. - ахали бабы испуганно и дружно. - Сама видала - в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишные егоподцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулкивобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне... Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. СнохаАстаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто навторой день троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена,простоволосая и босая, доила на их базу корову. С тех пор ссохлось укоровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла. В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждыйдень пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулсяна лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И воттут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок... С хуторского схода пришли казаки к Прокофию. Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь. - За чем добрым пожаловали, господа старики? Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала. Наконец один подвыпивший старик первым крикнул: - Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!.. Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, поуличному прозвищу Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал: - Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землювтолочим. Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А тыне шуми, а то головой стену развалю! - Тяни ее, суку, на баз!.. - гахнули у крыльца. Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукойзажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинулпод ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса. Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал состены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа надголовой мерцающую, взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпадрогнула и рассыпалась по двору. У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, слевого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие изплетня колья, сыпанули через гумно в степь. Через полчаса осмелевшая толпа подступила ко двору. Двое разведчиков,пожимаясь, вошли в сенцы. На пороге кухни, подплывшая кровью, неловкозапрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученическиоскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейсяголовой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающийкомочек - преждевременно родившегося ребенка. Жена Прокофия умерла вечером этого же дня. Недоношенного ребенка,сжалившись, взяла бабка, Прокофьева мать. Его обложили пареными отрубями, поили кобыльим молоком и через месяц,убедившись в том, что смуглый турковатый мальчонок выживет, понесли вцерковь, окрестили. Назвали по деду Пантелеем. Прокофий вернулся с каторгичерез двенадцать лет. Подстриженная рыжая с проседью борода и обычнаярусская одежда делала его чужим, непохожим на казака. Он взял сына и стална хозяйство. Пантелей рос исчерна-смуглым, бедовым. Схож был на мать лицом иподбористой фигурой. Женил его Прокофий на казачке - дочери соседа. С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда иповелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, апо-уличному - Турки. Похоронив отца, въелся Пантелей в хозяйство: заново покрыл дом,прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи иамбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков паружестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский базбеспечным своим видом, придавая и ему вид самодовольный и зажиточный. Под уклон сползавших годков закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздалсяв ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух вкости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левуюногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости неслиняли на нем вороной масти борода и волосы, в гневе доходил добеспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою когда-токрасивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин, дородную жену. Старший, уже женатый сын его, Петро, напоминал мать: небольшой,курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший,Григорий, в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе,такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезяхподсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневойрумянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбкебыло у обоих общее, звероватое. Дуняшка - отцова слабость - длиннорукий, большеглазый подросток, даПетрова жена Дарья с малым дитем - вот и вся мелеховская семья.II
Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянулветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы,сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески,ендовы [ендова - котловина, опушенная лесом], камышистая непролазь, лес вросе - полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя,томилось солнце. В мелеховском курене первый оторвался ото сна Пантелей Прокофьевич.Застегивая на ходу ворот расшитой крестиками рубахи, вышел на крыльцо.Затравевший двор выложен росным серебром. Выпустил на проулок скотину.Дарья в исподнице пробежала доить коров. На икры белых босых ее ногмолозивом брызгала роса, по траве через баз лег дымчатый примятый след. Пантелей Прокофьевич поглядел, как прямится примятая Дарьиными ногамитрава, пошел в горницу. На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепесткиотцветавшей в палисаднике вишни. Григорий спал ничком, кинув наотмашьруку. - Гришка, рыбалить поедешь? - Чего ты? - шепотом спросил тот и свесил с кровати ноги. - Поедем, посидим зорю. Григорий, посапывая, стянул с подвески будничные шаровары, вобрал их вбелые шерстяные чулки и долго надевал чирик, выправляя подвернувшийсязадник. - А приваду маманя варила? - сипло спросил он, выходя за отцом в сенцы. - Варила. Иди к баркасу, я зараз. Старик ссыпал в рубашку распаренное пахучее жито, по-хозяйски смел наладонь упавшие зерна и, припадая на левую ногу, захромал к спуску.Григорий, нахохлясь, сидел в баркасе. - Куда править? - К Черному яру. Спробуем возле энтой карши, где надысь сидели. Баркас, черканув кормою землю, осел в воду, оторвался от берега. Стремяпонесло его, покачивая, норовя повернуть боком. Григорий, не огребаясь,правил веслом. - Гребани, что ль. - А вот на середку выберемся. Пересекая быстрину, баркас двинулся к левому берегу. От хутора догонялиих глухие на воде петушиные переклики. Чертя бортом черный хрящеватый яр,лежавший над водой урубом, баркас причалил к котловине. Саженях в пяти отберега виднелись из воды раскоряченные ветви затонувшего вяза. Вокруг негоколоверть гоняла бурые комья пены. - Разматывай, а я заприважу, - шепнул Григорию отец и сунул ладонь впарное зевло кубышки. Жито четко брызнуло по воде, словно кто вполголоса шепнул: "Шик!"Григорий нанизал на крючок взбухшие зерна, улыбнулся: - Ловись, ловись, рыбка, большая и малая. Леса, упавшая в воду кругами, вытянулась струной и снова ослабла, едвагрузило коснулось дна. Григорий ногой придавил конец удилища, полез,стараясь не шелохнуться, за кисетом. - Не будет, батя, дела... Месяц на ущербе. - Серники захватил? - Ага. - Дай огню. Старик закурил, поглядел на солнце, застрявшее по ту сторону коряги. - Сазан, он разно берет. И на ущербе иной раз возьмется. - Чутно, мелочь насадку обсекает, - вздохнул Григорий. Возле баркаса, хлюпнув, схлынула вода, и двухаршинный, словно слитый изкрасной меди, сазан со стоном прыгнул вверх, сдвоив по воде изогнутымлопушистым хвостом. Зернистые брызги засеяли баркас. - Теперя жди! - Пантелей Прокофьевич вытер рукавом мокрую бороду. Около затонувшего вяза, в рукастых оголенных ветвях одновременновыпрыгнули два сазана; третий, поменьше, ввинчиваясь в воздух, настойчивораз за разом бился у яра. Григорий нетерпеливо жевал размокший конец самокрутки. Неяркое солнцестало в полдуба. Пантелей Прокофьевич израсходовал всю приваду и,недовольно подобрав губы, тупо глядел на недвижный конец удилища. Григорий выплюнул остаток цигарки, злобно проследил за стремительнымего полетом. В душе он ругал отца за то, что разбудил спозаранку, не далвыспаться. Во рту от выкуренного натощак табака воняло припаленнойщетиной. Нагнулся было зачерпнуть в пригоршню воды - в это время конецудилища, торчавший на пол-аршина от воды, слабо качнулся, медленно поползкнизу. - Засекай! - выдохнул старик. Григорий, встрепенувшись, потянул удилище, но конец стремительнозарылся в воду, удилище согнулось от руки обручем. Словно воротом,огромная сила тянула вниз тугое красноталовое удилище. - Держи! - стонал старик, отпихивая баркас от берега. Григорий силился поднять удилище и не мог. Сухо чмокнув, лопнулатолстая леса. Григорий качнулся, теряя равновесие. - Ну и бугай! - пришептывал Пантелей Прокофьевич, не попадая жаломкрючка в насадку. Взволнованно посмеиваясь, Григорий навязал новую лесу, закинул. Едва грузило достигло дна, конец погнуло. - Вот он, дьявол!.. - хмыкнул Григорий, с трудом отрывая от днаметнувшуюся к стремени рыбу. Леса, пронзительно брунжа, зачертила воду, за ней косым зеленоватымполотном вставала вода. Пантелей Прокофьевич перебирал обрубковатымипальцами держак черпала. - Заверни его на воду! Держи, а то пилой рубанет! - Небось! Большой изжелта-красный сазан поднялся на поверхность, вспенил воду и,угнув тупую лобастую голову, опять шарахнулся вглубь. - Давит, аж рука занемела... Нет, погоди! - Держи, Гришка! - Держу-у-у! - Гляди под баркас не пущай!.. Гляди! Переводя дух, подвел Григорий к баркасу лежавшего на боку сазана.Старик сунулся было с черпалом, но сазан, напрягая последние силы, вновьушел в глубину. - Голову его подымай! Нехай глотнет ветру, он посмирнеет. Выводив, Григорий снова подтянул к баркасу измученного сазана. Зеваяшироко раскрытым ртом, тот ткнулся носом в шершавый борт и стал, переливаяшевелящееся оранжевое золото плавников. - Отвоевался! - крякнул Пантелей Прокофьевич, поддевая его черпаком. Посидели еще с полчаса. Стихал сазаний бой. - Сматывай, Гришка. Должно, последнего запрягли, ишо не дождемся. Собрались. Григорий оттолкнулся от берега. Проехали половину пути. Полицу отца Григорий видел, что хочет тот что-то сказать, но старик молчапоглядывал на разметанные под горой дворы хутора. - Ты, Григорий, вот что... - нерешительно начал он, теребя завязкилежавшего под ногами мешка, - примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой... Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи, врезаясь вмускулистую прижженную солнцегревом шею, выдавил белую полоску. - Ты гляди, парень, - уже жестко и зло продолжал старик, - я с тобой нетак загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тутдело могет до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу - запорю! Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, - жмуря выпуклыеглаза, глядел, как с лица сына сливала кровь. - Наговоры, - глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватуюпереносицу поглядел отцу. - Ты помалкивай. - Мало что люди гутарют... - Цыц, сукин сын! Григорий слег над веслом. Баркас заходил скачками. Завитушкамизаплясала люлюкающая за кормой вода. До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил: - Гляди не забудь, а нет - с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб сбазу ни шагу. Так-то! Промолчал Григорий. Примыкая баркас, спросил: - Рыбу бабам отдать? - Понеси купцам продай, - помягчел старик, - на табак разживешься. Покусывая губы, шел Григорий позади отца. "Выкуси, батя, хотьстреноженный, уйду ноне на игрище", - думал, злобно обгрызая глазамикрутой отцовский затылок. Дома Григорий заботливо смыл с сазаньей чешуи присохший песок, проделсквозь жабры хворостинку. У ворот столкнулся с давнишним другом-одногодком Митькой Коршуновым.Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желтомаслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки - кошачьи, поставленные торчмя,оттого взгляд Митькин текуч, неуловим. - Куда с рыбой? - Нонешняя добыча. Купцам несу. - Моховым, что ли? - Им... Митька на глазок взвесил сазана. - Фунтов пятнадцать? - С половиной. На безмене прикинул. - Возьми с собой, торговаться буду. - Пойдем. - А магарыч? - Сладимся, нечего впустую брехать. От обедни рассыпался по улицам народ. По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили. Старший, безрукий Алексей, шел в середине. Тугой воротник мундирапрямил ему жилистую шею, редкая, курчавым клинышком, бороденка задорнотопорщилась вбок, левый глаз нервически подмаргивал. Давно на стрельбищеразорвало в руках Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. С тойпоры глаз к делу и не к делу подмигивает; голубой шрам, перепахивая щеку,зарывается в кудели волос. Левую руку оторвало по локоть, но и однойкрутит Алексей цигарки искусно и без промаха: прижмет кисет к выпукломузаслону груди, зубами оторвет нужный клочок бумаги, согнет его желобком,нагребет табаку и неуловимо поведет пальцами, скручивая. Не успеет человекоглянуться, а Алексей, помаргивая, уже жует готовую цигарку и проситогоньку. Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтобособенный - так, с тыкву-травянку величиной; а случилось как-то на пахотена быка осерчать, кнут затерялся, стукнул кулаком - лег бык на борозде, изушей кровь, насилу отлежался. Остальные братья - Мартин и Прохор - домелочей схожи с Алексеем. Такие же низкорослые, шириной в дуб, только руку каждого по паре. Григорий поздоровался с Шамилями, Митька прошел, до хруста отвернувголову. На масленице в кулачной стенке не пожалел Алешка Шамиль молодыхМитькиных зубов, махнул наотмашь, и выплюнул Митька на сизый, изодранныйковаными каблуками лед два коренных зуба. Равняясь с ними, Алексей мигнул раз пять подряд. - Продай чурбака! - Купи. - Почем просишь? - Пару быков да жену в придачу. Алексей, щурясь, замахал обрубком руки: - Чудак, ах, чудак!.. Ох-хо-ха, жену... А приплод возьмешь? - Себе на завод оставь, а то Шамили переведутся, - зубоскалил Григорий. На площади у церковной ограды кучился народ. В толпе ктитор [церковныйстароста], поднимая над головой гуся, выкрикивал: "Полтинник! От-да-ли.Кто больше?" Гусь вертел шеей, презрительно жмурил бирюзинку глаза. В кругу рядом махал руками седенький, с крестами и медалями,завесившими грудь, старичок. - Наш дед Гришака про турецкую войну брешет. - Митька указал глазами. -Пойдем послухаем? - Покель будем слухать - сазан провоняется, распухнет. - Распухнет - весом прибавит, нам выгода. На площади, за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки собломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая,Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застегивая шаровары - пряжка взубах, - вылезал старик. - Приспичило? - съязвил Митька. Старик управился с последней пуговицей и вынул изо рта пряжку. - А тебе что? - Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю неотбанила. - Я тебе, стерва, навтыкаю! - обиделся старик. Митька стал, щуря кошачьи глаза, как от солнца. - Ишь ты, благородный какой. Сгинь, сукин сын! Что присучился? А то иремнем! Посмеиваясь, Григорий подошел к крыльцу моховского дома. Перила - вгустой резьбе дикого винограда. На крыльце пятнистая ленивая тень. - Во, Митрий, живут люди... - Ручка и то золоченая. - Митька приоткрыл дверь на террасу и фыркнул:- Деда бы энтого направить сюда... - Кто там? - окликнули их с террасы. Робея, Григорий пошел первый. Крашеные половицы мел сазаний хвост. - Вам кого? В плетеной качалке - девушка. В руке блюдце с клубникой. Григорий молчаглядел на розовое сердечко полных губ, сжимавших ягодку. Склонив голову,девушка оглядывала пришедших. На помощь Григорию выступил Митька. Он кашлянул. - Рыбки не купите? - Рыбы? Я сейчас скажу. Она качнула кресло, вставая, - зашлепала вышитыми, надетыми на босыеноги туфлями. Солнце просвечивало белое платье, и Митька видел смутныеочертания полных ног и широкое волнующееся кружево нижней юбки. Он дивилсяатласной белизне оголенных икр, лишь на круглых пятках кожа молочножелтела. Митька толкнул Григория: - Гля, Гришка, ну и юбка... Как скло, насквозь все видать. Девушка вышла из коридорных дверей, мягко присела на кресло. - Пройдите на кухню. Ступая на носках, Григорий пошел в дом. Митька, отставив ногу, жмурилсяна белую нитку пробора, разделявшую волосы на ее голове на два золотистыхполукруга. Девушка оглядела его озорными, неспокойными глазами. - Вы здешний? - Тутошний. - Чей же это? - Коршунов. - А звать вас как? - Митрием. Она внимательно осмотрела розовую чешую ногтей, быстрым движениемподобрала ноги. - Кто из вас рыбу ловит? - Григорий, друзьяк мой. - А вы рыбалите? - Рыбалю и я, коль охота набредет. - Удочками? - И удочками рыбалим, по-нашему - притугами. - Мне бы тоже хотелось порыбалить, - сказала она, помолчав. - Что ж, поедем, коль охота есть. - Как бы это устроить? Нет, серьезно? - Вставать надо дюже рано. - Я встану, только разбудить меня надо. - Разбудить можно... А отец? - Что отец? Митька засмеялся. - Как бы за вора не почел... Собаками ишо притравит. - Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. - Она указалапальцем. - Если придете за мной - постучите мне в окошко, и я встану. В кухне дробились голоса: робкий - Григория, и густой, мазутный -кухарки. Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал. - Женаты вы? - спросила девушка, тепля затаенную улыбку. - А что? - Так просто, интересно. Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейсяна пол тепличной клубники, спрашивала: - Что же, Митя, девушки вас любят? - Какие любят, а какие и нет. - Ска-жи-те... А отчего это у вас глаза как у кота? - У... кота? - вконец терялся Митька. - Вот именно, кошачьи. - Это от матери, должно... Я тут ни при чем. - А почему же, Митя, вас не женят? Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах еенеуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз. - Женилка не выросла. Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала. С улицы по крыльцу шаги. Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Самхозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторнымиботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки своеполнеющее тело. - Ко мне? - спросил, пройдя, не поворачивая головы. - Это, папа, рыбу принесли. Вышел с порожними руками Григорий.III
Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на негозапахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки. На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, слампасами, шаровары, перекрестился, лег. На полу - перерезанная крестомоконного переплета золотая дрема лунного света. В углу под расшитымиполотенцами тусклый глянец серебреных икон, над кроватью на подвескетягучий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазаной арбой заскрипела люлька. Дарья сонным голосом бормотнула: - Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою, - запела тихонько: - Колода-дуда, Иде ж ты была? - Коней стерегла. - Чего выстерегла? - Коня с седлом, С золотым махром... Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: "А ить завтраПетру в лагеря выходить. Останется Дашка с дитем... Косить, должно, безнего будем". Зарылся головой в горячую подушку, в уши назойливо сочится: - А иде ж твой конь? - За воротами стоит, - А иде ж ворота? - Вода унесла. Встряхнуло Григория заливистое конское ржанье. По голосу угадал Петровастроевого коня. Обессилевшими со сна пальцами долго застегивал рубаху, опять почтиуснул под текучую зыбь песни: - А иде ж гуси? - В камыш ушли. - А иде ж камыш? - Девки выжали. - А иде ж девки? - Девки замуж ушли. - А иде ж казаки? - На войну пошли... Разбитый сном, добрался Григорий до конюшни, вывел коня на проулок.Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно продал сон. По Дону наискось - волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном- туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги.К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тиневзвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом. Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. Сконских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостнаяпустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там ужерассосалась синяя полутьма. Возле конюшни столкнулся с матерью. - Это ты, Гришка? - А то кто ж. - Коня поил? - Поил, - нехотя отвечает Григорий. Откинувшись назад, несет мать в завеске [завеска - передник] на затопкизяки, шаркает старчески дряблыми босыми ногами. - Сходил бы Астаховых побудил. Степан с нашим Петром собирался ехать. Прохлада вкладывает в Григория тугую дрожащую пружину. Тело в колючихмурашках. Через три порожка взбегает к Астаховым на гулкое крыльцо. Дверьне заперта. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у негоголова жены. В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньинурубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит,чувствуя, как сохнет во рту и в чугунном звоне пухнет голова. Воровато повел глазами. Зачужавшим голосом хрипло: - Эй, кто тут есть? Вставайте! Аксинья всхлипнула со сна. - Ой, кто такое? Ктой-то? - Суетливо зашарила, забилась в ногах голаяее рука, натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во снеслюны; крепок заревой бабий сон. - Это я. Мать послала побудить вас... - Мы зараз... Тут у нас не влезешь... От блох на полу спим. Степан,вставай, слышишь? По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и спешит уйти. Из хутора в майские лагеря уходило человек тридцать казаков. Местосбора - плац. Часам к семи к плацу потянулись повозки с брезентовымибудками, пешие и конные казаки в майских парусиновых рубахах, вснаряжении. Петро на крыльце наспех сшивал треснувший чембур. Пантелей Прокофьевичпохаживал возле Петрова коня, подсыпая в корыто овес, изредка покрикивал: - Дуняшка, сухари зашила? А сало пересыпала солью? Вся в румяном цвету, Дуняшка ласточкой чертила баз от стряпки к куреню,на окрики отца, смеясь, отмахивалась: - Вы, батя, свое дело управляйте, а я братушке так уложу, что доЧеркасского не ворохнется. - Не поел? - осведомился Петро, слюнявя дратву и кивая на коня. - Жует, - степенно отвечал отец, шершавой ладонью проверяя потники.Малое дело - крошка или былка прилипнет к потнику, а за один переход вкровь потрет спину коню. - Доисть Гнедой - попоите его, батя. - Гришка к Дону сводит. Эй, Григорий, веди коня! Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись.Григорий вывел его за калитку, чуть тронув левой рукой холку, вскочил нанего и с места - машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбилсяс ноги, зачастил, пошел под гору наметом. Откинувшись назад, почти лежа наспине коня, Григорий увидел спускавшуюся под гору женщину с ведрами.Свернул со стежки и, обгоняя взбаламученную пыль, врезался в воду. С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула: - Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу,как ты ездишь. - Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я вхозяйстве сгожусь. - Как-то ни черт, нужен ты мне! - Зачнется покос - ишо попросишь, - смеялся Григорий. Аксинья с подмостей ловко зачерпнула на коромысле ведро воды и, зажимаяпромеж колен надутую ветром юбку, глянула на Григория. - Что ж, Степан твой собрался? - спросил Григорий. - А тебе чего? - Какая ты... Спросить, что ль, нельзя? - Собрался. Ну? - Остаешься, стал быть, жалмеркой? - Стал быть, так. Конь оторвал от воды губы, со скрипом пожевал стекавшую воду и, глядяна ту сторону Дона, ударил по воде передней ногой. Аксинья зачерпнуладругое ведро; перекинув через плечо коромысло, легкой раскачкой пошла нагору. Григорий тронул коня следом. Ветер трепал на Аксинье юбку, перебирална смуглой шее мелкие пушистые завитки. На тяжелом узле волос пламенеларасшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, заправленная в юбку, неморщинясь, охватывала крутую спину и налитые плечи. Поднимаясь в гору,Аксинья клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбинка наспине. Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи,провожал глазами каждое движение. Ему хотелось снова заговорить с ней. - Небось, будешь скучать по мужу? А? Аксинья на ходу повернула голову, улыбнулась. - А то как же. Ты вот женись, - переводя дух, она говорила прерывисто,- женись, а посля узнаешь, скучают ай нет по дружечке. Толкнув коня, равняясь с ней, Григорий заглянул ей в глаза: - А ить иные бабы ажник рады, как мужей проводют. Наша Дарья без Петратолстеть зачинает. Аксинья, двигая ноздрями, резко дышала; поправляя волосы, сказала: - Муж - он не уж, а тянет кровя. Тебя-то скоро обженим? - Не знаю, как батя. Должно, после службы. - Молодой ишо, не женись. - А что? - Сухота одна. - Она глянула исподлобья; не разжимая губ, скупоулыбнулась. И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у неебесстыдно-жадные, пухловатые. Он, разбирая гриву на прядки, сказал: - Охоты нету жениться. Какая-нибудь и так полюбит. - Ай приметил? - Чего не примечать... Ты вот проводишь Степана... - Ты со мной не заигрывай! - Ушибешь? - Степану скажу словцо... - Я твоего Степана... - Гляди, храбрый, слеза капнет. - Не пужай, Аксинья! - Я не пужаю. Твое дело с девками. Пущай утирки тебе вышивают, а наменя не заглядывайся. - Нарошно буду глядеть. - Ну и гляди. Аксинья примиряюще улыбнулась и сошла со стежки, норовя обойти коня.Григорий повернул его боком, загородил дорогу. - Пусти, Гришка! - Не пущу. - Не дури, мне надо мужа сбирать. Григорий, улыбаясь, горячил коня; тот, переступая, теснил Аксинью кяру. - Пусти, дьявол, вон люди! Увидют, что подумают? Она метнула по сторонам испуганным взглядом и прошла, хмурясь и неоглядываясь. На крыльце Петро прощался с родными. Григорий заседлал коня.Придерживая шашку, Петро торопливо сбежал по порожкам, взял из рукГригория поводья. Конь, чуя дорогу, беспокойно переступал, пенил, гоняя во рту, мундштук.Поймав ногой стремя, держась за луку, Петро говорил отцу: - Лысых работой не нури, батя! Заосеняет - продадим. Григорию ить конясправлять. А степную траву, гляди, не продавай: в лугу ноне, сам знаешь,какие сена будут. - Ну, с богом. Час добрый, - проговорил старик, крестясь. Петро привычным движением вскинул в седло свое сбитое тело, поправилпозади складки рубахи, стянутые пояском. Конь пошел к воротам. На солнцетускло блеснула головка шашки, подрагивавшая в такт шагам. Дарья с ребенком на руках пошла следом. Мать, вытирая рукавом глаза иуглом завески покрасневший нос, стояла посреди база. - Братушка, пирожки! Пирожки забыл!.. Пирожки с картошкой!.. Дуняша козой скакнула к воротам. - Чего орешь, дура! - досадно крикнул на нее Григорий. - Остались пирожки-и! - прислонясь к калитке, стонала Дуняшка, и наизмазанные горячие щеки, а со щек на будничную кофтенку - слезы. Дарья из-под ладони следила за белой, занавешенной пылью рубахой мужа.Пантелей Прокофьевич, качая подгнивший столб у ворот, глянул на Григория. - Ворота возьмись поправь да стоянок на углу врой. - Подумав, добавил,как новость сообщил: - Уехал Петро. Через плетень Григорий видел, как собирался Степан. Принаряженная взеленую шерстяную юбку Аксинья подвела ему коня. Степан, улыбаясь, что-тоговорил ей. Он не спеша, по-хозяйски, поцеловал жену и долго не снималруки с ее плеча. Сожженная загаром и работой рука угольно чернела на белойАксиньиной кофточке. Степан стоял к Григорию спиной; через плетень быловидно его тугую, красиво подбритую шею, широкие, немного вислые плечи и -когда наклонялся к жене - закрученный кончик русого уса. Аксинья чему-то смеялась и отрицательно качала головой. Рослый воронойконь качнулся, подняв на стремени седока. Степан выехал из ворот торопкимшагом, сидел в седле, как врытый, а Аксинья шла рядом, держась за стремя иснизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза. Так миновали они соседний курень и скрылись за поворотом. Григорий провожал их долгим, неморгающим взглядом.IV
К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон,взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадамипалила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром. Под тучей,раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча,дыша холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернелонебо, степь выжидающе молчала. В хуторе хлопали закрываемые ставни, отвечерни, крестясь, спешили старухи, на плацу колыхался серый столбищепыли, и отягощенную внешней жарою землю уже засевали первые зерна дождя. Дуняшка, болтая косичками, прожгла по базу, захлопнула дверцу курятникаи стала посреди Саза, раздувая ноздри, как лошадь перед препятствием. Наулице взбрыкивали ребятишки. Соседский восьмилеток Мишка вертелся,приседая на одной ноге, - на голове у него, закрывая ему глаза, кружилсянепомерно просторный отцовский картуз, - и пронзительно верещал: Дождюк, дождюк, припусти, Мы поедем во кусты, Богу молиться, Христу поклониться. Дуняшка завистливо глядела на босые, густо усыпанные цыпками Мишкиныноги, ожесточенно топтавшие землю. Ей тоже хотелось приплясывать поддождем и мочить голову, чтоб волос рос густой и курчавый; хотелось вот также, как Мишкиному товарищу, укрепиться на придорожной пыли вверх ногами, сриском свалиться в колючки, - но в окно глядела мать, сердито шлепаягубами. Вздохнув, Дуняшка побежала в курень. Дождь спустился ядреный ичастый. Над самой крышей лопнул гром, осколки покатились за Дон. В сенях отец и потный Гришка тянули из боковушки скатанный бредень. - Ниток суровых и иглу-цыганку, шибко! - крикнул Дуняшке Григорий. В кухне зажгли огонь. Зашивать бредень села Дарья. Старуха, укачиваядитя, бурчала: - Ты, старый, сроду на выдумки. Спать ложились бы, гас [керосин] вседорожает, а ты жгешь. Какая теперича ловля? Куда вас чума понесет? Ишоперетопнете, там ить на базу страсть господня. Ишь, ишь как полыхает!Господи Иисусе Христе, царица небес... В кухне на секунду стало ослепительно сине и тихо: слышно было, какставни царапал дождь, - следом ахнул гром. Дуняшка пискнула и ничкомткнулась в бредень. Дарья мелкими крестиками обмахивала окна и двери. Старуха страшными глазами глядела на ластившуюся у ног ее кошку. - Дунька! Го-о-ни ты ее, прок... царица небесная, прости меня,грешницу. Дунька, кошку выкинь на баз. Брысь ты, нечистая сила! Чтоб ты... Григорий, уронив комол бредня, трясся в беззвучном хохоте. - Ну, чего вы вскагакались? Цыцте! - прикрикнул Пантелей Прокофьевич. -Бабы, живо зашивайте! Надысь ишо говорил: оглядите бредень. - И какая теперя рыба, - заикнулась было старуха. - Не разумеешь, - молчи! Самое стерлядей на косе возьмем. Рыба к берегузараз идет, боится бурю. Вода, небось, уж мутная пошла. Ну-ка, выбеги,Дуняшка, послухай - играет ерик? Дуняшка нехотя, бочком, подвинулась к дверям. - Кто ж бродить пойдет? Дарье нельзя, могет груди застудить, - неунималась старуха. - Мы с Гришкой, а с другим бреднем - Аксинью покличем, кого-нибудь ишоиз баб. Запыхавшись, вбежала Дуняша. На ресницах, подрагивая, висели дождевыекапельки. Пахнуло от нее отсыревшим черноземом. - Ерик гудет, ажник страшно! - Пойдешь с нами бродить? - А ишо кто пойдет? - Баб покличем. - Пойду! - Ну, накинь зипун и скачи к Аксинье. Ежели пойдет, пущай покличетМалашку Фролову! - Энта не замерзнет, - улыбнулся Григорий, - на ней жиру, как на добромборове. - Ты бы сенца сухого взял, Гришунька, - советовала мать, - под сердцеподложишь, а то нутре застудишь. - Григорий, мотай за сеном. Старуха верное слово сказала. Вскоре привела Дуняшка баб. Аксинья, в рваной подпоясанной веревкойкофтенке и в синей исподней юбке, выглядела меньше ростом, худее. Она,пересмеиваясь с Дарьей, сняла с головы платок, потуже закрутила в узелволосы и, покрываясь, откинув голову, холодно оглядела Григория. ТолстаяМалашка подвязывала у порога чулки, хрипела простуженно: - Мешки взяли? Истинный бог, мы ноне шатанем рыбы. Вышли на баз. На размякшую землю густо лил дождь, пенил лужи, потокамисползал к Дону. Григорий шел впереди. Подмывало его беспричинное веселье. - Гляди, батя, тут канава. - Эка темень-то! - Держись, Аксюша, при мне, вместе будем в тюрьме, - хрипло хохочетМалашка. - Гляди, Григорий, никак, Майданниковых пристань? - Она и есть. - Отсель... зачинать... - осиливая хлобыстающий ветер, кричит ПантелейПрокофьевич. - Не слышно, дяденька! - хрипит Малашка. - Заброди, с богом... Я от глуби. От глуби, говорю... Малашка, дьяволглухой, куда тянешь? Я пойду от глуби!.. Григорий, Гришка! Аксинья пущайот берега! У Дона стонущий рев. Ветер на клочья рвет косое полотнище дождя. Ощупывая ногами дно, Григорий по пояс окунулся в воду. Липкий холоддополз до груди, обручем стянул сердце. В лицо, в накрепко зажмуренныеглаза, словно кнутом, стегает волна. Бредень надувается шаром, тянетвглубь. Обутые в шерстяные чулки ноги Григория скользят по песчаному дну.Комол рвется из рук... Глубже, глубже. Уступ. Срываются ноги. Течениепорывисто несет к середине, всасывает. Григорий правой рукой с силойгребет к берегу. Черная колышущаяся глубина пугает его, как никогда. Ногарадостно наступает на зыбкое дно. В колено стукается какая-то рыба. - Обходи глубе! - откуда-то из вязкой черни голос отца. Бредень,накренившись, опять ползет в глубину, опять течение рвет из-под ног землю,и Григорий, задирая голову, плывет, отплевывается. - Аксинья, жива? - Жива покуда. - Никак, перестает дождик? - Маленький перестает, зараз большой тронется. - Ты потихоньку. Отец услышит - ругаться будет. - Испужался отца, тоже... С минуту тянут молча. Вода, как липкое тесто, вяжет каждое движение. - Гриша, у берега, кубыть, карша. Надоть обвесть. Страшный толчок далеко отшвыривает Григория. Грохочущий всплеск, будтос яра рухнула в воду глыбища породы. - А-а-а-а! - где-то у берега визжит Аксинья. Перепуганный Григорий, вынырнув, плывет на крик. - Аксинья! Ветер и текучий шум воды. - Аксинья! - холодея от страха, кричит Григорий. - Э-гей!! Гри-го-ри-ий! - издалека приглушенный отцов голос. Григорий кидает взмахи. Что-то вязкое под ногами, схватил рукой:бредень. - Гриша, где ты?.. - плачущий Аксиньин голос. - Чего ж не откликалась-то?.. - сердито орет Григорий, на четверенькахвыбираясь на берег. Присев на корточки, дрожа, разбирают спутанный комом бредень. Изпрорехи разорванной тучи вылупливается месяц. За займищем сдержаннопоговаривает гром. Лоснится земля невпитанной влагой. Небо, выстиранноедождем, строго и ясно. Распутывая бредень, Григорий всматривается в Аксинью. Лицо еемедово-бледно, но красные, чуть вывернутые губы уже смеются. - Как оно меня шибанет на берег, - переводя дух, рассказывает она, - отума отошла. Спужалась до смерти! Я думала - ты утоп. Руки их сталкиваются. Аксинья пробует просунуть свою руку в рукав егорубахи. - Как у тебя тепло-то в рукаве, - жалобно говорит она, - а я замерзла.Колики по телу пошли. - Вот он, проклятущий сомяга, где саданул! Григорий раздвигает на середине бредня дыру аршина полтора впоперечнике. От косы кто-то бежит. Григорий угадывает Дуняшку. Еще издали кричит ей: - Нитки у тебя? - Туточка. Дуняшка, запыхавшись, подбегает. - Вы чего ж тут сидите? Батянька прислал, чтоб скорей шли к косе. Мытам мешок стерлядей наловили! - В голосе Дуняшки нескрываемое торжество. Аксинья, лязгая зубами, зашивает дыру в бредне. Рысью, чтобы согреться,бегут на косу. Пантелей Прокофьевич крутит цигарку рубчатыми от воды и пухлыми, как уутопленника, пальцами; приплясывая, хвалится: - Раз забрели - восемь штук, а другой раз... - Он делает передышку,закуривает и молча показывает ногой на мешок. Аксинья с любопытством заглядывает. В мешке скрежещущий треск: третсяживучая стерлядь. - А вы чего ж отбились? - Сом бредень просадил. - Зашили? - Кое-как, ячейки посцепили... - Ну дойдем до колена и - домой. Забредай, Гришка, чего ж взноровился? Григорий переступает одеревеневшими ногами. Аксинья дрожит так, чтодрожь ее ощущает Григорий через бредень. - Не трясись! - И рада б, да духу не переведу. - Давай вот что... Давай вылазить, будь она проклята, рыба эта! Крупный сазан бьет через бредень. Учащая шаг, Григорий загибаетбредень, тянет комол, Аксинья, согнувшись, выбегает на берег. По пескушуршит схлынувшая назад вода, трепещет рыба. - Через займище пойдем? - Лесом ближе. Эй, вы, там, скоро? - Идите, догоним. Бредень вот пополоскаем. Аксинья, морщаясь, выжала юбку, подхватила на плечи мешок с уловом,почти рысью пошла по косе. Григорий нес бредень. Прошли саженей сто,Аксинья заохала: - Моченьки моей нету! Ноги с пару зашлись. - Вот прошлогодняя копна, может, погреешься? - И то. Покуда до дому дотянешь - помереть можно. Григорий свернул набок шапку копны, вырыл яму. Слежалое сено ударилогорячим запахом прели. - Лезь в середку. Тут - как на печке. Аксинья, кинув мешок, по шею зарылась в сено. - То-то благодать! Подрагивая от холода, Григорий прилег рядом. От мокрых Аксиньиных волостек нежный, волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дышаполуоткрытым ртом. - Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым... -шепнул, наклоняясь, Григорий. Она промолчала. Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущербстареющего месяца. Григорий, выпростав из кармана руку, внезапно притянул ее голову ксебе. Она резко рванулась, привстала. - Пусти! - Помалкивай. - Пусти, а то зашумлю! - Погоди, Аксинья... - Дядя Пантелей!.. - Ай заблудилась? - совсем близко, из зарослей боярышника, отозвалсяПантелей Прокофьевич. Григорий, сомкнув зубы, прыгнул с копны. - Ты чего шумишь? Ай заблудилась? - подходя, переспросил старик. Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, над неюдымился пар. - Заблудиться-то нет, а вот было-к замерзнула. - Тю, баба, а вот, гля, копна. Посогрейся. Аксинья улыбнулась, нагнувшись за мешком.V
До хутора Сетракова - места лагерного сбора - шестьдесят верст. ПетроМелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще троеказаков-хуторян: Федот Бодовсков - молодой калмыковатый и рябой казак,второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищуХристоня, и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку. В бричкупосле первой же кормежки запрягли двухвершкового Христониного коня иСтепанового вороного [двухвершковый конь - конь ростом в два аршина и двавершка; в царскую армию казак обязан был явиться со своим конем не нижедвух аршин и полвершка]. Остальные три лошади, оседланные, шли позади.Правил здоровенный и дурковатый, как большинство атаманцев, Христоня.Колесом согнув спину, сидел он впереди, заслонял в будку свет, пугаллошадей гулким октавистым басом. В бричке, обтянутой новеньким брезентом,лежали, покуривая, Петро Мелехов, Степан и батареей, Томилин. ФедотБодовсков шел позади; видно, не в тягость было ему втыкать в пыльнуюдорогу кривые свои калмыцкие ноги. Христонина бричка шла головной. За ней тянулись еще семь или восемьзапряжек с привязанными оседланными и не оседланными лошадьми. Вихрились над дорогой хохот, крики, тягучие песни, конское порсканье,перезвяк порожних стремян. У Петра в головах сухарный мешок. Лежит Петро и крутит желтый длиннющийус. - Степан! - А? -...на! Давай служивскую заиграем? - Жарко дюже. Ссохлось все. - Кабаков нету на ближних хуторах, не жди! - Ну, заводи. Да ты ить не мастак. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет,чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли. Степан откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучнымголосом: Эх ты, зоренька-зарница, Рано на небо взошла... Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким,стенящим подголоском. Улыбаясь, заправив в рот усину, смотрит Петро, как угрудастого батарейца синеют от усилия узелки жил на висках. Молодая, вот она, бабенка Поздно по воду пошла... Степан лежит к Христоне головой, поворачивается, опираясь на руку;тугая красивая шея розовеет. - Христоня, подмоги! А мальчишка, он догадался, Стал коня свово седлать... Степан переводит на Петра улыбающийся взгляд выпученных глаз, и Петро,вытянув изо рта усину, присоединяет голос. Христоня, разинув непомерную залохматевшую щетиной пасть, ревет,сотрясая брезентовую крышу будки: Оседлал коня гнедого - Стал бабенку догонять... Христоня кладет на ребро аршинную босую ступню, ожидает, пока Степанначнет вновь. Тот, закрыв глаза - потное лицо в тени, - ласково ведетпесню, то снижая голос до шепота, то вскидывая до металлического звона: Ты позволь, позволь, бабенка, Коня в речке напоить... И снова колокольно-набатным гудом давит Христоня голоса. Вливаются впесню голоса и с соседних бричек. Поцокивают колеса на железных ходах,чихают от пыли кони, тягучая и сильная, полой водой, течет над дорогойпесня. От высыхающей степной музги, из горелой коричневой куги взлетываетбелокрылый чибис. Он с криком летит в лощину; поворачивая голову, смотритизумрудным глазком на цепь повозок, обтянутых белым, на лошадей,кудрявящих смачную пыль копытами, на шагающих по обочине дороги людей вбелых, просмоленных пылью рубахах. Чибис падает в лощине, черной грудьюударяет в подсыхающую, примятую зверем траву - и не видит, что творится надороге. А по дороге так же громыхают брички, так же нехотя переступаютзапотевшие под седлами кони; лишь казаки в серых рубахах быстро перебегаютот своих бричек к передней, грудятся вокруг нее, стонут в хохоте. Степан во весь рост стоит на бричке, одной рукой держится забрезентовый верх будки, другой коротко взмахивает, сыплет мельчайшейподмывающей скороговоркой: Не садися возле меня, Не садися возле меня, Люди скажут - любишь меня, Любишь меня, Ходишь ко мне, Любишь меня, Ходишь ко мне, А я роду не простого... Десятки грубых голосов хватают на лету, ухают, стелют на придорожнуюпыль: А я роду не простого... Не простого - Воровского - Воровского, Не простого, Люблю сына князевского... Федот Бодовсков свищет; приседая, рвутся из постромок кони; Петро,высовываясь из будки, смеется и машет фуражкой; Степан, сверкаяослепительной усмешкой, озорно поводит плечами; а по дороге бугромдвижется пыль; Христоня, в распоясанной длиннющей рубахе, патлатый, мокрыйот пота, ходит вприсядку, кружится маховым колесом, хмурясь и стоная,делает казачка, и на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистыеследы босых его ног.VI
Возле лобастого, с желтой песчаной лысиной кургана остановилисьночевать. С запада шла туча. С черного ее крыла сочился дождь. Поили коней впруду. Над плотиной горбатились под ветром унылые вербы. В воде, покрытойзастойной зеленью и чешуей убогих волн, отражаясь, коверкалась молния.Ветер скупо кропил дождевыми каплями, будто милостыню сыпал на черныеладони земли. Стреноженных лошадей пустили на попас, назначив в караул трех человек.Остальные разводили огни, вешали котлы на дышла бричек. Христоня кашеварил. Помешивая ложкой в котле, рассказывал сидевшимвокруг казакам: -...Курган, стал быть, высокий, навроде этого. Я и говорю покойничкубате: "А что, атаман [атаман - у казаков в царской России так называлсявыборный начальник всех степеней; во главе Донского войска стоял войсковойатаман, во главе станиц - станичные атаманы, при выступлении казацкогоотряда в поход выбирался особый, походный атаман; в широком смысле этослово значило - старшина; с окончательной утратой самостоятельностидонского казачества звание атамана всех казачьих войск было присвоенонаследнику престола; фактически казачьими войсками управляли наказные (тоесть назначенные) атаманы] не забастует нас за то, что без всякого, сталбыть, дозволенья зачнем курган потрошить?" - Об чем он тут брешет? - спросил вернувшийся от лошадей Степан. - Рассказываю, как мы с покойничком батей, царство небесное старику,клад искали. - Где же вы его искали? - Это, браток, аж за Фетисовой балкой. Да ты знаешь - Меркуловкурган... - Ну-ну... - Степан присел на корточки, положил на ладонь уголек.Плямкая губами, долго прикуривал, катал его по ладони. - Ну, вот. Стал быть, батя говорит: "Давай, Христан, раскопаем Меркуловкурган". От деда слыхал он, что в нем зарытый клад. А клад, стал быть, некаждому в руки дается. Батя сулил богу: отдашь, мол, клад - церквупрекрасную выстрою. Вот мы порешили и поехали туда. Земля станишная -сумнение от атамана могло только быть. Приезжаем к ночи. Дождались, покельсмеркнется, кобылу, стал быть, стреножили, сами с лопатами залезли намакушку. Зачали бузовать прямо с темечка. Вырыли яму аршина в два, земля -чисто каменная, захрясла от давности. Взмок я. Батя все молитвы шепчет, ау меня, братцы, верите, до того в животе бурчит... В летнюю пору, сталбыть, харч вам звестный: кислое молоко да квас... Перехватит поперекживот, смерть в глазах - и все! Батя-покойничек, царство ему небесное, иговорит: "Фу, говорит, Христан, и поганец ты! Я молитву прочитываю, а тыне могешь пищу сдерживать, дыхнуть, стал быть, нечем. Иди, говорит, слазьс кургана, а то я тебе голову лопатой срублю. Через тебя, поганца, кладмогет в землю уйтить". Я лег под курганом и страдаю животом, взяло наколотье, а батя-покойничек - здоровый был, чертяка! - копает один. Идорылся он до каменной плиты. Кличет меня. Я, стал быть, подовздел ломом,поднял эту плиту... Верите, братцы, ночь месячная была, а под плитой так иблестит... - Ну, и брешешь ты, Христоня! - не вытерпел Петро, улыбаясь и дергаяус. - Чего "брешешь"? Пошел ты к тетери-ятери! - Христоня поддернулшироченные шаровары и оглядел слушателей. - Нет, стал быть, не брешу!Истинный бог - правда! - К берегу-то прибивайся! - Так, братцы, и блестит. - Я - глядь, а это, стал быть, сожгенныйуголь. Там его было мер сорок. Батя и говорит: "Лезь, Христан, выгребайего". Полез. Кидал, кидал этую страмоту, до самого света хватило. Утром,стал быть, глядь, а он - вот он. - Кто? - поинтересовался лежавший на попоне Томилин. - Да атаман, кто же. Едет в пролетке: "Кто дозволил, такие-сякие?"Молчим. Он нас, стал быть, сгреб - и в станицу. Позапрошлый год вКаменскую на суд вызывали, а батя догадался - успел помереть. Отписалибумагой, что в живых его нету. Христоня снял котел с дымившейся кашей, пошел к повозке за ложками. - Что ж отец-то? Сулил церкву построить, да так и не построил? -спросил Степан, дождавшись, пока Христоня вернулся с ложками. - Дурак ты, Степа, что ж он за уголья, стал быть, строил ба? - Раз сулил - значит, должен. - В счет угольев не было никакого уговору, а клад... От хохота дрогнул огонь. Христоня поднял от котла простоватую голову и,не разобрав, в чем дело, покрыл голоса остальных густым гоготом.VII
Аксинью выдали за Степана семнадцати лет. Взяли ее с хутора Дубровки, стой стороны Дона, с песков. За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора.Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки иизнасиловал. - Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать - справлю плюшевуюкофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что... - пообещал оней. Ночью, в одной изорванной исподнице, прибежала Аксинья в хутор. Валяясьв ногах у матери, давясь рыданиями, рассказывала... Мать и старший брат,атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в бричку лошадей,посадили с собой Аксинью и поехали туда, к отцу. За восемь верст брат чутьне запалил лошадей. Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он наразостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. Наглазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца,что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика впереносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная,престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, братстарался ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молчатряслась... Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарилпо горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха егостекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упалс арбы и убился. А через год приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью. Высокий,крутошеий и статный Степан невесте понравился, на осенний мясоед назначилисвадьбу. Подошел такой предзимний, с морозцем и веселым ледозвоном день,окрутили молодых; с той поры и водворилась Аксинья в астаховском домемолодой хозяйкой. Свекровь, высокая, согнутая какой-то жестокой бабьейболезнью старуха, на другой же день после гульбы рано разбудила Аксинью,привела ее на кухню и, бесцельно переставляя рогачи, сказала: - Вот что, милая моя сношенька, взяли мы тебя не кохаться да невылеживаться. Иди-ка передои коров, а после становись к печке стряпать. Я- старая, немощь одолевает, а хозяйство ты к рукам бери, за тобой оноляжет. В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену.Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно былолюдям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящимижалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре илигоренке. Года полтора не прощал ей обиду: пока не родился ребенок. После этогопритих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома. Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой. Степанработал с ленцой: начесав чуб, уходил к товарищам покурить, перекинуться вкартишки, побрехать о хуторских новостях, а скотину убирать приходилосьАксинье, ворочать хозяйством - ей. Свекровь была плохая помощница.Посуетившись, падала на кровать и, вытянув в нитку блеклую желтень губ,глядя в потолок звереющими от боли глазами, стонала, сжималась в комок. Втакие минуты на лице ее, испятнанном черными уродливо крупными родинками,выступал обильный пот, в глазах накапливались и часто, одна за другой,стекали слезы. Аксинья, бросив работу, забивалась где-нибудь в угол и сострахом и жалостью глядела на свекровьино лицо. Через полтора года старуха умерла. Утром у Аксиньи начались предродовыесхватки, а к полудню, за час до появления ребенка, свекровь умерла находу, возле дверей старой конюшни. Повитуха, выбежавшая из куреняпредупредить пьяного Степана, чтобы не ходил к родильнице, увидела лежащуюс поджатыми ногами Аксиньину свекровь. Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но не было у нее кнему чувства, была горькая бабья жалость да привычка. Ребенок умер, недожив до года. Старая развернулась жизнь. И когда Мелехов Гришка,заигрывая, стал Аксинье поперек пути, с ужасом увидела она, что ее тянет кчерному ласковому парню. Он упорно преследовал ее своей настойчивой иждущей любовью. И это-то упорство и было страшно Аксинье. Она видела, чтоон не боится Степана, нутром чуяла, что так он от нее не отступится, и,разумом не желая этого, сопротивляясь всеми силами, замечала за собой, чтопо праздникам и в будни стала тщательней наряжаться, обманывая себя,норовила почаще попадаться ему на глаза. Тепло и приятно ей было, когдачерные Гришкины глаза ласкали ее тяжело и исступленно. На заре, просыпаясьдоить коров, она улыбалась и, еще не сознавая отчего, вспоминала: "Нынчечто-то есть радостное. Что же? Григорий... Гриша..." Пугало это новое,заполнявшее всю ее чувство, и в мыслях шла ощупью, осторожно, как черезДон по мартовскому ноздреватому льду. Проводив Степана в лагеря, решила с Гришкой видеться как можно реже.После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще прочнее.VIII
За два дня до троицы хуторские делили луг. На дележ ходил ПантелейПрокофьевич. Пришел оттуда в обед, кряхтя скинул чирики и, смачнопочесывая натруженные ходьбой ноги, сказал: - Досталась нам делянка возле Красного яра. Трава не особо чтоб дюжедобрая. Верхний конец до лесу доходит, кой-что - голощечины. Пырейчикпроскакивает. - Когда ж косить? - спросил Григорий. - С праздников. - Дарью возьмете, что ль? - нахмурилась старуха. Пантелей Прокофьевич махнул рукой - отвяжись, мол. - Понадобится - возьмем. Полудновать-то собирай, что стоишь,раскрылилась! Старуха загремела заслонкой, выволокла из печи пригретые щи. За столомПантелей Прокофьевич долго рассказывал о дележке и жуликоватом атамане,чуть было не обмошенничавшем весь сход. - Он и энтот год смухлевал, - вступилась Дарья, - отбивали улеши, такон подговаривал все Малашку Фролову конаться. - Стерва давнишняя, - жевал Пантелей Прокофьевич. - Батяня, а копнить, гресть кто будет? - робко спросила Дуняшка. - А ты чего будешь делать? - Одной, батяня, неуправно. - Мы Аксютку Астахову покличем. Степан надысь просил скосить ему. Надоуважить. На другой день утром к мелеховскому базу подъехал верхом наподседланном белоногом жеребце Митька Коршунов. Побрызгивал дождь. Хмарьвисела над хутором. Митька, перегнувшись в седле, открыл калитку, въехална баз. Его с крыльца окликнула старуха. - Ты, забурунный, чего прибег? - спросила она с видимымнеудовольствием. Недолюбливала старая отчаянного и драчливого Митьку. - И чего тебе, Ильинишна, надоть? - привязывая к перилам жеребца,удивился Митька. - Я к Гришке приехал. Он где? - Под сараем спит. Тебя, что ж, аль паралик вдарил? Пешки, стал быть,не могешь ходить? - Ты, тетенька, кажной дыре гвоздь! - обиделся Митька. Раскачиваясь,помахивая и щелкая нарядной плеткой по голенищам лакированных сапог, пошелон под навес сарая. Григорий спал в снятой с передка арбе, Митька, жмуря левый глаз, словноцелясь, вытянул Григория плетью. - Вставай, мужик! "Мужик" у Митьки было слово самое ругательное. Григорий вскинулсяпружиной. - Ты чего? - Будя зоревать! - Не дури, Митрий, покеда не осерчал... - Вставай, дело есть. - Ну? Митька присел на грядушку арбы, обивая с сапога плетью присохшеегрязцо, сказал: - Мне, Гришка, обидно... - Ну? - Да как же, - Митька длинно ругнулся, - он не он, - сотник [офицерскиечины царской армии имели следующие наименования: 1) подпоручик (вкавалерии - корнет, в казачьих войсках - хорунжий), 2) поручик (у казаков- сотник), 3) штабс-капитан (в кавалерии - штабс-ротмистр, в казачьихвойсках - подъесаул), 4) капитан (в кавалерии - ротмистр, в казачьихвойсках - есаул), 5) подполковник (у казаков - войсковой старшина), 6)полковник; первые четыре ступени назывались чинами обер-офицерскими, апоследние две - штаб-офицерскими], так и задается. В сердцах он, не разжимая зубов, быстро кидал слова, дрожал ногами.Григорий привстал. - Какой сотник? Хватая его за рукав рубахи, Митька уже тише сказал: - Зараз седлай коня и побегем в займище. Я ему покажу! Я ему так исказал: "Давай, ваше благородие, опробуем". - "Веди, грит, всехдрузьев-товарищев, я вас всех покрою, затем что мать моей кобылы вПетербурге на офицерских скачках призы сымала". Да, по мне, его кобыла и сматерью, - да будь они прокляты! - а я жеребца не дам обскакать! Григорий наспех оделся. Митька ходил за ним по пятам; заикаясь отзлобы, рассказывал: - Приехал на гости к Мохову, купцу, энтот самый сотник. Погоди, чей онпрозвищем? Кубыть, Листницкий. Такой из себя тушистый, сурьезный. Очкиносит. Ну, да нехай! Даром что в очках, а жеребца не дамся обогнать! Посмеиваясь, Григорий оседлал старую, оставленную на племя матку ичерез гуменные ворота - чтоб не видел отец - выехал в степь. Ехали кзаймищу под горой. Копыта лошадей, чавкая, жевали грязь. В займище возлевысохшего тополя их ожидали конные: сотник Листницкий на поджаройкрасавице кобылице и человек семь хуторских ребят верхами. - Откуда скакать? - обратился к Митьке сотник, поправляя пенсне илюбуясь могучими грудными мускулами Митькиного жеребца. - От тополя до Царева пруда. - Где это Царев пруд? - Сотник близоруко сощурился. - А вон, ваше благородие, возле леса. Лошадей построили. Сотник поднял над головою плетку. Погон на его плечевспух бугром. - Как скажу "три" - пускать! Ну? Раз, два... три! Первый рванулся сотник, припадая к луке, придерживая рукой фуражку. Онна секунду опередил остальных. Митька с растерянно-бледным лицом привстална стременах - казалось Григорию, томительно долго опускал на круп жеребцаподтянутую над головой плеть. От тополя да Царева пруда - версты три. На полпути Митькин жеребец,вытягиваясь в стрелку, настиг кобылицу сотника. Григорий скакал нехотя.Отстав с самого начала, он ехал куцым наметом, с любопытством наблюдая заудалявшейся, разбитой на звенья цепкой скакавших. Возле Царева пруда - наносный от вешней воды песчаный увал. Желтыйверблюжий горб его чахло порос остролистым змеиным луком. Григорий видел,как на увал разом вскочили и стекли на ту сторону сотник и Митька, за нимипоодиночке скользили остальные. Когда подъехал он к пруду, потные лошадиуже стояли кучей, спешившиеся ребята окружали сотника. Митька лоснилсясдерживаемой радостью. Торжество сквозило в каждом его движении. Сотник,против ожидания, показался Григорию нимало не сконфуженным: он, прислоняськ дереву, покуривая папироску, говорил, указывая мизинцем на свою, словновыкупанную кобылицу: - Я на ней сделал пробег в полтораста верст. Вчера только приехал состанции. Будь она посвежей - никогда, Коршунов, не обогнал бы ты меня. - Могет быть, - великодушничал Митька. - Резвей его жеребца по всей округе нету, - завидуя, сказал веснушчатыйпаренек, прискакавший последним. - Конь добрячий. - Митька дрожащей от пережитого волнения рукойпохлопал по шее жеребца и, деревянно улыбаясь, глянул на Григория. Они вдвоем отделились от остальных, поехали под горою, а не улицей.Сотник попрощался с ними холодновато, сунул два пальца под козырек иотвернулся. Уже подъезжая по проулку к двору, Григорий увидел шагавшую им навстречуАксинью. Шла она, ощипывая хворостинку; увидела Гришку - ниже нагнулаголову. - Чего застыдилась, аль мы телешами едем? - крикнул Митька и подмигнул:- Калинушка моя, эх, горьковатенькая! Григорий, глядя перед собой, почти проехал мимо и вдруг огрел мирношагавшую кобылу плетью. Та присела на задние ноги - взлягнув, забрызгалаАксинью грязью. - И-и-и, дьявол дурной! Круто повернув, наезжая на Аксинью разгоряченной лошадью, Григорийспросил: - Чего не здороваешься? - Не стоишь того! - За это вот и обляпал - не гордись! - Пусти! - крикнула Аксинья, махая руками перед мордой лошади. - Что жты меня конем топчешь? - Это кобыла, а не конь. - Все одно пусти! - За что серчаешь, Аксютка? Неужели за надышнее, что в займище?.. Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но вуголке черного ее глаза внезапно нависла слезинка; жалко дрогнули губы.Она, судорожно глотнув, шепнула: - Отвяжись, Григорий... Я не серчаю... Я... - И пошла. Удивленный Григорий догнал Митьку у ворот. - Придешь ноне на игрище? - спросил тот. - Нет. - Что так? Либо ночевать покликала? Григорий потер ладонью лоб и не ответил.IX
Поиск по сайту: