 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 5 страница
XII
11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла черезСтаниславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле городаКаменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важныхстратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы.От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывалисьпланы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозябоевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть. Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силыпротивника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъездывходили в соприкосновение с неприятельскими разведками. Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом,пытался и не мог найти в душе точку опоры, чтобы остановиться вболезненных раздумьях и вернуть себе прежнее ровное настроение. Споследней маршевой сотней влили в полк третьеочередников. Один из них,казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкимикосицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря навозраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклогочерепа кустились редкие русые волосы. С первого же дня дали казаки емупрозвище Чубатый. Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял с Чубатым водной халупе. Они разговорились. - Ты, Мелехов, какой-то линялый. - Как линялый? - Григорий нахмурился. - Квелый, вроде хворый, - пояснил Чубатый. Они кормили на коновязи лошадей, курили, прислонясь к обомшеломуветхому заборчику. По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборамивалялись неубранные трупы (вытесняя австрийцев, дрались на улицахпредместья), чадный дымок сочился из-под развалин сожженной синагоги.Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в этот предвечернийпышно расшитый красками час. - Здоровый я. - Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул. - Брешешь! Вижу. - Чего видишь? - Робеешь, сопатый? Смерти боишься? - Глупой ты, - презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти. - Скажи: убил ты человека? - чеканил, испытующе вглядываясь в лицоГригория, Чубатый. - Убил. Ну? - Стенить душа? - Сте-нить? - усмехнулся Григорий. Чубатый выдернул из ножен шашку. - Хочешь, голову срублю? - Потом? - Убью и не вздохну - нет во мне жалости! - Глаза Чубатого смеялись, ноГригорий по голосу, по хищному трепету ноздрей понял, что говорит онсерьезно. - Дикой ты и чудак, - сказал Григорий, внимательно осматривая лицоЧубатого. - У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди! Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо нанее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие вкисти руки висели неподвижно. - Гляди! Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинулкосой взмах. Березка, срезанная на два аршина от корня, падала, цепляяветвями голые рамы окон, царапая стену дома. - Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у него была - настоке ртуть залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет - коня пополам. Вот! Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара. - Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, - учил Чубатый, и шашка егов косом полете разила цель с чудовищной силой. - Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый,смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить,не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитогоскащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребынельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай.Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вродегриба-поганки. На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк. Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся вселошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в однукучу, будто зверь шел к ним, а не человек. Под Станиславчиком сотня,наступая по лесистой и топкой местности, вынуждена была спешиться.Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под прикрытие. Чубатомудосталось коноводить, но он отказался наотрез. - Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?- налетел на него взводный урядник. - Они меня боятся. Ей-богу! - уверял тот, тая постоянный смешок вглазах. Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холилего заботой, но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил кконю, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками, - по спине коняволною шла дрожь: конь беспокоился. - Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-тоГригорий. - Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею. - Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый. - Во мне сердце твердое, они чуют. - Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместонего заложенный. - Могет быть, - охотно соглашался Чубатый. Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводнымофицером выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщилкомандованию о дислокации австрийских частей и предполагаемомконтрнаступлении по линии Гороши - Ставинцкий; требовалось постоянноенаблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение частейпротивника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырехказаков со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся завзгорьем черепичным крышам какого-то выселка. На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием,остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатыйи Мишка Кошевой. - Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи коней вонза энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще. Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз неотрывал от бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное,растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбношуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-топравее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебами, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое, перестоявшеесязерно. - Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник. - Где? - встрепенулся Силантьев. - Вон, из леса. Правей гляди! Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, ониразглядывали поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись понаправлению на казаков. - Мелехов! - позвал урядник. Григорий ползком добрался до сосны. - Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! -лихорадочно шептал урядник. Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо лежали под сосноймолча, тая дыхание. -...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос. Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитыхшнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном коне, держална руке карабин и негромко басовито смеялся. - Крой! - шепнул урядник. "Гу-гу-гак!" - гукнул залп. "Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо. - Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и по лошадям: -Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос его прозвучал отрезвляющегромко. По хлебам скакали, разбившись, цепкой, гусары. Один из них, тот,который ехал передним на сытом вороном коне, стрелял вверх. Последний,отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи. Чубатый вскочил первый и побежал, путаясь ногами в житах, держанаперевес винтовку. Саженях в Ста взбрыкивала и сучила ногами упавшаялошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное припадении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь наскакавших вдали товарищей. Все это произошло так быстро, что Григорий опомнился только тогда,когда Чубатый подвел пленника к сосне. - Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш. Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал сниматьремень, но руки его заметно дрожали, ему никак не удавалось отстегнутьпряжку. Григорий осторожно помог ему, и гусар - молодой, рослый,пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке бритойверхней губы, - благодарно ему улыбаясь, закивал головой. Он словнообрадовался, что его избавили от оружия, пошарил в карманах, оглядываяказаков, достал кожаный кисет и залопотал что-то, жестами предлагаяпокурить. - Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку. - Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев. Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударилв головы. - Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник. - Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень. - Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в "языке". Кто погонит,ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами. - Я провожу, - вызвался Чубатый. - Ну, гони. Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой; пересиливаясебя, он суетился, вывернул карманы и совал казакам помятый влажныйшоколад. - Русин их... русин... нихт австриц! - Он коверкал слова, смешножестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад. - Оружие есть окромя? - спросил его урядник. - Да ты не лопочи, непоймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах есть? - Урядник нажал мнимыйспуск. Пленный яростно замотал головой. - Не есть! Не есть! Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали. Из разорванных на колене рейтуз стекала кровь, виднелась на розовомтеле ссадина. Он прикладывал к ней носовой платок, морщился, чмокалгубами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле убитой лошади, онпросил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведьфотография его родных. Урядник тщетно силился его понять и безнадежномахнул рукой: - Гони. Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,указал рукой: - Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена! Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и, шагая рядом с лошадью,даже с заискивающей фамильярностью хлопнул ладонью по сухой голениЧубатого. Тот сурово откинул его руку, натянул поводья, пропуская еговперед. - Иди, черт! Шутки шутишь? Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь наоставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким они остался в памяти Григория - накинутая внапашку расшивная гусарскаякуртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка. - Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и с сожалениемплюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы. Григорий снял с убитой лошади седло, зачем-то поднял лежавшеенеподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла ипота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидяна корточках у сосны, копались в сумках, рассматривая невиданной формыседло. - Табачок хорош у него, надо бы ишо на цигарку попросить, - пожалелСилантьев. - Да, что верно, то верно, хорош табак. - Будто ажник сладкий, так маслом по глотке и идет... - Урядниквздохнул при воспоминании и проглотил слюну. Спустя несколько минут из-за сосны показалась голова лошади. Чубатыйехал обратно. - Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил? Помахивая плетью. Чубатый подъехал, спешился, потянулся, разминаяплечи. - Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник. - Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь... - Упустил? - Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его. - Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил! - Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяныеглаза. - Ка-а-ак? - Григорий медленно привстал, шарил вокруг себяподпрыгивающими руками. - Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый. Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу. Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшеелицо. - Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию. Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запелатягуче-тонко. - Что ж это! - ахнул Кошевой. Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался. Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку, лишь Чубатыйне изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу, держался левойрукой за поясок. - Стреляй ишо. - Убью!.. - рванулся к нему Григорий. - Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем расклячивруки. - Брешешь, не убьешь!.. - сдержанно смеялся Чубатый, подрыгиваяотставленной ногой. На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый заметил на просекетруп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающегоконя, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним листомжелтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по всей вероятности, сзади,расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса. - Полохнул он его... - глухо проговорил урядник, проезжая, испуганнокосясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове. Казаки ехали молча до места стоянки сотни. Сгущались сумерки. Чернуюперистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал пресныйзапах мочажинника, ржавой сырости, гнилья; гукала выпь. Дремная тишинапрерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустомхвои под копытами лошадей. Над просекой меркли на стволах сосентемно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый часто курил. Тлеющий огонекосвещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко сжимавшиецигарку. Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,непередаваемо-грустные краски вечера.XIII
Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея нафлангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса срассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя;211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг;во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляласвоя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкалапланы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,во всяком случае, неудачей. Пока перетасовывалась пехота и выручалиартиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночьюв болото, 11-я дивизия пошла в наступление. Лесистая и болотистаяместность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на некоторыхучастках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти в атаку повзводно.Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные ужевтянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часагул и трясучий рвущийся вой: - "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.." - Тронулись наши! - Пошли. - Пулемет-то частит. - Наших, должно, выкашивает... - Замолчали, а? - Добираются, значит. - Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки. Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не нарысях, прошла рота солдат. Молодецки затянутый фельдфебель приотстал;пропуская последние ряды, крикнул хрипато: - Не мни ряды! Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью. Совсем издалека, из-за лесистого увала, удаляясь, опять приплылослабевший перекатистый крик: "Ра-аа - а-урр-ррра-а-а!.. Аа-а!.." - исразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина. - Вот когда добрались! - Ломают один одного... Секутся! Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На правомфланге громила наступающих австрийская артиллерия и частой строчкойпрошивали слух пулеметы. Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал сизую потнуюлысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка Кошевой.Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так бывает,когда не спишь всю ночь. Сотни простояли в резерве часа три. Стрельба утихала и нарастала сновой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая все выше;под ним в голубом плесе вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов:били из зенитки. Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был весь запас махорки илюди изныли в ожидании, когда прискакал ординарец-гусар. Сейчас жекомандир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут двадцать ехали по чаще,смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то неподалеку,сзади, беглым огнем садила батарея; над ними с клекотом и скрежетом,одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды. Сотня, расчлененнаяблужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте от нихна опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи. - Сотня, стройся! Не успели разомкнуть строй: - Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш! Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет. Возле запряжки крайнего орудия суетилось человек шесть венгерскихгусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй бил ихпалашом, остальные, спешенные, пытались стронуть орудие, помогали,вцепившись в спины колес. В стороне на куцехвостой шоколадной мастикобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели казакови, бросив оружие, поскакали. "Вот так, вот так, вот так!" - мысленно отсчитывал Григорий конскиеброски. Нога его на секунду потеряла стремя, и он, чувствуя своенеустойчивое положение в седле, ловил стремя с внутренним страхом;свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную запряжкушестерней, на передней - обнявшего руками конскую шею зарубленногоездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта коня опустилисьна хрустнувшее под ними тело убитого номерного. Возле опрокинутогозарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался на лафете.Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерскийофицер на куцехвостой кобылице. Подпрыгнув на седле, Силантьев падал,ловил, обнимал руками голубую даль... Григорий дернул поводья, норовязайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив егоманевр, выстрелил из-под руки. Он расстрелял в Григория револьвернуюобойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как видно искусныйфехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертыйраз, привстал на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорийвидел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и номерную нашивку наворотнике мундира), он обманул бдительность венгерца ложным взмахом и,изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес в шею,где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,выпрямился, выгнул грудь, как от укуса, слег на луку седла. Чувствуячудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашкапо стоки въелась в кость выше уха. Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил ворту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась,стремительно неслась на него одетая жнивьем земля. Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Оноткрыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий духлошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увиделраздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", -змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.XIV
В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись излейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Онподал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один изполков, находившихся в действующей армии. Оформив назначение, он передотъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом: "Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодняя получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса. Вас,по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю егоследующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилосьвращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мнеоскомину. Приелось все это до тошноты, хочется живого дела и... еслихотите - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровьЛистницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры ввенок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На тойнеделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этогочеловека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел с Родзянко и,проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказалпо-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью картуВильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам вэтом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко волнуютте дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им неверю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова за то,что он в моем присутствии осмелился непочтительно отозваться об ееимператорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только люди, вжилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до грязной сплетни.Этот инцидент произошел в присутствии нескольких офицеров. Меня охватилпароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить одну пулю нахама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем мне все тяжелее былопребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать - нет даже любви кдинастии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется мойразрыв с полком. Я не могу общаться с людьми, которых не уважаю. Ну,кажется, все. Простите за некоторую несвязность, спешу, надо увязатьчемодан и ехать к коменданту. Будьте здоровы, папа. Из армии пришлюподробное письмо. Ваш Евгений". Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера. Листницкий на извозчикедоехал до вокзала. Позади в сизовато-голубом мерцании огней лег Петроград.На вокзале тесно и шумно. Преобладают военные. Носильщик уложил чемоданЛистницкого и, получив мелочь, пожелал их благородию счастливого пути.Листницкий снял портупею и шинель, развязал ремни, постелил на скамьецветастое шелковое кавказское одеяло. Внизу, у окна, разложив на столикедомашнюю снедь, закусывал худой, с лицом аскета, священник. Отряхивая сволокнистой бороды хлебные крошки, он угощал сидевшую против него смуглуюмосклявенькую девушку в форме гимназистки. - Отпробуйте-ко. А? - Благодарю вас. - Полноте стесняться, вам, при вашей комплекции, надо больше кушать. - Спасибо. - Ну вот ватрушечки испробуйте. Может быть, вы, господин офицер,отведаете? Листницкий свесил голову. - Вы мне? - Да, да. - Священник буравил его угрюмыми глазами и улыбался однимитонкими глазами под невеселой порослью волокнистых, в проталинках усов. - Спасибо. Не хочу. - Напрасно. Входящее в уста не оскверняет. Вы не в армию? - Да. - Помогай вам бог. Листницкий сквозь пленку дремы ощущал будто издалека добиравшийся дослуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говоритжалующимся басом, а есаул Громов. -...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в полковые духовники.Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли, вера крепнет.Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик забога крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас, и опять потокслов, уже не проникающих в сознание. Листницкий засыпал. Последнее, что ощутил наяву, - запас свежей краскидощатого в мелкую полоску потолка и окрик за окном: - Багажная принимала, а мне дела нет! "Что багажная принимала?" - ворохнулось сознание, и ниточка незаметнооборвалась. Освежающий после двух бессонных ночей, навалился сон.Проснулся Листницкий, когда поезд оторвал уже от Петрограда верст сорокпространства. Ритмично татакали колеса, вагон качался, волнуемый рывкамипаровоза, где-то в соседнем купе вполголоса пели, лиловые косые тенибросал фонарь. Полк, в который получил назначение сотник Листницкий, понес крупныйурон в последних боях, был выведен из сферы боев и спешно ремонтировалсяконским составом, пополнялся людьми. Штаб полка находился в большой торговой деревне Березняги. Листницкийвышел из вагона на каком-то безымянном полустанке. Там же выгрузилсяпоходный лазарет. Справившись у доктора, куда направляется лазарет,Листницкий узнал, что он перебрасывается с Юго-Западного фронта на этотучасток и сейчас же тронется по маршруту Березняги - Ивановка -Крышовинское. Большой багровый доктор очень нелюбезно отзывался о своемнепосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и, лохматя бороду,поблескивая из-под золотого пенсне злыми глазами, изливал свою желчнуюгоречь перед случайным собеседником. - Вы меня можете подвезти до Березнягов? - перебил его на полусловеЛистницкий. - Садитесь, сотник, на двуколку. Поезжайте, - согласился доктор и,фамильярно покручивая пуговицу на шинели сотника, ища сочувствия, грохоталсдержанным басом: - Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст вскотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как натом участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшиебои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь. -Доктор со злым сладострастием повторил: "кровопролитнейшие бои", налегаяна "р", прирыкивая. - Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник. - Чем? - Доктор иронически вспялил поверх пенсне брови, рыкнул: -Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вотчем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нетздравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем вквадрате-с. Листницкий откозырял, направился к транспорту, вслед ему каркалсердитый доктор: - Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапкамизакидаем, так что уж там... - и пошел по путям, перешагивая лужицы,задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая головой. Смеркалось, когда лазарет подъехал к Березнягам. Желтую щетину жнивьяперебирал ветер. На западе корячились, громоздясь, тучи. Вверху фиолетовочернели, чуть ниже утрачивали чудовищную свою окраску и, меняя тона, лилина тусклую ряднину неба нежно-сиреневые дымчатые отсветы; в средине всяэта бесформенная громада, набитая как крыги в ледоход на заторе,рассачивалась, и в пролом неослабно струился апельсинного цвета потокзакатных лучей. Он расходился брызжущим веером, преломляясь и пылясь,вонзался отвесно, а ниже пролома неописуемо сплетался в вакханальныйспектр красок. У придорожной канавы лежала пристреленная рыжая лошадь. Задняя нога ее,дико задранная кверху, блестела полустертой подковой. Листницкий,подпрыгивая на двуколке, разглядывал лошадиный труп. Ехавший с ним санитарпояснил, сплевывая на вздувшийся живот лошади: - Зерна обожралась... объелась, - поправил он, взглянув на сотника;хотел еще раз сплюнуть, но слюну проглотил из вежливости, вытер губырукавом гимнастерки. - Издохла - а убрать не надо... У германцев, у тех непо-нашему. - А ты почем знаешь? - беспричинно злобно спросил Листницкий и в этотмомент так же беспричинно и остро возненавидел равнодушное, с оттенкомпревосходства и презрения, лицо санитара. Оно было серовато, скучно, каксентябрьское поле в жнивье; ничем не отличалось от тысячи другихмужицко-солдатских лиц, тех, которые встречал и догонял сотник на пути отПетрограда к фронту. Все они казались какими-то вылинявшими, тупое застылов серых, голубых, зеленоватых и иных глазах, и крепко напоминали хожалые,давнишнего чекана медные монеты. - Я в Германии три года до войны прожил, - не спеша ответил санитар. Воттенке его голоса прозвучало то же превосходство и презрение, котороеуловил сотник во взгляде. - Я в Кенисберге на сигарной фабрике работал, -скучающе ронял санитар, погоняя маштака узлом ременной вожжи. - Помолчи-ка! - строго сказал Листницкий и повернулся, оглядывая головулошади с упавшей на глаза челкой и обнаженным, обветревшим на солнценавесом зубов. Нога ее, задранная кверху, была согнута в коленном сгибе, копыто чутьрастрескалось от ухналей, но раковина плотно светлела сизым глянцем, исотник по ноге, по тонкой точеной бабке определил, что лошадь была молодаяи хорошей породы. Двуколка, подпрыгивая по кочковатому проселку, отъезжала дальше. Меркликраски на западной концевине неба, рассасывал ветер тучи. Нога мертвойлошади чернела сзади безголовой часовней. Листницкий все смотрел на нее, ивдруг на лошадь круговиной упал снопик лучей, и нога с плотно прилегшейрыжей шерстью неотразимо зацвела, как некая чудесная безлистая ветвь,окрашенная апельсинным цветом. Уже на въезде в Березняги лазарет встретился с транспортом раненых. Пожилой бритый белорус - хозяин первой подводы - шел около лошади,намотав на руку веревочные вожжи. На повозке, облокотившись, лежал казакбез фуражки, с забинтованной головой. Он, устало закрыв глаза, жевал хлеби выплевывал черную пережеванную кашицу. С ним рядом лежал плашмя солдат.На ягодицах у него топорщились безобразно изорванные, покоробленные отспекшейся крови штаны. Солдат, не поднимая головы, дико ругался.Листницкий ужаснулся, вслушиваясь в интонацию голоса: так истово молятсякрепко верующие. На второй повозке внакат лежало человек шесть солдат.Один из них, лихорадочно веселый, рассказывал, щуря воспаленные,горячечные глаза: -...будто приезжал посол от ихого инператора и делал предлог заключатьмир. Главное - верный человек; в надеже я - он не сбрешет. - Навряд, - сомневался второй, качая круглой головой со следамидавнишней золотухи. - Подожди, Филипп, могет быть, что и правда, приезжал, - мягкимволжским говорком отзывался третий, сидевший к встречным спиной. На пятой подводе краснели околыши казачьих фуражек. Трое казаков удобноразместились на широком возу, молча глядели на Листницкого, и на ихзапыленных суровых лицах не было и тени той почтительности, которую видишьв строю. - Здорово, станичники! - приветствовал их сотник. - Здравия желаем, - вяло ответил ближайший к подводчику, красивыйсеребряноусый и бровястый казак. - Какого полка? - спросил Листницкий, пытаясь разглядеть номер на синемпогоне казака. - Двенадцатого. - Где сейчас ваш полк? - Не могем знать. - Ну, где вас ранило? - Под деревней тут... недалеко. Казаки о чем-то пошептались, и один из них, придерживая здоровой рукойраненую, завязанную холстинным лоскутом, соскочил с повозки. - Ваше благородие, погодите чудок. - Он бережно нес простреленную,тронутую воспалением руку, шел по дороге, улыбаясь Листницкому и увалистопереставляя босые ноги. - Вы не Вешенской станицы? Не Листницкий? - Да-да. - То-то мы угадали. Ваше благородие, не будет ли закурить? Угостите,Христа ради, помираем без табаку! Он держался за крашеный бок двуколки, шел рядом, Листницкий досталпортсигар. - Вы б нам уважили с десяточек. Нас ить трое, - просительно улыбнулсяказак. Листницкий высыпал ему на коричневую объемистую ладонь весь запаспапирос, спросил: - Много в полку раненых? - Десятка два. - Потери большие? - Много побито. Зажгите, ваш благородие, огоньку. Благодарствуйте. -Казак, прикуривая, отстал, крикнул вдогон: - С Татарского хутора, чтовозля вашего имения, троих ноне убило. Попятнили казаков. Он махнул рукой и пошел догонять свою подводу. Ветер ворошил на немнеподпоясанную защитную гимнастерку. Командир полка, в который получил назначение сотник Листницкий, стоял вБерезнягах на квартире у священника. Сотник распрощался на площади сврачом, гостеприимно предоставившим ему место на санитарной двуколке, ипошел, на ходу отряхивая мундир от пыли, расспрашивая встречных оместопребывании штаба полка. Навстречу ему пламенно-рыжий бородачфельдфебель вел солдата в караул. Он козырнул сотнику, не теряя ноги,ответил на вопрос и указал дом. В помещении штаба было затишно, как и вовсяком штабе, находящемся далеко от передовых позиций. Писари никли надбольшим столом, у трубки полевого телефона пересмеивался с невидимымсобеседником престарелый есаул. На окнах просторной хаты брунжали мухи, ипо-комариному ныли далекие телефонные звонки. Вестовой провел сотника ккомандиру полка на квартиру. В передней недружелюбно встретил его высокий,с треугольным шрамом на подбородке, чем-то расстроенный полковник. - Я командир полка, - ответил он на вопрос и, выслушав о том, чтосотник честь имеет явиться в его распоряжение, молча, движением рукипригласил его в комнату. Уж закрывая дверь за собой, он поправил волосыжестом беспредельной усталости, сказал мягким монотонным голосом: - Мневчера передали об этом из штаба бригады. Прошу садиться. Он расспрашивал Листницкого о прежней службе, о столичных новостях, одороге; и за все время короткого их разговора ни разу не поднял насобеседника отягощенных какой-то большою усталостью глаз. "Надо полагать, что задалось ему на фронте. Вид у него смертельноусталый", - соболезнующе подумал сотник, разглядывая высокий умный лобполковника. Но тот, словно разубеждая его, эфесом шашки почесал переносье,сказал: - Подите, сотник, познакомьтесь с офицерами, я, знаете ли, не спал триночи. В этой глухомани нам, кроме карт и пьянства, нечего делать. Листницкий, козыряя, таил в усмешке жесткое презренье. Он ушел,неприязненно вспоминая встречу, иронизируя над тем уважением, котороеневольно внушили ему усталый вид и шрам на широком подбородке полковника.XV
Поиск по сайту: