 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 2 страница
III
Над степью - желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенныевызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх неподнять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, гдекончается пшеница, - шафранная цветень донника. Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей,задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре... Ветер, наплывавшийот Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, куталколючее солнце. Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги.Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха ипортки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьемзастревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо, расстегнув прорехурубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших грудей копился серый зернистыйпот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла Наталья. У нее свекловицейрдели опаленные щеки, глаза слезились. Пантелей Прокофьевич ходил порядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла тело. Казалось,что не борода стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колеснаямазь. - Взмылился, Прокофич? - крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня. - Мокро! - Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахископившуюся на животе влагу. - Петро, - крикнула Дарья, - ох, кончай! - Погоди, загон проедем. - Перегодим жару. Я брошу! Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку, а нелошади. К ним шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные, потертыечириками ноги. - Петюшка, тут ить пруд недалеко. - Ну, уж недалеко, версты три! - Искупаться бы. - Покель дойдешь оттель... - вздохнула Наталья. - И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи! Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой: - Выпрягайте, бабы! Дарья отцепила постромки и лихо вскочила на кобылу. Наталья, ежа вулыбке растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть скосилочного стула. - Давай ногу, - услужил Петро, подсаживая ее. Поехали. Дарья с оголенными коленями и сбитым на затылок платкомпоскакала вперед. Она по-казацки сидела на лошади, и Петро не утерпел,чтобы не крикнуть ей вслед: - Эй гляди, потрешь! - Небось! - отмахнулась Дарья. Пересекая летник, Петро глянул влево. Далеко по серой спине шляха отхутора быстро двигался меняющий очертания пыльный комок. - Верхи какой-то бегет. - Петро сощурился. - Шибко! Ты гля, как пылит! - удивилась Наталья. - Что бы такое? Дашка! - крикнул Петро рысившей впереди жене. - Погоди,вон конного поглядим. Комочек упал в лощину, выбрался оттуда увеличенный до размеров муравья. Сквозь пыль просвечивала фигура верхового. Минут через пять стало видноотчетливей. Петро всматривался, положив на поля соломенной рабочей шляпыгрязную ладонь. - Так недолго и лошадь запалить, наметом идет. Он, нахмурившись, снял с полей шляпы руку, некое смятение коснулось еголица и застыло на развилке приподнятых бровей. Теперь уже ясно виден был верховой. Он шел броским наметом, левой рукойпридерживал фуражку, в правой вяло вился запыленный красный флажок. Он проскакал мимо съехавшего со шляха Петра так близко, что слышен былгулкий хрип коня, вдыхавшего в легкие раскаленный воздух, крикнул, оскаливквадратный серо-каменный рот: - Сполох! На след, оставленный в пыли подковой его коня, упала желтоватая пена.Петро проводил глазами конного. Одно осталось у него в памяти: тяжкий хрипполузагнанного коня и, когда глянул вслед ему, - мокрый, отливающийстальным блеском круп. Не осознав еще окончательно подступившего несчастья, Петро тупо огляделтрепещущую в пыли пену, степь, сползающую к хутору волнистым скатом. Совсех концов по желтым скошенным кулигам хлеба скакали к хутору казаки. Постепи, до самого желтеющего в дымчатой непрогляди бугра, вздували комочкипыли всадники, а там, где, выбравшись на шлях, скакали они толпою, тянулсяк хутору серый хвостище пыли. Казаки, числившиеся на военной службе,бросали работу, выпрягали из косилок лошадей, мчались в хутор. Петровидел, как Христоня выпряг из арбы своего гвардейца-коня и ударилсянаметом, раскорячивая длинные ноги, оглядываясь на Петра. - Что же это? - охнула Наталья, испуганно пялясь на Петра, и взгляд ее- взгляд зайца под прицелом - встряхнул Петра. Он подскакал к стану; прыгнув на ходу с лошади, натянул скинутые вразгаре работы шаровары и, махнув отцу рукой, растаял в таком же облачкепыли, как и те, что серыми текучими веснушками расцветили истлевавшую взное степь.IV
На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа,мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, какгуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубыхфуражках атаманцы. Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам -празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация".Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка,гневное ржанье. Над площадью - низко повисшая пыль, на площади - порожниебутылки казенки, бумажки дешевых конфет. Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черныйатаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубойулыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка -жена ли, любушка ли. - Я тебе за эту курву чертей всыплю! - обещает казачка. Она пьяна, в распатлаченных космах - подсолнуховая лузга, развязаныконцы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает,улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет - незацепится. - Не наскакивай, Машка. - Кобель проклятый! Бабник! - Ну так что ж? - Гляделки твои бесстыжие! А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем: - Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси. - А ну как война? - Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит? Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится: - Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые! - Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит. - Потравят копны скотиной. - У нас уж ячмень зачали косить. - Астрицкого царя, стал быть, стукнули? - Наследника. - Станишник, какого полка? - Эй, односум, забогател, мать твою черт! - Га, Стешка, ты откель? - Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали. - Ну, казацтво, держися! - Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди. - А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу? - Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся. - Монопольку закрыли! - Эх, ты, свистюля! У Марфутки хучь бочонок можно купить. Комиссия начала осмотр. В правление трое казаков провели пьяногоокровавленного казака. Откидываясь назад, он рвал на себе рубаху,закатывая калмыцкие глаза, хрипел: - Я их, мужиков, в крровь! Знай донского казака! Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали: - Крой их! - За что его сбатовали? - Мужика какого-то изватлал! - Их следовает! - Мы им ишо врежем. - Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-тосмеху! - Война будет - нас опять на усмиренья будут гонять. - Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, исовестно. У прилавка моховского магазина - давка, толкотня. К хозяевам присталподвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам СергейПлатонович: компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям. - Ну, цто это такое... Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай катаману! Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренногоСергея Платоновича: - Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь? То-то! И морду побью, ищи сменя! Заграбил наши казацкие права. Эх ты, сучье вымя! Гад! Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг негоказакам: - Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что этодля наглядности. Могете быть спокойными. - Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля. - Да ить дело стоит! - Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить более ста десятинпосеву. - Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся. - Никак, афишку читают? Айда туда. Площадь гомонила допоздна. Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареямик русско-австрийской границе. Война... В приклетях у кормушек - конский сап и смачный запах навоза. В вагонах- те же разговоры, песни, чаще всего: Всколыхнулся, взволновался Православный тихий Дон. И послушно отозвался На призыв монарха он. На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачийлампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара. Война!.. Газеты, захлебывающиеся воем... На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались,бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился состальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичокжелезнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком: - Едете? - Садись с нами, дед, - за всех ответил один. - Милая ты моя... говядинка! - И долго укоризненно качал головой.V
В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штабадивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях егоразвертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня сталапостоем в деревне Владиславке. Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием,расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенныйкомандир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взводаотлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленномконе проскакал подъесаул. Во дворе зашевелились казаки. - Либо опять выступать? - высказал предположение Прохор Зыков ивыжидающе прислушался. Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивалпрохудившиеся шаровары). - Не иначе, выступать. - Не дадут и отдохнуть, черти! - Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет. "Та-та-та - три-три-та-ти-та!.." - кинул трубач тревогу. Казаки повскакали. - Куда кисет запропастил? - заметался Прохор. - Се-е-длать! - Пропади он, твой кисет! - на бегу крикнул Григорий. Во двор вбежал вахмистр. Придерживая рукой шашку, затрусил к коновязям.Лошадей оседлали в положенный по уставу срок. Григорий рвал приколыпалатки; ему успел шепнуть урядник: - Война, парень! - Брешешь? - И во тебе бог, вахмистр сообчил! Сорвали палатки. На улице строилась сотня. Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем. - Взводными колоннами!.. - повис над рядами его зычный голос. Зацокотали копыта лошадей. Сотня на рысях вышла из местечка на тракт.От деревни Кустень переменным аллюром шли к полустанку первая и пятаясотни. День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верста-хот границы. За станционными березками занималась заря. Погожее обещалосьбыть утро. На путях погромыхивал паровоз. Блестели отлакированные росойрельсы. По подмостям, храпя, сходили из вагонов лошади. За водокачкой -перекличка голосов, басовитая команда. Казаки четвертой сотни в поводу выводили лошадей за переезд. Всиреневой рыхлой темноте вязкие плавали голоса. Мутно синели лица, контурылошадей рассасывались в невиди. - Какая сотня? - А ты чей такой приблудился? - Я тебе дам, подлец! Как с офицером раз-го-вари-вашь? - Виноват, ваше благородие!.. Обознался. - Проезжай, проезжай! - Чего разлопоушился-то? Паровоз вон идет, двигай. - Вахмистр, где у тебя третий взвод? - Со-оотня-а, подтянись! А в колонне тихо, вполголоса: - Подтянулись, едрена-матрена, две ночи не спамши. - Семка, дай потянуть, с вечеру не курил. - Жеребца потяни... - Чембур перегрыз, дьяволюка. - А мой на передок расковался. Четвертой сотне перегородила дорогу свернувшая в сторону другая сотня. В синеватой белеси неба четко вырезались, как нарисованные тушью,силуэты всадников. Шли по четыре в ряд. Колыхались пики, похожие наоголенные подсолнечные будылья. Изредка звякнет стремя, скрипнет седло. - Эй, братушки, вы куда ж это? - К куме на крестины. - Га-га-га-га! - Молчать! Что за разговоры! Прохор Зыков, ладонью обнимая окованную луку седла, всматривался в лицоГригория, говорил шепотом: - Ты, Мелехов, не робеешь? - А чего робеть-то?.. - Как же, ныне, может, в бой пойдем. - И пущай. - А я вот робею, - сознался Прохор и нервно перебирал пальцамискользкие от росы поводья. - Всею ночь в вагоне не спал: нету сну, хучьубей. Голова сотни качнулась и поползла, движение передалось третьему взводу,мерно пошли лошади, колыхнулись и поплыли притороченные к ногам пики. Пустив поводья, Григорий дремал. Ему казалось: не конь упругопереступает передними ногами, покачивая его в седле, а он сам идет куда-топо теплой черной дороге, и идти необычайно легко, подмывающе радостно. Прохор что-то говорил над ухом, голос его мешался с хрустом седла,копытным стуком, не нарушая обволакивающей бездумной дремы. Шли по проселку. Баюкающая звенела в ушах тишина. Вдоль дороги дымилисьв росе вызревшие овсы. Кони тянулись к низким метелкам, вырывая из рукказаков поводья. Ласковый свет заползал Григорию под набухшие отбессонницы веки; Григорий поднимал голову и слышал все тот жеоднообразный, как скрип арбы, голос Прохора. Пробудил его внезапно приплывший из-за далекого овсяного поля густойперекатистый гул. - Стреляют! - почти крикнул Прохор. Страх налил мутью его телячьи глаза. Григорий поднял голову: перед нимдвигалась в такт с конской спиной серая шинель взводного урядника, сбокумлело поле с нескошенными делянами жита, с жаворонком, плясавшим на уровнетелеграфного столба. Сотня оживилась, густой орудийный стон прошел по нейэлектрическим током. Подъесаул Полковников, подхлестнутый стрельбой, повелсотню рысью. За узлом проселочных дорог, сходившихся у брошенной корчмы,стали попадаться подводы беженцев. Мимо сотни промчался эскадрон нарядныхдрагун. Ротмистр с русыми баками, на рыжем кровном коне, ироническиоглядел казаков и дал коню шпоры. В ложбинке, болотистой и топкой,застряла гаубичная батарея. Ездовые мордовали лошадей, около суетиласьприслуга. Рослый рябой батареец нес от корчмы охапку досок, оторванных,наверное, от забора. Сотня обогнала пехотный полк. Солдаты со скатанными шинелями шлибыстро, солнце отсвечивало в их начищенных котелках и стекало с жалштыков. Ефрейтор последней роты, маленький, но бедовый, кинул в Григориякомком грязи: - Лови, в австрийцев кинешь! - Не дури, кобылка. - Григорий на лету рассек плетью комок грязи. - Казачки, везите им от нас поклоны! - Сами свидетесь! В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий набабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам.Офицеры посмеивались. Острый душок недалекой опасности сближал их ссолдатами, делал снисходительней. От корчмы до деревни Горовищук гусеницами ползли пехотные части, обозы,батареи, лазареты. Чувствовалось смертное дыхание близких боев. У деревни Берестечко четвертую сотню обогнал командир полка Каледин. Сним рядом ехал войсковой старшина. Григорий, провожая глазами статнуюфигуру полковника, слышал, как войсковой старшина, волнуясь, говорил ему: - На трехверстке, Василий Максимович, не обозначена эта деревушка. Мыможем попасть в неловкое положение. Ответа полковника Григорий не слышал. Догоняя их, проскакал адъютант.Конь его улегал на левую заднюю. Григорий машинально определил добротностьадъютантского коня. Вдали под покатым склоном поля показались халупы деревушки. Полк шелпеременным аллюром, и лошади заметно припотели. Григорий ладонью щупалпотемневшую шею своего Гнедого, посматривал по сторонам. За деревушкой,зелеными остриями вонзаясь в синеющий купол неба, виднелись вершины леса.За лесом пухнул орудийный гул; теперь он потрясал слух всадников,заставляя настораживаться лошадей, в промежутки частили ружейные залпы.Далекие таяли за лесом дымки шрапнельных разрывов, ружейные залпыотплывали куда-то правее леса, то замирая, то усиливаясь. Григорий остро воспринимал каждый звук, нервы его все болеевзвинчивались. Прохор Зыков ерзал в седле, болтал не умолкая: - Григорий, стреляют, - похоже, как ребята палкой по частоколу. Верноить? - Молчи ты, балабон! Сотня подтянулась к деревушке. Во дворах кишат солдаты; в хатах -суетня: хозяева собираются выезжать. Всюду на лицах жителей лежала печатьсмятения и растерянности. В одном дворе Григорий, проезжая, видел: солдатыразвели огонь под крышей сарая, а хозяин - высокий седой белорус, -раздавленный гнетом внезапного несчастья, ходил мимо, не обращая внимания.Григорий видел, как семья его бросала на телегу подушки в красныхнаволочках, разную рухлядь, а хозяин заботливо нес сломанный обод колеса,никому не нужный, пролежавший на погребице, быть может, десяток лет. Григорий дивился бестолковости баб, тащивших в телеги цветочные горшки,иконы и оставлявших в хатах вещи необходимые и ценные. По улице метелицейстлался выпущенный кем-то из перины пух. Воняло пригорелой сажей ипогребным затхлым душком. На выезде попался им бежавший навстречу еврей.Тонкая, словно разрезанная шашкой, щель его рта раззявлена криком: - Господин козак! Господин козак! Ах, бож-ж-же ж мой! Маленький круглоголовый казак ехал рыском, помахивал плетью, не обращаяна крик внимания. - Стой! - крикнул казаку подъесаул из второй сотни. Казак пригнулся к луке и нырнул в проулок. - Стой, мерзавец! Какого полка? Круглая голова казака припала к конской шее. Он, как на скачках, повелконя бешеным наметом, у высокого забора поднял его на дыбы и ловкоперемахнул на ту сторону. - Тут девятый полк, ваше благородие. Не иначе, с ихнего полка, -рапортовал подъесаулу вахмистр. - Черт с ним. - Подъесаул поморщился и - обращаясь к еврею, припавшемук стремени: - Что он у тебя взял? - Господин офицер... часы, господин офицер!.. - Еврей, поворачивая кподъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами. Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперед. - Немцы придут, все равно заберут, - улыбаясь в усы, отъезжая,проговорил он. Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога. - Дорогу, пане жидове! - строго крикнул командир сотни и замахнулсяплетью. Четвертая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипеседел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались: - Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить. - К казаку всяка вещь прилипает. - Пущай плохо не кладет. - А ловкач энтот... - Ишь махнул через забор, как борзой кобель! Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядамказаков, опустил пику. - Беги, а то заколю!.. Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанулплетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями,повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь. - За что?.. - рыдающим голосом крикнул он. Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи,глаза, ответил, отъезжая: - Не ходи босой, дурак! За деревней в лощине, поросшей желтыми кувшинками и осокой, саперыдоканчивали просторный мосток. Неподалеку стоял, гудя и сотрясаясь,автомобиль. Около него суетился шофер. На сиденье, откинувшись, полулежалтолстый седой генерал, с бородкой-эспаньолкой и вислыми сумками щек.Возле, держа под козырек, стояли командир 12-го полка полковник Каледин икомандир саперного батальона. Генерал, турсуча рукой ремень полевой сумки,гневно выкрикивал, адресуясь к саперному офицеру: - Вам приказано еще вчера закончить работу. Молчать! О подвозестроительного материала вы должны были озаботиться раньше. Молчать! -гремел генерал, несмотря на то что офицер, замкнув рот, только дрожалгубами. - А теперь как мне проехать на ту сторону?.. Я вас спрашиваю,капитан, к-а-ак мне проехать? Сидевший по левую сторону от него молодой черноусый генерал жег спички,закуривая сигару, улыбаясь. Саперный капитан, изгибаясь, на что-тоуказывал в сторону. Сотня прошла мимо, у моста спустилась в лощину.Буро-черная грязь выше колен забирала ноги лошадей, сверху с мостасыпались на казаков белые перья сосновых щепок. В полдень проехали границу. Кони прыгали через поваленный полосатыйпограничный столб. Орудийный гул погромыхивал справа. Вдали краснеличерепичные крыши фольварка. Солнце разило землю отвесно падающими лучами.Оседала горькая тучная пыль. Командир полка отдал приказ выслать головнойдозор. Из четвертой сотни выехал третий взвод со взводным офицером,сотником Семеновым. Позади в сером мареве пыли остался расчлененный насотни полк. Отряд в двадцать с лишним казаков поскакал, минуя фольварк, поизморщиненной зачерствелыми колеями дороге. Сотник отвел разъезд версты на три и остановился, сверяясь с картой.Казаки съехались кучей покурить. Григорий слез было ослабить подпруги, новахмистр блеснул на него глазами: - Я тебе чертей всыплю!.. На конь! Сотник закурил, долго протирал вынутый из чехла бинокль. Перед ними,тронутая полуденным зноем, лежала равнина. Справа зубчатилась каемка леса,в нее вонзалось отточенное жало дороги. Версты за полторы от них виднеласьдеревушка, возле нее изрезанный глинистый крутояр речки и стекляннаяпрохлада воды. Сотник долго смотрел в бинокль, щупая глазами омертвелые вбезлюдье улицы, но там было пусто, как на кладбище. Манила зазывноголубеющая стежка воды. - Надо полагать - Королевка? - Сотник указал на деревушку глазами. Вахмистр подъехал к нему молча. Выражение его лица без слов говорило:"Вам лучше знать. Наше дело маленькое". - Проедем туда, - нерешительно сказал сотник, пряча бинокль и морщась,как от зубной боли. - Не напоремся на них, ваше благородие? - Мы осторожно. Ну, трогаем. Прохор Зыков - поближе к Григорию. Лошади их шли рядом. В опустелуюулицу въехали с опаской. Каждое окно сулило расправу, каждая распахнутаядверь сарая вызывала при взгляде на нее чувство одиночества и противнуюдрожь вдоль спинного хребта. Магнитом притягивало взгляды к заборам иканавам. Въехали хищниками, - так в глубокую зимнюю ночь появляются околожилья волки, - но улицы пустовали. Одуряющая висела тишина. Из раскрытогоокна одного дома послышался наивный бой стенных часов, звук их лопалсявыстрелами, и Григорий заметил, как сотник, ехавший впереди, дрогнул,судорожно лапнул кобуру револьвера. В деревне не было ни одной души. Разъезд вброд переехал речушку, водаподходила лошадям по пузо, они охотно шли в воду и пили на ходу,взнузданные, понукаемые всадниками. Григорий жадно всматривался вовзмученную воду; близкая и недоступная, она тянула к себе непреодолимо.Если б можно было, он соскочил бы с седла, лег, не раздеваясь, поддремотный перешепот струй так, чтобы холодом и ознобом охватило спину имокрую от пота грудь. За деревней с холма виден был город: квадраты кварталов, кирпичныездания, разлив садов, шпили костелов. Сотник въехал на впалую вершину холма, приставил к глазам бинокль. - Вон они! - крикнул, шевеля пальцами левой руки. Вахмистр, за ним казаки по одному въезжали на выжженную солнцемвершину, всматривались. По улицам, крохотные отсюда, сновали люди, прудилипереулки обозы, мельтешились конные. Григорий, щуря глаза, глядел из-подладони; он различал даже серую, чужую окраску мундиров. Возле городабурели свежевырытые логова окопов, над ними кишели люди. - Сколько их... - изумленно протянул Прохор. Остальные молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Григорийприслушивался к учащенному бою сердца (будто кто-то маленький, но тяжелый,там, в левой стороне груди, делал бег на месте) и сознавал, что владеет имсовсем иное чувство при взгляде на этих чужих людей, чем то, котороеиспытывал он на маневрах, видя "противника". Сотник делал в полевой книжке какие-то отметки карандашом. Вахмистрсогнал с холма казаков, спешил их, поднялся к сотнику. Тот поманилГригория пальцем: - Мелехов! - Я. Григорий поднялся на холм, разминая затекшие ноги. Сотник подал емусложенную вчетверо бумажку. - У тебя лошадь добрей остальных. К командиру полка наметом. Григорий спрятал в грудной карман бумагу, сошел к лошади, спуская наподбородок ремень фуражки. Сотник глядел ему вслед, выждал, пока Григорий сел на коня, и кинулвзгляд на решетку ручных часов. Полк подтягивался к Королевке, когда Григорий прискакал с донесением. Полковник Каледин отдал распоряжение адъютанту, и тот запылил к первойсотне. Четвертая сотня текла по Королевке и быстро, как на ученье,развернулась за околицей. От холма подскакал с казаками третьего взводасотник Семенов. Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалилслепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первойсотни, проходившей последние дворы деревни. Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал передстрой; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживаядыхание, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня,разворачиваясь, готовясь. Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блекло сверкнул голубизной. - Со-о-от-ня-а-а-а-а! - Шашка накренилась вправо, влево и упала вперед,задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. "Рассыпатьсялавой, и вперед", - в уме перевел Григорий немую команду. - Пики к бою,шашки вон, в атаку марш-марш! - обрезал есаул команду и выпустил коня. Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успелопустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшимпотоком лошадей, рванулся и понес, забирая вовсю. Впереди рябил на серомфоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу черный клинпахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло кчетвертой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назадсажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далеких ещевыстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист еезабороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячеедревко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свистперелетавших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздриему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стекла бинокля,видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемет безпередышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; онирвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли. В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атакисуетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и болив пальцах левой ноги. Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжелый, застывающий клубок. Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор. Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: коньПрохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы иупал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком.Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолгорозовые десны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшегоплашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышалкрика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом ивылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески дико.Падали еще. Казаки падали и кони. Сквозь пленку слез, надутых ветром,Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окоповавстрийцев. Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь иломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальныетопотали где-то сзади. Высокий белобровый австриец, с надвинутым на глаза кепи, хмурясь, почтив упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорийповел пикой, натягивая изо всей силы поводья... Удар настолько был силен,что пика, пронизав вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошлав него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть ее и, под тяжестьюоседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, какавстриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клинподбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжавпальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки. Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундировдыбились казачьи кони. В первую минуту, после того как выронил пику, Григорий, сам не зная длячего, повернул коня. Ему на глаза попался скакавший мимо него оскаленныйвахмистр. Григорий шашкой плашмя ударил коня. Тот, заломив шею, понес егопо улице. Вдоль железной решетки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец безвинтовки, с кепи, зажатым в кулаке. Григорий видел нависший сзади затылокавстрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его, Распаленныйбезумием, творившимся кругом, занес шашку. Австриец бежал вдоль решетки,Григорию не с руки было рубить, он, перевесившись с седла, косо держашашку, опустил ее на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони иразом повернулся к решетке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал;повернув, ехал рысью. Квадратное, удлиненное страхом лицо австрийцачугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами.С виска его упавшая наосклиэь шашка стесала кожу; кожа висела над щекойкрасным лоскутом. На мундир кривым ручьем падала кровь. Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мертво гляделизалитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле унего гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар сдлинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словнопоскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепнойкоробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы. По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененнаялошадь протащила мертвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадьнесла, мотая избитое оголенное тело по камням. Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зеленуюгимнастерку, сбившуюся комом выше головы. Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимонего скакали казаки подоспевшей третьей сотни. Пронесли на шинелираненого, на рысях прогнали толпу пленных австрийцев. Они бежали скученнымсерым стадом, и безрадостно-дико звучал стук их окованных ботинок. Лица ихслились в глазах Григория в студенистое, глиняного цвета пятно. Он бросилповодья и, сам не зная для чего, подошел к зарубленному им австрийскомусолдату. Тот лежал там же, у игривой тесьмы решетчатой ограды, вытянувгрязную коричневую ладонь, как за подаянием. Григорий глянул ему в лицо.Оно показалось ему маленьким, чуть ли не детским, несмотря на вислые усы иизмученный - страданием ли, прежним ли безрадостным житьем, - покривленныйсуровый рот. - Эй, ты! - крикнул, проезжая посредине улицы, незнакомый казачийофицер. Григорий глянул на его белую, покрытую пылью кокарду и, спотыкаясь,пошел к коню. Путано-тяжел был шаг его, будто нес за плечами непосильнуюкладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго немог поднять затяжелевшую ногу.VI
Поиск по сайту: