Глава 1. К величайшему сожалению именно Очкарик, а не Лена идеально вписывается в окружающую атмосферу, я все так же нахожусь в отгороженном затхлом мирке с шестью

К величайшему сожалению именно Очкарик, а не Лена идеально вписывается в окружающую атмосферу, я все так же нахожусь в отгороженном затхлом мирке с шестью уголовниками.

До скрипа в зубах эта данность давит на мои изможденные нервы! Как не хочется отпускать Лену, ночной небосвод и все их прелести.

Видимо Богом заранее было продумано все до мелочей, перекрыты все возможные лазейки бегства от реальности к путям отступления, а отступать мне было куда… Хотелось сойти с ума и остаться с Леной!!!

"Самойлов, Самойлов проснись" - не угомонится Очкарик. Чтобы не орал под ухо, киваю в знак того, что я уже не сплю.

"Слышишь… Тебя к себе зовет Фонарь"

"Да, слышу!" - хотелось сказать спокойно, но слова вылетают плетью. После них улыбка с Очкастого лица слезает сама собой. Он обижается и идет к столу, где его ждут Фонарь с его свитой.

Немного полежав, чтобы собрать разбегающееся мысли, я поднимаюсь. В камере все так же точно, как и было до того как укладывался спать. Вся та же лампочка тускло освещает камеру, но в некоторых местах в особенности по углам ее присутствие воспринимается в штыки, та территория отдана под владения темному лорду по имени мрак.

Интересно, сколько времени я все таки проспал, вертя головой весь в догадках, натыкаюсь на зарешеченное окно, в этом смысле оно, как настенные часы - сразу понятно какое время суток.

Окно веет ночной прохладой, от этой свежести мне становится не по себе.

Вообще нужно отдельное спасибо сказать тому, кто проектировал камеру за одну только полезную здесь деталь - это отверстие в стене, а точнее за окошко. Одно только чего стоит, что оно обменивает наружу здешние зловония на чистый воздух. А главное, через него иногда к нам заглядывают лучика солнца, и от них непонятная радость наполняет душу, приходят светлые думы: - "Что мы такие же, как и прежде люди, оно не обходит нас стороной", дарит ощущение приземленности: - "Мы еще на матушке земле, а не летим по космосу на каком-нибудь экспериментальном шаттле с экспедицией на Марс".

Прогнав у окна сонное похмелье, спрыгиваю с верхних этажей нар. Чуть-чуть не стукнувшись головой при приземлении, она как чугунная гиря наполнена застойной кровью, никогда не чувствовал ее такой тяжелой.

Акробатический номер в моем исполнении вызывает у сокамерников шквал эмоций, они смеются надо мной - неумехой.

Хочется мне или нет, но приходится вставать и идти куда позвали. Страшно даже предположить, зачем я понадобился Фонарю.

За столом меня манит рукой к ним присесть Очкарик, мой кульбит с койки на пол поднимает их жизненный тонус, они встречают меня с улыбками.

"Присаживайся" - мило говорит мне Очкарик, сдвигаясь по скамейке, уступая мне место.

"Все таки, что же нужно от меня этим трем головорезам с мерзкими ухмылками на лице" - не найдя ответов на собственный вопрос, по спине пробегает холодок, оставляя после себя мурашки.

"Неужели оставили меня на десерт, поиздеваться на ночь глядя!?"

"Небоись, не съедим" - говорит Фонарь, замечая, как у меня по-предательски трясутся ноги. И вправду чувствую себя зайцем в логове волков.

Очень страшно, хочется бежать, сколько не силюсь, но ноги меня не слушаются, танцуют трясучку, так что подо мной скамейка заходила ходуном.

"Тут мы узнали, что ты разговариваешь по-английски!? Это правда?" - спрашивает Фонарь, широко улыбаясь. Улыбка у него появилась только в самом конце вопроса, мне, кажется, это он сделал специально, чтобы я невзначай не наделал в себе в штаны с перепугу.

После его вопроса по лицам окружающим меня за столом поползли многозначащие, непонятные мне широкие улыбки.

"Да, но только с помощью словаря в полном…" - пытаюсь ответить я не своим, сиплым голосом.

"Ты как раз нам подходишь!" - быстро проговаривает со смешком в голосе, не давая мне договорить Фонарь - "Там разговаривать не надо".

Его слова взрывают камеру смехом! А меня ложат на лопатки, я не в состоянии ничего понять. Или я идиот или…

"Видишь ли, у нас телеграф скучает без телеграфиста" - говорит Фонарь смеясь.

"Да они все здесь сумасшедшие" - кричу я про себя. - "Или по крайней мере хотят меня спихнуть в психушку".

В памяти всплывает тот вчерашний психопат -

"Это они его!" - думаю я.

"Хватит ржать" - весело прикрикивает на опричников Фонарь. - "Ну так как, Самойлов? Ты согласен помочь братве и подежурить некоторое время на телеграфе переводчиком?"

Видимо это специальный тюремный юмор, Фонарь стебается, потому что вся камера содрогается от хохота, все ржут в упад, как кони, кроме меня. Громовой смех вдавливает в скамейку, ни черта не понимаю.

"А то у нас Очкарик совсем не справляется" - продолжает сообщать информацию Фонарь.

Теперь все внимания обращено на Очкарика, его пушистые ресницы плавно хлопают под очками, увеличенные линзами, они кажутся громадными. Всем своим довольным видом он подтверждает сказанное и как дурачок добавляет -

"Ага!"

Взглянув на него, меня осеняет, я все понимаю - это ради Очкарика разыгрывается весь этот спектакль, за режиссера здесь Фонарь, зрителями все остальные, а я вытащен с полки принять участие в составленном заранее сценарии.

"Ну что скажешь, Самойлов?" - ну как ответить такому, как Фонарь, мне приходится подыграть им - "Ну ладно, раз надо, я согласен".

Положительный ответ рвет камеру, она прыгает и охает. Многоголосье слившееся из радостных вскриков, оханьев и чьего-то слова "Ура", будоражит стены. В всеобъемлющем праздничном настроение вскакивает со скамейки Халява и хватает на руки Сухого, чтобы понести его по тюремным просторам в диком вальсе, как жених невесту. Беря пример с веселящейся пары в маленьких, прогнивших мозгах Бомжа зреет идея… Он решает не отставать от них и ударятся в пляс, танцует яблочко, широко улыбаясь и весело притопывая. Выглядит это настолько противно…, вообразите себе скачущий вприсядку, сморщенный, старый гриб обабок, танцующий задорно с хэгами и широкой улыбкой на два передних зуба - лучше примера не подыскать! Отвратительное зрелище!

Не знаю, сколько бы эта еще вакханалия продолжалась, если бы не оглушительные удары по двери, через несколько мгновений за ударами вталкивают Николая, он как живой мертвец, ни кровинки на лице. Его запихивает обратная противоположность Коли, красный от яростной натуги сержант, размахивая дубинкой, он зло кричит на нас:

"Это еще чо за цирк!? Маски шоу захотели!"

Маски-шоу никто не хотел, все разом стихает, один только Бомж, никого не замечая, продолжает, зажмурившись, весело отплясывать.

Косой взгляд охранника и похлопывающая об ладонь дубинка, дает понять присутствующим, что скоро танцору начислят балов за исполнение и тут же отсчитают их по макушке.

Кажется, вот, вот сейчас, но этому не суждено случится, прежде его успокаивает Сухой, пинок по копчику Бомжа спасает, он снова вместе с нами в реальности.

Смею предположить: откуда его выдернули, наверное, отплясывал не в камере, а взяв под руки пышногрудых баб, кружился на ярмарке виноделов, и конечно, каждая из рук его была занята бутылкой.

"Да ладно тебе начальник, покуражиться нельзя, что ль? В нашем полку прибыло… " - говорит Фонарь, все еще смеясь, угрозы исходящие от сержанта им не воспринимаются. Улыбка на устах, а в глазах хищник, готов в любую секунду кинуться, разорвать.

"Подождите у меня, я устрою еще вам…!" - злобный взгляд делает свое дело, сержант уходит.

Исключительно Фонаря все уважают и боятся по всей тюрьме, в том числе и охрана. Вот и этот задира неудачник удирает поджав хвост

"Так братва повеселились и хватит! Очкарик покажешь ему там все!" - говорит Фонарь - "А ты Самойлов чо вскочил? Да не ссы ты так, не на войну же мы тебя посылаем!"

Для самого в удивление, как сам того не подозревая, выскочил из-за стола, скорее всего беспамятство и ускорение дал страх.

Не понимаю, вроде бы потеха закончилась, а они все еще продолжают изгаляться!

"Все-таки ты классно придумал … телеграфист" - улыбается Халява. Он смотрит на Фонаря такими преданными глазами! такое ощущение, если сейчас не было здесь никого он, сорвавшись, начал вылизывать бы ему зад.

Не знаю благодаря или нет, но после появления сержанта камера успокаивается и слава богу они начинают разбредаться по своим углам, по койкам. Уже поздно, через тюремное окно проглядывается ночь.

Я до жути боюсь, стою не шелохнувшись, лишь бы они побыстрее отошли ко сну и на них не нашла еще какая-нибудь дурь.

Меня предает собственный живот, он до такой степени сильно урчит - "У-у-м", что слышат все.

Видимо он отчаянно ждал, когда же я вспомню про него и, поняв, что это не произойдет вовсе, решает сам вершить свою судьбу - подает голос вместо меня. А я и вправду забыл, что уже не ел около суток.

"Очкарик, чтобы я больше таких звуков не слышал. Он так у нас и полночи не простоит… Накорми его и объясни ему все тут!" - хорошее настроение все еще не отпускает Фонаря - "Ты у него вместо Мамы теперь, понял!"

Для чего он это сказал?

Слово "Мама", я считаю священно! И услышав здесь, на меня начинают накатывать слезы и воспоминания, сохранившиеся с детства, окутывают меня, такие теплые, связанные с одним единственным человеком на всем белом свете. Воспоминания, они настолько противоположны с тем, что творится вокруг, что я прикрываю от стыда свои мокрые глаза, чтобы никто не заметил моей слабости.

Очкарик, похоже, замечает:

"Что с тобой?"

"Так… ничего!" - я скорее пытаюсь спрятать свое лицо от его изучающего взгляда.

"Если ты из-за еды" - Очкарик уже успел притащить еду - "то не переживай, еще будет!"

"Да я не… так вспомнил тут…" - приходится оправдываться, не хочется выглядеть в его глазах размазней, утираюсь рукавом.

"А! Ну тогда извини, было думал, что ты из-за трапезы" - в свою очередь оправдывается Очкарик -

"Я из-за чего так подумал, просто люди проходят через камеру разные, один из таких залетных…, так он вообще, спрашивал, что такое ананас! Да что далеко ходить, вон Бомж…" - его указательный палец ведет мой взгляд в сторону туалета - "…целиком ест корки от апельсинов!"

"Опять...?" - встревожено думаю я. Дело в том, что Бомж, стоящий над лежащим Колей и что-то ему ворчащий, подпинывает его ногой, опять донимая его.

Я до такой степени возмущаюсь происходящим (какой-то оборванец пинает измученного человека!) встаю одернуть за шиворот трухлявого паршивца.

"Эй ты куда это собрался?" - Очкарик успевает схватить меня за руку.

Я сильно нервничаю и долгое время не могу ничего ответить.

"Что он творит!?" - хочется проорать, но произношу шепотом, боюсь услышат остальные.

"А что случилось?" - Очкарик отворачивается от стола, чтобы посмотреть на парочку в углу - "Не пойму, что с тобой?"

Он хлопает своими большими, увеличенными глазами из-под очков, и кажется вправду не понимает, эх, как хочется дать про меж очков по тупорылому лицу!

"Они совсем все здесь озверели!?" - думаю я, а произношу:

"Ты, что не видишь, он издевается над ним!!!"

"А это! Ничего страшного…" - говорит, как будто никого не видит перед собой.

Все! Терпение лопнуло, плевать, что там думает это очкастое чудовище, иду вершить справедливость.

Вообще по природе своей я не вспыльчивый и боязливый человек, но тут я чувствовал вину, ведь когда Коля просил меня поддержать его, я злорадствовал над его положением. А ведь можно было хотя бы морально помочь, конечно у нас ничего бы не вышло, но я бы сейчас не чувствовал себя, как последний ублюдок.

Очкарик никак не хочет отпускать мою руку.

"Эй, парень ты это брось!" - честное слово, если бы он в данную секунду не произнес ничего, я бы врезал ему, ни о чем не сожалея.

С видом партизана, выдававшего немцам тайну он сообщает мне:

"Оставь его, если хочешь жить нормально здесь, ему уже не помочь. И не вздумай помогать ему каким либо образом, иначе ляжешь рядом с ним у туалета опущенным!"

"Вот, что еще скажу, прикасаться к нему тоже считается за подло! Да вообще лучше не разговаривать".

"Но почему?" - в моем голосе столько наивности, никак не хочу поверить его словам.

"Такие здесь порядки. Он теперь пидораст, а ниже уже некуда!!!"

"Ты уяснил, чем тебе грозит общение с ним?" - его слова звучат, как приговор. Не знаю, ни разу не был на суде, но отчего то кажется, что именно так они и должны звучать. Они олицетворяют саму данность, против которой не попрешь, как бы ты того ни хотел. Но все равно в себе я решаю, во что бы то не стало извиниться перед ним. Чувство вины мне не дает покоя.

"Уяснил!!!" - от гнева я кричу на него. Криком крик, а кричу я, прежде всего на самого себя и с чувством беспомощного младенца мне приходится усесться обратно за стол, что бы жевать без вкуса, как корова, поданный ужин.

Поиск по сайту: