Глава 2. 1919 год

Август. Жаркий день. На холмистой равнине южнее города Корочи Курской

губернии то и дело вспыхивают черные столбы артиллерийских разрывов.

Торопливо стучат пулеметы.

Я лежу в окопе и вижу, как слева, на фланге роты, поднимаются и бегут

вперед бойцы. Пора и нашему взводу! Опираюсь на левую руку, подтягиваюсь,

вскакиваю и вместе с товарищами тоже бегу вперед. Глаза заливает пот. Ладони

срастаются с винтовкой.

-- Урр... А-а-а-а! "- несется над полем. Повизгивают пули. Словно

споткнувшись или натолкнувшись на невидимую стену, падает сосед. Скорее на

землю! Прижаться на миг к теплой запыленной траве, где как ни в чем не

бывало ползают по стебелькам букашки с полированными крылышками!

Передохнуть, переждать, чтобы через минуту, обманув смерть, снова броситься

навстречу взрывам и пулеметам!

Наш 20-й стрелковый полк атакует деникинцев. Перед фронтом полка --

хотя и отборные, но уже обессиленные части марковской дивизии.

Неделю назад марковцы били нас, а теперь господам офицерам приходится

туго. Обстрелянные, исполненные ненависти, мы рвемся вперед. Сваливаемся в

оставленные врагом окопы.

-- Занять оборону!.. Занять оборону!.. -- передают по цепи приказ.

Только теперь я чувствую боль в ноге. Нагнулся --по обмотке

расползается пятно крови. Ниже колена жжет огнем: в голень впился осколок

снаряда.

К вечеру нас сменяют. Прихрамывая, бреду вместе-с другими бойцами к

домикам на окраине Корочи. Тут, на полу одной из хат, мы вповалку спим до

утра. Только сон у меня беспокойный. В раненой ноге что-то сверлит и

дергает. На рассвете, с трудом задрав штанину, вижу, что голень распухла и

воспалилась. Пробую встать. Куда там! От боли чуть не грохаюсь на пол.

Голова кружится. Перед глазами разноцветные пятна.

-- Н-да... Вон как тебя... -- озабоченно говорит отделенный. -- Надо в

лазарет.

Везут в лазарет. В вагоне военно-санитарного поезда запах йодоформа,

гнойных ран, запекшейся крови. Стоны, бред.

Еле ползем от станции к станции.

Под Ельцом едванепопадаемв лапы прорвавшихся через фронт казаков

Мамонтова.

Кто может ходить -- выбираются в тамбуры, проталкиваются к окнам,

костерят врачей и санитаров, требуют, чтобы дали оружие.

Но поезд благополучно проскакивает опасный перегон. Еще день -- и мы в

Туле. Тут хороший госпиталь, тут мне помогут!

Однако лица врачей, осматривающих ногу, хмуры, непроницаемы. Они

переглядываются, перебрасываются латинскими словами, а один с беспощадной

ласковостью треплет по плечу:

-- Нужна ампутация, дорогой. Выше колена. Согласны?

Ампутация? Это значит, ногу отрежут? В девятнадцать лет не смогу

ходить, как все люди? Стану калекой? Одним из тех, кто по-птичьи прыгает на

костылях, елозит по мостовым? Нет! Резать не дам!

-- А нельзя вылечить, доктор? -- с отчаянием спрашиваю я.

Хирург пожимает плечами:

-- Начнется общее заражение крови -- умрете.. -- Ну и пусть! Пусть!..

Да ведь, может, еще и выживу?..

В палате лежу ничком, подавленный и растерянный. Как же так? Махонький

осколочек, -- и вдруг отрезать всю ногу. Неужели придется соглашаться?

-- А ну покажись!

Возле койки стоит пожилой военный фельдшер Иван Сергеевич. Откинув

тоненькое серое одеяло, он внимательно осматривает мою правую, уже

распухшую, как бревно, ногу.

Сейчас выругает, назовет дикарем за то, что не послушал врача.

-- Молодец, что не дал ампутировать! -- говорит Иван Сергеевич. --

Разве это гангрена? Вылечим!

Не верю своим ушам. А Иван Сергеевич уже приказывает санитарке принести

чистые бинты.

-- Чтобы жар уменьшить, обложу твою ногу подорожником, вояка! --

утешает фельдшер. -- Хотя наука и не жалует это бабкино средство, оно верно

действует. Не горюй!

И Иван Сергеевич лечит меня по-своему, часто меняя повязку с компрессом

из подорожника. Впрочем, ничего другого, более радикального, в госпитале,

похоже, и нет.

Молодой хирург на обходах недоверчиво хмыкает, но не ругает фельдшера,

доверяя его большому опыту.

И чудо свершается. Температура начинает падать, жжение в голени

постепенно слабеет.

По ночам в заснувшей палате, слушая далекие гудки паровозов, я вижу всю

свою короткую жизнь. Гудки напоминают о будке, где год тому назад жила наша

большая, в восемь человек, семья, перебивающаяся из кулька в рогожу. Разве

на шестнадцать отцовских рублей в месяц прокормишь такую ораву? Работают в

доме все. Мы, ребятишки, помогаем матери по хозяйству, пасем корову, старшие

сезон-ничают на торфоразработках. И даже походы на реку Шошу, петляющую в

лугах позади будки, даже прогулки в лес преследуют вполне определенные цели:

наловить рыбы, набрать грибов и ягод, надрать коренья. Приходить с пустыми

руками не положено, и совестно. Зато дороже любых подарков и развлечений --

уважение старших, идущая из глубины сердца теплая родительская ласка...

Часами сидел я у насыпи, глядя как завороженный на проносящиеся мимо

нашей будки поезда. Казалось, нет на свете силы, способной сдержать их

бешеный бег. Однако мы, ребятишки, знали: отцу поезда подчиняются. Если он

выйдет к полотну с красным флажком или фонарем, покорно заскрипит тормозами

самый неукротимый курьерский...

Однажды вьюжной ночью я проснулся от грохота взрывов. Оказалось, отец

обнаружил лопнувший рельс и, не надеясь, что машинист заметит красный

сигнал, положил на рельсы петарды. Они и задержали состав.

Этот случай так поразил мальчишеское воображение, что отец долго-долго

представлялся мне человеком сказочной силы.

Впрочем, в отрочестве я понял еще другое: и отец, и я, и мои братья, и

тысячи таких же простых людей оттеснены на задворки жизни, обречены на

изнурительный труд, на безграмотность...

Мне повезло. Моя юность совпала с очистительной революционной бурей. В

октябре 1917 года я вместе со своими фабричными дружками, Мишей Ягодкиным и

Копей Медведевым, вступил в боевую группу, созданную городским Советом

рабочих и солдатских депутатов. Этой группе поручалось задерживать

контрреволюционные войска, направлявшиеся к Петрограду по железной дороге.

Командовал группой прибывший с фронта артиллерист, зять стрелочника

Василия Григорьевича Лошкарева. "По знакомству" и я попал в эту группу

вместе с сыном Лошкарева Иваном -- очень сильным и скромным рабочим парнем.

Группа была малочисленной, оружия мы не имели, но все же смогли

задержать несколько составов с солдатами, заваливая пути бревнами, выводя из

строя семафоры.

Я считал себя счастливым человеком, когда попал в действующую Красную

Армию и получил оружие. Даже суровое боевое крещение не охладило мой пыл.

Случилось так, что в одном из первых боев полк понес тяжелые потери. К

нашему удивлению утром началась стрельба не со стороны врага, а в нашем тылу

и на нашу роту сзади, из высокого подсолнуха, выскочили белогвардейцы.

Оказалось, что нас обошли. Из-за измены одного бывшего царского офицера,

наша рота почти полностью попала в плен к Деникинцам.

Нас построили в колонну и повели в тыл деникинцев. По дороге встретился

эскадрон кавалерии. Они требовали, чтобы У нас на спине вырезали красные

звезды. Конвоиры не дали. Многим достались удары плеток.

Когда уже было жарко, нас привели в какую-то деревню и поместили во

дворе школы. Хотелось пить. Местные крестьяне принесли нам воды, хлеба,

огурцов и даже несколько мелко нарезанных кусков сала. С нами должен

поговорить священник, чтобы после беседы решить кого в расход, кого на

шахты, а кого в армию. Мне и некоторым другим, у кого не было на груди

крестиков, встреча с священнослужителем не улыбалась. К счастью он не

пришел.

На ночь нас поместили в один из классов сельской школы. Был конец июля,

ночь наступила поздно, луны на небе не было и стало совершенно темно. Нас

было около пятидесяти человек. Из командного состава остался наш взводный

Семен Иванович Родин. Он был коммунистом, но его не выдали. Охраняло нас

всего семь солдат. Они были усталыми, легли на пол и вскоре уснули, кроме

того, который прохаживался снаружи и много курил, и другого, севшего у

двери. Нам дали ведро, его скоро наполнили, и от него шел запах.

Родин, вместе с Андросовым попросили разрешения вынести ведро в

уборную, которая была во дворе. Часовой разбудил одного из спавших солдат, и

тот, взяв винтовку, вывел Андросова с ведром. Они благополучно возвратились.

Солдат плюхнулся на пол и вскоре уснул. Часа через два ведро было опять

полно. Часовой на этот раз не стал никого будить, а подозвал своего

напарника и тот повел нас в уборную. Когда мы вернулись в класс, охранявшие

нас белогвардейцы уже стояли без оружия. Они умоляли их не убивать и

соглашались вместе с нами прорываться к красным, которые, судя по грохоту

артиллерии, не отошли. Как потом оказалось. Родин и Андросов привлекли еще

нескольких своих красноармейцев и во время выноса ведра улучили момент ч

обезоружили часового, а когда мы возвратились обратно,

наш конвоир --даже не пикнул, когда Андросов выхватил у него винтовку.

Решили уходить разбившись для надежности на три группы. Я оставался в

своем отделении, которым командовал смелый воин. На день расположились в

овраге. Мучила жажда, ломали и жевали траву. Недалеко шел бой и в следующую

ночь мы вышли в расположение своих войск, приведя двух конвоиров. Вышли к

своим и две другие группы, и снова на передовую. Согласились воевать против

белых и наши бывшие конвоиры.

Опять бои, и опять окружение в занятой врагом Короче. Мне удалось

нырнуть в один подвал, в котором я просидел до ночи. Ночью я вышел. Один в

занятом врагами городе. Куда идти и как? В первую ночь я не смог выбраться

из города и спрятался в заброшенном саду. Второй день пролежал в крапиве. К

крапиве подошла лошадь. Она могла привлечь людей к моему укрытию. Взяв

шомпол, я ткнул ей в морду. Она ушла. Так я скрывался до вечера. Пробродив

всю ночь, днем вышел к сараю, в котором и решил скоротать еще один день.

Сарай был набит хорошим душистым сеном и овсяной соломой. Яуснул. Наступила

еще одна ночь. Пора было уходить, но сарай оказался заперт. Удалось вылезти

через крышу.

Постучал в окно к хозяину. Он накормил и помог выбраться из города.

Только через пять суток через реку Коро-чу вышел к своим.

Уже тогда, во время скитаний по деникинским тылам, я твердо усвоил три

истины: первая --ив тылу врага нужно оставаться человеком; вторая- никогда

не выпускай из рук оружия; третья -- лучшим союзником за линией фронта

является ночь...

Я лежал на койке и улыбался, а на меня косился забинтованный сосед,

личность чрезвычайно флегматичная, крайне немногословная, но острая на язык

--сапер Петр Пчелкин, прозванный ранеными за полноту и медлительность

Шмелем.

Как ни молчалив был Шмель, а лежать бок о бок добрых три недели и не

разговаривать о своей армейской жизни невозможно. И Пчелкин рассказал мне о

людях сильных, смелых и смекалистых, несущих на своих плечах большую тяжесть

боев, о людях, которые созидают в кромешном аду войны, а если нужно

--разрушают созданное, чтобы, после победы созидать вновь.

Я услышал о бесстрашных и отчаянных подрывниках, пробирающихся в тыл

белых, чтобы разрушать их железные дороги и мосты.

Может, и не очень складно рассказывал Шмель, но в корявых словах

бывшего крестьянина было что-то взволновавшее меня. Теперь я понимаю --

рядовой Петр Пчелкин был поэтом своего нелегкого дела. В его душе жила

суровая романтика своей специальности.

А тут еще появился в палате мой земляк Архип Царьков, первый плясун на

все Войново, весельчак и балагур. Он тоже оказался сапером и безоговорочно

решил, что расставаться нам, коли уж встретились, не след.

Волнующие рассказы Шмеля, задорная убежденность Архипа и естественное

нежелание разлучаться с хорошими товарищами -- все это сыграло свою роль.

Друзей выписывали. Попросился на выписку и я. В части 9-й стрелковой

дивизии как раз набирали саперов. Хотя рана еще не зажила, я отказался от

отпуска. Царькова, Пчелкина и меня зачислили в 27-ю отдельную саперную роту.

Так началась моя служба в инженерных войсках Красной армии. Служба,

которая определила всю мою дальнейшую жизнь.

Поиск по сайту: