Глава 1. Возвращение

Грузовое судно миновало Кронштадт. Впереди, в туманной дымке на

редкость погожего осеннего дня, уже маячили знакомые контуры Адмиралтейства

и Петропавловской крепости.

Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и

взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского

залива, на золотую иглу знакомого шпиля.

Дорогая моя Родина, мы вернулись!

Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы

похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля

впитала капли и нашей крови.

И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны. Разве не она

послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее

любовью?..

Ленинград!

Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937

года! Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и

они были красивы по-своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже,

увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд

спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих

"Юма".

Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц! Я шел по улицам, с трудом

удерживай от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и,

не удержавшись, касался ладони то перил моста, то мокрой коры деревца, то

холодного чугуна уличных фонарей.

-- Надолго? -- спросила меня дежурная гостинице.

-- На сутки.

Я не сказал, что и эти сутки повиснуть д моей совести, что и за них

придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и

его землю.

Репрессии

В Ленинграде я узнал страшную весть Начальник штаба советников --

полковник Иван -- как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с мои и

погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на

совещании командного состава в июле месяце.

Все началось с телефонных звонков.

Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично

сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и

содуживцев.

Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне.

Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди.

Не мог же я перепутать все номера? Инчего похожего раньше не бывало...

Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции

"Ленинград-Московскй".

-- Дежурный помощник коменданта Черюгов слушает...

Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим.

В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помошником

комендан-та, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого...

-- Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Свринов говорит!

Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:

-- Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего

ранга?

-- Ну да, он самый! Не узнали? Трубка молчит.

-- Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?

-- Да, слышу... Вы откуда, товарищ военинженер?

-- Сейчас -- из гостиницы, -- смеюсь я, узнавая характерные нотки в

чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал

меня погибшим? И я спешу успокоить его: -- Со мной все в порядке!

Жив-здоров! А как вы там?

-- Все нормально, товарищ военинженер...

-- Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню... хочу

узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.

Ответа нет.

-- Слышите вы меня? 1 Да, Чернюгов слышит.

-- Он теперь... на курорте... -- В голосе Чернюгова то ли

пренебрежение, то ли снисходительность.

Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.

-- Извините, меня вызывают...

Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.

Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных

разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно

тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от

повышения по службе?

Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной

службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву.

Этот все растолкует!

И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: "Взяли".

Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича

Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого

Бориса Ивановича?

Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота -- все это

было страшной маскировкой?..

Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я

чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!

А беспощадный голос совести тут же спросил: "Но в Якире, которого ты

тоже знал, все-таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему

теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же

ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! "

Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу -- Н. С.

Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему-то очень грустным.

Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора

уклонился.

Больше я не подходил к аппарату.

Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди.

Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей

родине. Слухи, доходившие даже до Испании!

Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить

происходящее.

Мозг сверлила неотступная мысль: "Завтра надо ехать в Москву. Какие

новости ожидают там? "

В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с

черным телефонным аппаратом.

Земля вновь уходила у меня из-под ног...

... На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в

комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом

сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии

Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.

-- Враги народа! -- испуганно поведал Чернюгов. -- А Филиппов был

пособником Картаева.

Я видел -- Чернюгов горит желанием сообщить еще какие-то детали, но

почувствовал, что с меня довольно...

В поезде не смог уснуть до самого Калинина.

Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я

московскому начальству о своем возвращении.

Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и

завалился спать.

Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И

вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому

начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно

поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения!

Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в

трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич

жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых

начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался

каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным.

Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван

Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва

сердца. А как оказалось, приходил всего-навсего дежурный по части со срочной

служебной телефонограммой...

Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев,

что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили

в одном полку восемь лет.

С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь

застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.

-- Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у

двери/Минуту спустя донесся приглушенный голос:

-- Кто там?

-- Свои! -- радостно крикнул я.

-- Кто свои?

-- Да это я, Старинов!

-- Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою. Залязгали замки. Один.

Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.

-- Входи, -- сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину.

Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо

его тут же вытянулось.

-- Ты?.. Ты откуда?

-- Из спецкомандировки.

-- А почему во всем заграничном?

-- Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.

-- Вот оно что!.. За границей?! Мы топтались в передней. Мне не

предлагали раздеться.

-- Я что -- не вовремя?

Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.

-- Ты извини, Илья... Но знаешь, время такое... Между прочим, недавно

арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не

состояли... Всегда генеральную линию партии признавали...

Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.

-- Ясно, -- сказал я. -- В оппозиции не состояли, никуда не ездили...

Извини!

Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука.

Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь.

Вышел на тротуар.

-- Илья! Подожди!

Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое,

несчастное лицо.

-- Илья! -- он судорожно схватил меня за руку. -- Не сердись! Пойми!..

Если бы ты приехал с Дальнего Востока... А то бог знает откуда... Ведь я

работаю с секретными документами... У меня во всех анкетах написано, что из

близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..

-- Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем.. -- Ты понимаешь?

-- Иди!..

S-942

К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле

кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку

к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в "Метрополе" шла

"Волга-Волга".

Погиб Иван Георгиевич Захаров.

Лучший друг не пустил меня к себе...

Надо мной сгущаются тучи

Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым.

Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным.

Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.

-- Вы достойны высокой награды, -- сказал маршал. -- Я считаю, товарищ

комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании.

Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.

Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:

-- Ждите назначения, товарищ Старинов!...

Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил

меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает,

даже благодарят за службу!

Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы

отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно,

не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.

И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня

никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал.

Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре

арестовали Гендина.

Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка

легендарной бригады Котовского. Шинкаренко -- один из моих друзей по

партизанской школе в Киеве -- в числе первых в республике был удостоен

ордена Боевого Красного Знаме ни и награжден Почетным оружием. Оказалось, и

Шинкаренко взяли.

От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости -- известных мне

партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на

случай войны.

-- Костя -- честный человек. Ни с какими врагами народа он не был

связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова,

-- всхлипывая твердила жена Шинкаренко.

Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью

реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом

состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь

он скоропостижно скончался...

Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не

к Наркому обороны. Меня вызывали в НКВД.

В НКВД

Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в

тени.

-- Не волнуйтесь, -- слышу я. -- Мы вызвали вас в качестве свидетеля.

От вас требуется одно -- дать чистосердечные показания. Это в интересах

государства и в ваших собственных.

-- Но что я должен показывать?

-- Не догадываетесь?

-- Нет,

-- Хорошо. Мы вам поможем...

Я не помню точной последовательности допроса, "Мы" все время выпытывал,

где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли

встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.

Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их

выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.

-- Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати

-- ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов

-- так называемые партизанские отряды?

5'131

Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу

из "свидетеля" превращусь в Обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал

преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил

бывших начальников.

Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных

нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического

государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских

армий".

Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не

испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным...

-- Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но

ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они

сотни миллионов или миллиарды рублей!

-- Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.

-- Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство,

стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично

готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между

границей и укрепрайонами... Я готовил партизан для борьбы с врагом.

Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.

Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем

противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел

санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:

-- На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не

тронем. Но... возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам

написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и

прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение...

Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу

врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди,

все святое.

Я видел только один выход -- обратиться к Наркому обороны, рассказать о

своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.

Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.

-- В чем дело? О чем вы хотели сообщить? Волнуясь, сбиваясь, рассказал

маршалу о своих переживаниях.

-- Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального

Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по

вашему указанию.

Нарком обороны смутился,

-- Вы не волнуйтесь...

Потом, помешкав, взял телефонную трубку:

Здравствуйте, Николай Иванович... Да вот... У меня сидит недавно

прибывший из Испании некий Стари-нов. Его допрашивали о выполнении заданий

Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия...

Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.

Снова говорит Ворошилов:

-- Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким

человеком, мог и не знать сути дела.

Опять пауза. И опять отвечает маршал:

-- Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину.

Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры...

Начальник полигона

Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал

начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.

Предстоящая встреча волновала.

С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя

совместная служба в 4-м Коро-стенском Краснознаменном железнодорожном полку.

Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные

войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!

Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть

никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления

товарища Баринова.

-- Очень хорошо! -- широко улыбаясь, сказал Крюков. -- Блудный сын

вернулся'. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.

Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без

тени улыбки сказал:

-- Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам

должность начальника военных сообщений округа.

На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко

мне:

-- Разрешите, товарищ комбриг'. Какой же из меня начальник военных

сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил

партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей

воле... Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.

-- Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! -- вмешался

Баринов. -- Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он

всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь -- начальник

военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не

хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.

Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в

малодушии.

Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника

военных сообщений округа -- невероятное, головокружительное повышение. С

другой -- мне было абсолютно ясно -- не спра-РЛЮСЬ я с такой работой, не

отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для

подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!

-- О чем задумались? -- озабоченно спросил комбриг. -- В вашем

подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных

сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе. 134

-- Если уж нельзя иначе, прошу -- назначьте меня лучше командиром

одного из железнодорожных полков! -- взмолился я.

-- Хватит скромничать.. Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. --

Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений

округов, а вы -- "полк"! Полками у нас командуют выпускники училищ не

двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору,

как мы с вами ротами командовали.

-- Да поймите, не гожусь я на такую роль!

-- И что вы заладили "не гожусь, не гожусь"... Хорошо. Раз так

упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое

меньшее, что мы можем вам предложить, -- должность начальника Центрального

научно-испытательного полигона. Устраивает? Но учтите -- полигон вдали от

больших городов, в лесах...

Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать

начальником полигона.

-- Так и запишем, --обрадовался Крюков.

Мы с Бариновым встали и направились к двери.

-- Да, минуточку, товарищ Старинов! -- позвая Крюков. -- Задержитесь.

Мы остались одни.

-- Зайди вечером ко мне домой, -- по старинке на "ты" предложил

Александр Евдокимович. -- Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя

обрадуется, и сыновья... Ты-то еще не женился?

-- Да как тебе сказать... почти... Глаза Крюкова округлились:

-- Это событие! Кто же она, что тебя приручила?

-- Познакомлю, Александр Евдокимович. Крюков махнул рукой:

-- Знак" тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин.

Ладно... Приходи, ждем!..

Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем

разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на

другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:

-- Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений

Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в

органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни -- того и

гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа,

кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал,

что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии:

мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.

-- Но полигон -- это целый город в лесу со своим большим хозяйством.

Боюсь, это хозяйство заест меня! -- признался я.

Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение

и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах.

Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на

откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились

на меня. Я отодвинул рюмку.

-- Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди

служили Советской власти и вдруг продались? И -- какие люди! Те, кому

государство дало все, абсолютно все! И вот они -- враги народа. А кто они?

Буржуи? АН нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись,

когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы

знали по фронту, по работе...

Александр Евдокимович тяжело вздохнул:

-- Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя

эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул

руководителем НКВД Ежова... Разве не так? Что ты молчишь, как каменный?

Давай лучше выпьем! -- все так же невесело предложил Александр Евдокимович и

добавил: -- Ведь мы с тобой никого не хороним...

Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы.

Он взял меня за руку:

-- В свое время ты спас моего сына... Тебе я доверю одну семейную

тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата

подполковника 136

Андрея Крюкова. Я уверен, ЭТО ошибка. Он честный человек. Убежден, что

разберутся и его восстановят... А каково сейчас мне?..

Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу

ответить.

Крюков первым пришел в себя.

-- Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду

невинных!

Я получаю звание полковник

... Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а

двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения

из Испании, назначили начальником Центрального научно-испытательного

железнодорожного полигона РККА.

Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой

верный друг Анна Обручева.

На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту

службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске.

Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к

старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926 -- 1930

годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины.

Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он

по-прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.

-- Оставляй, оставляй свое барахло! -- согласился Афонько. -- Приедешь

-- заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого

кавказского вина.

Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу.

Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в

открытой двери.

-- Неужели? -- только и выговорил я. С Евсевием Карповичем мы свиделись

только спустя двадцать лет.

-- Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать... Но я вспоминаю;

Такое забыть нельзя!

Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович.

Первому негодяю-следователю, который занес на него руку, Афонько дал

сдачи по-партизански, одним ударом сбив его с ног.

За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной

карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной

частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович

каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал:

"Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пыта-дат, они не

выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и

невыдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не

выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.. "

И за такие письма его не наказывали!

Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И

хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили

без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного

государства".

-- А потом, брат, перестал я писать "великому вождю", -- с горечью

признался Евсевий Карпович. -- Перестал, потому что убедился: Сталину обо

всем известно...

Глава 2. 1938 год. "Враги народа".

В конце апреля 1938 года я прибыл к новому месту службы и тут же мне

напомнили: бывшего начальника полигона полковника Чумака арестовали как

врага народа, Правда, в чем состоит его преступление, никто не знал.

-- Большую перестройку произвели после Чумака?

-- Гм... Вот дом его с верандой передали детскому саду...

Начал я знакомиться с работой полигона, с тематикой испытаний техники

железнодорожных войск, с программой учений. Нет, домиком с верандой дело не

ограничилось! С тревогой обнаружил: прекращены работы по ряду образцов новой

техники. Изобретатели и авторы этих конструкций тоже объявлены врага

ми народа. Их имена вычеркнуты из программы ра'-бот. Часто

зачеркиваются и предложенные ими образцы новой техники...

Логики никакой. Но, как говорится, куда пойдешь м кому скажешь? Видимо,

на полигоне происходило то же, что и везде.

Вспоминая о том времени, я спрашиваю себя: не потому ли в предвоенные

годы многие замечательные образцы военной техники доводились черепашьими

темпами?

Не потому ли в начале войны с гитлеровской Германией на вооружении

Красной Армии не оказалось многих отличных видов оружия, почти готового к

серийному производству?

И отвечаю себе: да, именно поэтому!

Правда, не всех ценных специалистов посылали рыть золото на Колыму или

гатить болота в Сибири. Иным разрешали работать и в заключении. Эти

"счастливчики" доводили проекты до совершенства в камерах-одиночках,

оторванные от мира. Над ними висела угроза, что любая ошибка будет признана

вредительством, всякая неудача вызовет ухудшение тюремного режима. Трудно

было получать нужную научную информацию, узнавать последние достижения науки

и техники... Что и говорить, обстановка далеко не творческая!

На полигоны и" испытательные площадки репрессированных специалистов

доставляли под усиленной охраной. Об их прибытии сообщалось только

начальнику полигона, комиссару и уполномоченному особог ГО отдела.

Помню, весной или летом 1939 года к нам привез-ли подобным образом

какого-то авиационного конструктора. Фамилии его никто не знал. Вагон с

аре-стованным подали на ветку за полигоном. К этому времени на небольшой

лесной поляне сотрудники органов безопасности уже поставили палатки, окружив

их двоимым высоким забором из колючей проволоки.

Лишь в 1943 году, встретившись с конструктором замечательного

пикирующего бомбардировщика В. М.

Петляковым, я узнал, что именно он был моим "гостем" на полигоне...

Но и в тех трудных условиях коллектив полигона работал слаженно и

дружно.

Большая заслуга в этом принадлежала комиссару Александру Васильевичу

Денисову -- человеку, умевшему глубоко вникать в дело и сплачивать людей.

Однако и наш дружный коллектив тоже порой лихорадило.

Вскоре после моего приезда обвинили в связях с троцкистами моего

заместителя по материально-техническому обеспечению Дмитрия Ивановича

Воробьева. Единственным поводом к этому явилась дружба Воробьева с главным

инженером строительства Саратовского железнодорожного моста полковником Н.

М. Ипатовым, который незадолго перед тем был объявлен врагом народа.

На партийном собрании инженер П. И. Марцинке-вич и помощник Воробьева

кавалер ордена Боевого Красного Знамени В. Н. Никитин пытались защитить

Дмитрия Ивановича. Но нашлись и недоброжелатели. Воробьева исключили из

партии.

Вскоре на посту Наркома внутренних дел Ежова сменил Берия. Начались

репрессии в самих органах НКВД. Там стало не до Воробьева. Через девять

месяцев Дмитрию Ивановичу вернули партийный билет...

Нависла угроза и над Александром Евдокимовичем Крюковым. Из отдела

кадров Генштаба ко мне поступила просьба дать развернутую партийную

характеристику на члена ВКП(б) А. Е. Крюкова, обязательно указав его

поведение во время дискуссий. Я написал самый положительный отзыв. Александр

Евдокимович уцелел, хотя в сентябре 1939 года его и освободили от занимаемой

должности.

На полигон в ту пору то и дело приезжали различные комиссии и отдельные

работники от начальника Управления военных сообщений РККА. Все это были

новички, попавшие в центральный аппарат в 1937 --

1938 годах. Как правило, они не имели не только Опыта, но Зачастую и

необходимых знаний. -- К чести многих приезжающих, должен сказать: они

понимали, что не могут ничем нам помочь и ни во что не вмешивались.

Однако встречались и иные. Эти "инспекторы" считали прямым долгом хоть

чем-то проявить себя. По уровню образования вмешиваться они могли только в

дела административные и потому заполняли свои акты и докладные записки

сведениями о том, когда и кто из работников полигона опоздал на службу

(того, что у нас часто работали до глубокой ночи, они не замечали!), какие

объекты слабо охраняются и т. п.

Впрочем, нельзя осуждать этих выдвиженцев. Сами они не просились в

центральный аппарат, многие искренне переживали двусмысленность положения,

упорно учились и уже в годы войны вполне освоились с работой.

Общее наше несчастье заключалось в том, что почти сразу сошли со сцены

наиболее опытные кадры, нарушилась преемственность в их смене. Всю глубину

этого ничем не оправдываемого бедствия мы постигли лишь после XX съезда

партии. Но народ чуял недоброе уже и в годы репрессий.

Помню такой случай. Служил на полигоне пожарный. Был он смел, но до

предела бесхитростен. Любил этот рыцарь огня и лишнюю рюмку пропустить.. И

вот однажды, философствуя в кругу собутыльников, задал наш пожарный

глубокомысленный вопрос:

-- А что, братцы? Вот мы нынче Ежова в депутаты двинули. А вдруг он

окажется таким же врагом, как Ягода?

Он не сразу уразумел, почему внезапно остался в одиночестве. А поняв,

покрылся холодным потом.

О происшествии доложили комиссару полигона. Денисов пошел на большой

риск, приказав немедленно уволить пожарного. Беднягу спасли этим от

неминуемого ареста.

А ведь он оказался прав!

X x x

Еще перед отъездом на полигон я много наслышался о тамошних лесах, о

бесчисленных рыбных озерах. Все рассказы оказались сущей правдой. Край

пришелся мне по душе. Но самым приятным сюрпризом для меня и особой

достопримечательностью полигона оказалось здешнее железнодорожное кольцо.

Это кольцо длиной всего около восемнадцати километров было разделено на

три перегона, где мы могли "разрушать" и "восстанавливать" пути и мосты,

устраивать "крушения".

Обязанности начальника полигона весьма обширны. Но все же я смог и

здесь отдавать много времени и сил вопросам минирования путей сообщения,

разработке конструкций новых мин.

Я хорошо понимал, что войскам и партизанам нужны надежные в действии,

удобные и безопасные в транспортировке и установке, неизвлекаемые для

противника, годные для длительного хранения в сложных условиях инженерные

мины. При этом по возможности дешевые в производстве!

Коллектив научных работников полигона участвовал также в написании

нового Наставления и Положения по устройству и преодолению заграждений на

железных дорогах. В этих документах уже учитывался опыт применения мин в

Испании и брались в расчет результаты учений на полигоне.

Работа была кропотливой и трудоемкой. Товарищи по полигону шутили, что

приходится брать в пример Льва Толстого, переписывавшего свои рукописи по

многу раз. Но как бы то ни было, Положение оказалось изданным еще в марте

1941 года, а Наставление уже в начале войны с гитлеровской Германией.

Помимо этого мне за полтора года удалось написать диссертацию на тему

"Минирование железных дорог". В ней доказывалось, что оставляемые врагу

участки железных дорог можно выводить из строя на срок до шести месяцев и

быстро восстанавливать после обратного занятия территории нашими войсками.

На затерянном в лесах полигоне мы работали упорно и много не из простой

"любви к искусству". Радио и газеты приносили и в нашу глухомань все новые

тревожные вести.

В июле 1938 года японские самураи попытались вторгнуться на нашу

территорию в районе озера Ха-сан.

Всего месяц спустя позорный мюнхенский сговор фактически развязал руки

Гитлеру для действий на востоке и Германия немедленно оккупировала

пограничные районы Чехословакии.

5 марта 1939 года контрреволюционные заговорщики захватили власть в

сражавшемся из последних сил Мадриде, а 28 марта сдали Мадрид франкистам и

интервентам. Испанская республика была задушена.

В тот день у меня все валилось из рук.

Я вспоминал испанских товарищей. Вспоминал последнюю поездку с Висенте

к французской границе. Переговорив с французским жандармом, сунув ему деньги

и пачку сигарет, мой шофер довез меня до маленького городка Перпиньяна.

Отсюда я должен был ехать до Парижа уже поездом.

Тяжелы были последние минуты прощания с боевым другом.

-- Ничего, Рудольфе, -- сжимая мою руку, сказал Висенте. -- Если нас не

предадут, мы победим... И вот их предали.

А за путчем в Мадриде последовали нападение Италии на Албанию, наглое

вторжение Японии на территорию МНР у Халкин-Гола.

Европу и Азию охватывал пожар войны.

Мы жили в непрестанном ожидании каких-то решающих событий.

Так начался жаркий, душный, без единого дождичка, август.

Сосновые леса вокруг полигона сочились смолой. Пересохли ручейки и

болотные Мочежинки. По ночам громыхал далекий гром, но под утро выцветшее от

зноя небо оставалось таким же белесым, как накануне. Начались лесные пожары.

1 сентября Германия вероломно напала на Польшу. Внеочередная сессия

Верховного Совета СССР приняла закон о всеобщей воинской обязанности. А 17

сентября Красная Армия выступила на защиту жизни и имущества населения

Западной Украины и Западной Белоруссии.

Этот решительный шаг обрадовал нас. Казалось, мы убедительно

демонстрируем Германии, что не намерены мириться с ее агрессивными

действиями. "

Поиск по сайту: