Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 1 страница

Недооценке «человеческой субъективности» в подходах к явле­ниям общественной жизни, думается, способствовала и сама логика экстенсивного развития социалистической экономики. До тех пор, пока удавалось решать народнохозяйственные задачи, обеспечи­вать расширенное воспроизводство за счет привлечения дополни­тельных трудовых и материальных ресурсов, за счет освоения новых залежей минерального сырья, нефти и т. д., можно было не принимать в расчет ни психологию, ни заинтересованность масс.

Сохранение длительное время иллюзии о возможности суще­ствования специфически социалистической, то есть безыници­ативной, нетоварной, не подчиняющейся закону стоимости, эконо­мики обошлось очень дорого. Сколько было вывезено золота, про­дано уникальных произведений искусства, шедевров живописи, выкачано нефти для того, чтобы доказать правильность сталин­ской аграрной политики, идеи огосударствления сельскохозяй­ственного производства, чтобы иметь повод не считаться с кресть­янской психологией, сохранять возможность существования сель­ского хозяйства, где работник никак не связан с землей, не имеет никаких прав на результаты своего труда. До сих пор в обществе много защитников «чистого социализма», готовых пожертвовать всеми богатствами страны, даже примириться со смертью деревни, лишь бы не допустить возвращения крестьянину прав на землю.

Еще три года назад некоторые политэкономы вполне серьезно доказывали, что проблема взаимодействия между личностными и материальными условиями производства, и прежде всего пробле­ма стимулов к труду, лежит по ту сторону политической экономии социализма, что все разговоры о личностных аспектах производ-

ства, о человеческом факторе являются не чем иным, как «про­таскиванием идеализма в научный социализм».

Вряд ли кто из этих борцов за чистоту политико-экономичес­кого подхода к социализму предполагал, что не те, кто вспомнил о решающей роли человеческого фактора в развитии производства, а они сами, того не ведая, тянут теорию назад, к домарксистской науке о производстве. Ведь, согласно К. Марксу, недооценка жи­вого труда, то есть всей совокупности человеческих условий произ­водства, есть типичная черта буржуазной экономической науки. Они, буржуазные политэкономы, писал он в «Теории прибавочной стоимости», как певцы-восхвалители капитала, «выдвигают на первый план предметные элементы производства и переоценивают их значение по сравнению с субъективным элементом, живым, непосредственным трудом... Во всех этих концепциях прошлый труд выступает не как всего лишь предметный момент живого труда... а как власть над этим трудом»¹.

Приведенные примеры проявления глухоты к духовному на­чалу, утверждающему примат деятельности и деятельного чело­века, свидетельствуют и о том, что нашему мышлению так и не удалось изжить болезнь механического материализма, освобо­диться от вериг ликбезовского марксизма, остановившегося на том, что материя первична. Именно он и зародил этот животный страх перед всем тем, что нельзя пощупать руками, измерить ли­нейкой. Отсюда и грубость, вещизм обыденного мышления.

По-видимому, этому упрощению, огрублению марксизма спо­собствовали не только недостаток культурности, образования ши­роких партийных масс, но и зачастую конкретная наша действи­тельность. На российской почве закрепились, пустили глубокие корни и технократические иллюзии XX века, заслонившие на дли­тельное время вопрос о мотивах к труду, о личном отношении чело­века к тому, что он делает.

Все народы пережили в завершающемся веке период мисти­ческой веры в чудодейственные возможности техники, машин, надежду на то, что научный прогресс сам по себе решит проблему благосостояния, достатка. Но у нашего народа эта вера была во сто крат сильнее, ибо мы были бедны в индустриальном отношении. Человеку вообще свойственно связывать свои надежды с тем, чего у него нет и что есть у других, и недооценивать то, чем сам обла­даешь. Наверное, по этой причине мы чрезвычайно увлеклись меч­тами о могуществе техники, стали возлагать такие большие надеж­ды на новые трактора и механизмы и одновременно, не испытывая ни сожаления, ни мук совести, истребляли хозяйственных кресть­ян, тех, кто был привязан к своей земле, кто хотел и умел работать. Иначе нельзя понять всех тех вождей нашей революции, прежде всего Троцкого, Зиновьева, Каменева, Сталина, которые ни в грош не ставили традиционные мотивы труда на земле, откровенно изде­вались над теми, кто пытался напомнить о важности сохранения

----- П^с К., Энгельс Ф. Соч. Т. 26. Ч. III. С. 2«5.

традиционной привязанности крестьянина к земле, использования преимуществ семейной организации труда. Эта вера в чудодей­ственные возможности тракторов и комбайнов особенно была ха­рактерна для Сталина. В его технократизме, в его пристрастии к крупным фабрикам зерна есть что-то иррациональное, мисти­ческое.

Чашу технократических иллюзий мы тоже выпили до дна, до последней капли, полностью подтвердив формулу Монтеня, что люди могут достигнуть в любой области сколько-нибудь разумных результатов только после того, как исчерпают в этой области все возможные глупости.

Наложила отпечаток мертвечины на наше сознание и сталин­щина. Она, как политическая практика, сама по себе является цар­ством механицизма, организованным насилием над природой чело­века. Наверное, мало кто в истории человечества так низко ставил человека, проявлял такое безразличие к его страданиям, так откро­венно попирал духовные основы человеческого бытия, как Сталин. Господство страха и ненависти, характерное для той эпохи, привело не только к огрублению человеческих душ, к омертвлению нрав­ственного сознания, но и к деформации социального мышления, к духовной обедненности, унификации личности. Всевластие над людьми, над их жизнью и трудом само по себе притупляет интерес к тому, что они думают и чувствуют, к фундаментальным пробле­мам духовной жизни человека. Человек, судьбой которого ты вла­деешь безраздельно, который обязан подчиняться тебе во всем беспрекословно,— это, в сущности, уже не человек, а предмет, объект приложения воли всемогущего властителя. Смешно в этой ситуации мыслить об автономии личности, праве человека на лич­ное счастье, о духовном, нравственном выборе и т. д. Никогда мы не мыслили так примитивно о жизни, о человеке, как в годы все­властия Сталина.

Но имеем ли мы достаточно оснований утверждать, что до эпохи всевластия Сталина социал-демократическая и марксистская мысль обладали развитым пониманием духовной жизни человека, проявили большой интерес к индивидуальному, к мотивам жизни отдельного человека? Сравните под этим углом зрения народни­ческую или либеральную публицистику начала XX века с социал-демократической. Ни у А. В. Луначарского, ни у А. А. Богданова, не говоря уже о Л. Д. Троцком, вы не найдете серьезного исследо­вания духовного мира, привычек, структуры мышления тех людей, которые, с их точки зрения, станут в конечном счете человеческим Фундаментом нового общества. Практически никто из русских социал-демократов, кроме В. И. Ленина, не занимался всерьез исследованием духовного склада крестьянина.

Даже самые честные и чистые представители социалистической интеллигенции настолько были поглощены мечтой о будущем, новом человеке, что у них, как правило, не хватало ни времени, ^ни душевных сил, чтобы серьезно заняться исследованием того массового, неприметного русского человека, который их окружал.

Сказалась закоренелая русская привычка судить о будущем вне настоящего. Впрочем, многие русские социал-демократы полагали, что в этом и нет необходимости. Мол, марксизм дал четкую и одно­значную ориентацию во всем, что касается оценки классовых сил: за рабочим классом будущее, он является единственным классом, который служит и олицетворяет духовный и нравственный про­гресс.

При этой российской, интеллигентской любви к общему, буду­щему, немудрено было потерять из виду частное — отдельного, сегодня живущего человека. Впрочем, слово «потерять», наверное, не самое удачное для описания причин отрыва нашего политичес­кого и социального мышления от человеческой действительности. Для того чтобы потерять, надо иметь. Но очень многие революцио­неры считали недостойным нагружать свое сознание частным, конкретным. Они с самого начала стремились любое конкретное, частное растворить во всеобщем, придать ему философский, нады-сторический характер. К примеру, Троцкий прямо выводил свое миросозерцание из чувства превосходства общего над частным, закона над фактом, теории над личным опытом '.

Итак, одной из главных, наиболее устойчивых деформаций социального мышления, мировоззрения российской революцион­ной интеллигенциибылоискусственное противопоставление общего частному, теории — жизненному опыту, будущего — прошлому и настоящему. Эта возникшая в сознании пропасть между будущим и настоящим, общим и частным мешает нам и сегодня увидеть жизнь такой, какая она есть, научиться реалистически мыслить

о себе.

Думается, что прав польский философ А. Шафф, связываю­щий характерное для сталинизма отношение к повседневному человеку прежде всего со свойственным марксизму начала XX века резким противопоставлением теоретического сознания обыден­ному. Абсолютизация теоретического сознания, «подлинной ис­тины» как раз и оправдывает политику насаждения того, к чему ос­новная масса простых людей не готова, чего она не желает. Ведь для Сталина было важно не то, как люди мыслят, что чувствуют, ибо они, как правило, находятся на уровне обыденного мышления, а то, что утверждают теория, учение о сущности истории, идеологи, выражающие научное знание. Предтечами сталинизма, как счи­тает А. Шафф, были те философы-марксисты начала XX века, которые абсолютизировали роль теоретического знания в мотива­ции исторического действия. С точки зрения утраты трезвого, реалистического мышления наибольшую опасность представляют именно эпохи бури и натиска, ибо в периоды всеобщего экстати­ческого напряжения нет ни духовных, ни политических условий для самопроверки знаний о будущем, для сомнений. Сомневаю­щийся обречен на участь контрреволюционера, противника револю­ционного переустройства общества.

¹ См.: Троцкий Л. Моя -жизнь. Опыт автобиографии. Берлин. 1930. Т. 1. С. 110.

САМОЦЕННОСТЬ ЛИЧНОСТИ

Ф. М. Достоевский был прав, когда говорил, что человек все же не металл, его нельзя переплавить в тигле революционных бурь, тем более его нельзя переделать силой, принуждая к альтруизму и сознательности приказами, декретами. Напротив, как оказалось, испытывая давление извне, природа человека начинает активно сопротивляться, культивируя в себе прежде всего те качества, от которых ее понуждают отказаться. Если посмотреть под этим углом зрения на человеческую и прежде всего на нашу «социалистиче­скую» историю, то обнаружатся десятки самых неожиданных и не­вообразимых способов мимикрии, камуфляжа того, что обычно называют эгоистическим интересом личности.

К счастью, мы научились отличать подлинный коллективизм от мнимого, стали более чувствительны к главному, к нравствен­ным мотивам человеческих поступков. Сегодня обнаружилось, что А. П. Платонов прав, что далеко не каждого облагораживает учас­тие в обновлении мира, что некоторые прошедшие через горнило революционных потрясений не только не стали чище, добрее, а ожесточились, стали нетерпимее, разучились уважать достоинство и честь другого человека. Поистине было много тех, кто, построив новый дом, сам духовно расстроился.

Сейчас начался процесс постепенного избавления от прежней идеализации природы человека, возникает понимание, что наши знания о его душе, страстях, полученные в наследство от просвети­телей, далеки от совершенства. Процесс преобразования природы человека оказался куда более сложным, чем предполагали многие мыслители прошлого,— констатируем сегодня без оглядки на авто­ритеты, не боясь упрека в отходе от устоявшихся мнений. Несом­ненно, в прошлом явно переоценивалось позитивное влияние обоб­ществления средств производства на моральные качества людей. Впрочем, само наше представление о моральности, по-видимому, было неточным, недостаточно содержательным.

В прошлом наше отношение к отдельному человеку было ни­гилистическим: он не мог обладать истиной, не имел права суще­ствовать сам по себе. Сегодня стали очевидными негативные по­следствия подобного подхода к принципу автономии личности и конкретно к тем, кто стремится сохранить свою независимость, личную свободу. Нельзя не согласиться с Чингизом Айтматовым, который как-то заметил, что, отдавая предпочтение всему коллек­тивному, мы много утратили из того, что касается индивидуаль­ности, личности, ибо без самостоятельной, автономной личности не может быть настоящей культуры. Хотя понятно, что сохранение и поддержание права на духовную автономию связано и с издерж­ками, в том числе и духовного характера.

Мы увидели, что из-за обожествления коллектива, коллектив­ного начала страдали нравственно и духовно не только индивид, Утративший возможность самовыражения, быть самостоятель­ным, независимым, но и все общество. Нельзя ценить труд, не

умея ценить его создателя. Недооценка личности неизбежно вела к недооценке таланта, мастерства. Отсюда и прогрессирующая депрофессионализация и утрата качества труда. Общество, кото­рое не в состоянии объктивно оценить достоинства человека, его способности, не в состоянии и создать эффективную организацию производства, сохранить основы своего социального бытия. Прин­цип, согласно которому всегда право большинство, коллектив оп­равдывал во многих случаях несправедливость, способствовал распространению групповщины, расправе над честными людьми. Убеждение, что «сила — в слове меньшинства» является одним из тех неожиданных открытий перестройки, которые позволили впервые за многие десятилетия поставить нашу хозяйственную, культурную политику на твердь реальных, невыдуманных челове­ческих чувств, побуждений. Оказалось, что мир, культура, про­гресс действительно держатся на интересах каждого отдельного человека, что без индивидуальной инициативы, развитой потреб­ности в самовыражении, а тем самым и самовыделении, обособле­нии от других, ничего прочного и стоящего создать нельзя. (Мало кто еще десять лет, даже два года назад предполагал, что так смело и решительно будет признано и заявлено о приоритете и самоцен­ности индивидуального начала. Тут действительно произошла подлинная революция в сложившихся представлениях о мире и человеке. Оказалось, что подлинным коллективистом может быть только свободный человек, самостоятельная личность. Коллекти­вист, не развившийся в личность, растворившийся в массе, боящий­ся иметь и отстаивать свое собственное мнение,— это не коллекти­вист, а послушник большинства. На плечах таких послушников Сталину и удалось пробиться в диктаторы.

Мы увидели, что потребность людей выделиться, обратить вни­мание на свое Я, состязаться с другими, себе подобными, не только не угрожает основам социального бытия, а является его гарантом, главной движущей пружиной общественного прогресса. Теперь уже никого не шокируют призывы поощрять состязательность между людьми, предприятиями, создавать экономические, полити­ческие, социальные условия для соревнования умов, талантов, способностей. Ибо стало ясно, что уравниловка как антипод состя­зательности отнюдь не является предметом устремлений людей и не способствует их процветанию.

Восстановление разумного, гуманистического отношения к че­ловеку невозможно без определенной переоценки ценностей, без мировоззренческих гарантий защиты отдельного, единичного, его автономии. Надо признать, что в стремлении к личному счастью, к достатку, к полноправной жизни нет ничего предосудительного. Надо признать приоритет сегодняшних проблем человека над теми, которые, возможно, возникнут у него в будущем. И самое главное, необходимо пересмотреть свое отношение к современному чело­веку, перестав третировать его с позиции «человека будущего», перестав третировать обыденность, быт. Настало время довериться человеку, его природе.

В. И. ТОЛСТЫХ

ХУДОЖНИК И ВЛАСТЬ Интервью, взятое у самого себя ^!

Искусством по праву следовало бы назвать только созидание через свободу...

И. кант

Проблема власти в ее взаимодействии с творцами духа, интеллектуалами, до недавнего времени у нас всерьез, научно, не ставилась и не рассматривалась. Все выгляде­ло до чрезвычайности просто, неприхотливо. Власть «от имени и по поручению» общества ставит цели, определяет направлен­ность любого творчества — художественного, научного и т. д., а интеллектуал, скажем художник, эти указания и требования вы­нужден выполнять, если не хочет «оторваться» от жизни. В этом случае власть ассоциируется, отождествляется с политической вла­стью, а сам художник оказывается как бы за бортом властных от­ношений. Это поверхностное представление о власти, видимо, ко­му-то очень выгодное, и поныне воспроизводится в общественном мнении. Почему так происходит и кто в этом заинтересован? К сожалению, за власть мы часто принимаем ее маску, внеш­нюю символику и атрибутику, в то время как «правит бал» невиди­мая глазу идеология власти. Она распылена, пронизывает все поры и клетки нашего повседневного бытия, включая и «психосферу», область идей, умонастроений, самочувствия. Она многолика, высту­пает в самых неожиданных формах: власть политическая и власть профессиональной среды, власть материального положения и власть привычки, представляющая собой «страшную силу», обще­ственное мнение, здравый смысл и т. д. и т. п. В «Бегстве от свобо­ды» Э. Фромм различает власть внешнюю и внутреннюю, высту­пающую под именем долга, совести или «супер-эго». И оказывает­ся, что совесть или чувство долга правят не менее сурово, чем внеш­няя власть ². Сознавая или не осознавая того, мы все находимся во власти власти (да простится мне эта тавтология), ею «освещены», и мало кому удается уйти в тень, сохранить свою самостоятель­ность, суверенность. Без различения власти на видимую и невиди-

¹ Предлагаемые вниманию читателя размышления навеяны дискуссией на тему «Художник и власть», состоявшейся в клубе «Свободное слово» Союза кинематографистов СССР, по сути дела являются послесловием к этой дискуссии. Сокращенную стенограмму дискуссии см.: Искусство кино. 1989. № 5. ² См.: Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990. С. 144—145.

мую, анонимную, легальную и нелегальную невозможно понять природу властных отношений, проникнуть внутрь «часового меха­низма» их бытия.

Сошлюсь на хорошо известный пример. Помимо официальной, признанной власти существует власть непризнанная, «теневая», которой обладают, пользуются дельцы, воротилы так называемой подпольной экономики. Они не произносят речей, не издают за­конов и директив, имена их мало кому известны. Они вообще чу­раются всякой публичности и огласки, но их власть над нами ог­ромна, повседневна, хотя мы ее как будто не ощущаем, не сознаем. Воздействие этой власти на людскую психологию и нравственность, не говоря уже о сфере производства и потребления, пусть и не так очевидно, как влияние «официальной» идеологии, но оно значи­тельнее, чем мы себе представляем. Лидеры перестройки могут позавидовать мастерству и искусству, с каким ее противникам уда­лось, например, организовать все возрастающий дефицит или скомпрометировать в глазах многих людей кооперативное движе­ние. Творцы теневой экономики прекрасно понимают, что экономи­ческая и политическая реформы, если они будут реализованы, создадут невыносимые условия для их противозаконной деятельно­сти, а тем самым поставят под вопрос само их «подпольное» суще­ствование. И потому они яростно — не словом, а делом — хитроум­но и, надо признать, пока весьма успешно сопротивляются попыт­кам сколько-нибудь кардинально изменить существующую систему общественных отношений. Нечто подобное демонстрирует и власть, именуемая «организованной преступностью», разлагающая эконо­мику, трудовую этику, подвергающая общественный порядок и без­опасность испытанию страхом, бытовым террором.

Даже непосредственно не соприкасаясь с властью, художник чувствует ее дыхание и воздействие на себя, вынужденный прислу­шиваться к общественному мнению, считаться со стереотипами читательских и зрительских восприятий, вообще с результатами целенаправленных усилий средств массовой информации и куль­туры. Уже только по этой причине не следует сводить проблему власти к бюрократии и бюрократизму.

Действительно, если власть тождественна бюрократии, то поче­му мы ощущаем ее воздействие даже тогда, когда с бюрократами не­посредственно не соприкасаемся? Можно было бы привести массу примеров-наблюдений, подтверждающих тотальность, вездесущую природу власти, ощущаемой нами и в отсутствие «начальства». Выступая на дискуссии, кинорежиссер Марлен Хуциев вспомнил известную встречу деятелей искусства с Н. С. Хрущевым в Кремле, где среди прочих «ошибочных» произведений критиковался его фильм «Застава Ильича». Это был, заметил М. М. Хуциев, практи­чески единственный случай, когда он лицом к лицу встретился с властью, услышал ее «прямую речь», обращенную к нему лично, персонально. Не обошлось без анекдотичности. Предъявляя пре­тензии к фильму «Застава Ильича», Н. С. Хрущев почему-то все время обращался к присутствующему на встрече Олегу Ефремову

(он, видимо, внешне больше походил на создателя столь «ошибоч­ного» произведения), а за поддержкой и сочувствием — к Ху­циеву. Впрочем, анекдотичность, кажется, тоже входит в символи­ку власти. Мог же М. А. Суслов, призвав на беседу Василия Грос­смана по поводу судьбы его романа «Жизнь и судьба», сказать, что хотя романа он сам не читал, но согласен с мнением товарищей, посоветовавших ему роман в свет не выпускать.

Вениамин Каверин в «Эпилоге» описывает «крестный путь» Михаила Зощенко — отважного офицера, интеллигента старой, «кающейся» закваски, талантливого писателя. Критикуя печаль­но известное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и предваряющий его доклад Жданова, пронизанный тупой нена­вистью к интеллигенции и пониманием литературы, недалеко ушедшим от уровня чеховского телеграфиста Ятя, старейший советский писатель показывает на этом примере, как официальная, легальная власть порождает и продлевает себя во власти неофи­циальной, «теневой», еще более страшной и изматывающей. Зощенко, как и Анна Ахматова, был публично, с официальной трибуны оклеветан, оболган, осужден. И вот началось его повсе­дневное, будничное существование в многомиллионной пустыне. «К положению Зощенко привыкли. Дело его унижения, уничто­жения продолжалось по-прежнему совершенно открыто — в нем участвовали тысячи людей, новое поколение. Теперь оно соверша­лось безмолвно, бесшумно, подобно тому, как совершается под стеклом экспериментального улья жизнь пчелы, которая трудится, не зная, что внимательный взгляд следит за каждым ее движе­нием» '.

В этой связи нельзя обойти вопрос и о нашей с вами, читатель, причастности к власти и ответственности за то, что в правовом об­щежитии называется соучастием. Особенно это относится к интел­лигентам, по роду занятий своих — умственных — не имеющим права пользоваться тезисом «не ведаем, что творим». Можно по­нять тех, кто сегодня казнится, подвергая себя суду согрешившей совести за то, что вольно или невольно оказался в числе разоблачи­телей и гонителей. Кто искренне хотел бы вернуться назад и переиначить свой поступок, несправедливый, немужественный или непорядочный. Но никак нельзя понять тех, а их не так уж и мало, кто пытается задним числом оправдать себя, свою трусость или непорядочность, ссылками на то, что «все так поступали», что «такие были времена». Но что мне «все» и «такие времена», если я личность, а не послушный винтик, не часть жадной толпы, сгрудившейся у «трона» власти?! Это вопрос о моральном потен­циале личности и одновременно ее интеллигентности. Потому что Для настоящего интеллигента никакие ссылки на обстоятельства (любые!) не могут служить оправданием недостойного, непорядоч­ного поведения или соучастия в несправедливом деле. Оттого-то старую российскую интеллигенцию называли «кающейся», что она

Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 77.

не могла позволить себе освободиться от ответственности не только за то, в чем она непосредственно не участвовала, но и за то, что делалось помимо ее воли и желания. «Дело» М. Зощенко или В. Пастернака невольно пришло на память в связи с размышления­ми на тему власти и «греха интеллигента», ибо мы все так или ина­че, в той или иной степени оказываемся власть имеющими или к власти причастными.

Обличая сегодня тех, кто был «на свету» власти — А. А. Жда­нова или того же М. А. Суслова, не упускаем ли мы из виду тех, кто пользовался ею не в меньшей степени, только анонимно? Ведь неко­торые из них властвуют и поныне, не чувствуя за собой никакой вины и поучая всех, как надо осуществлять перестройку и пользо­ваться гласностью. Дело не в персональных разоблачениях, а в раз­рушении механизма анонимной, в сущности, безличной и безответ­ственной власти над художником, лишающей его свободы. Речь идет о внешней свободе, без которой невозможна свобода внутрен­няя — условие и основание полноценного творчества в любой сфе­ре человеческой деятельности.

— О том, что происходит между властью и художником «на свету», где они нередко выступают как противостоящие друг другу сферы и силы, ныне говорят немало. Но некоторые существенные моменты при этом оставляются в тени. Чем объяснить, например, постоянное, почти не скрываемое недоверие, подозрительность власти по отношению к искусству, с одной стороны, и демонстра­тивную оппозиционность последнего по отношению к власти — с другой? Что это — неизбежность «странного мира», в котором мы живем (плата за «сплошную» политизацию и идеологизацию жизни), или закономерное следствие различия природы и интере­ сов двух сфер общественного сознания?

— При всем разнообразии случаев конфликта художника с вла­стью у них имеется некая общая причина. Существует внешняя, видимая сторона конфликта — несогласие власть предержащих с тем, что на официальном языке было принято именовать «идейно-эстетическими ошибками» или «клеветой на действительность».

Так подавалась и оправдывалась расправа с творчеством А. П. Пла­
тонова, М. А. Булгакова, В. Э. Мейерхольда, Б. Л. Пастернака, А. А. Ахматовой, М. М. Зощенко, Д. Д. Шостаковича, А. А. Тар­ковского — в искусстве; с А. В. Чаяновым, Н. И. Вавиловым, П. А. Флоренским, А. Ф. Лосевым, А. Н. Туполевым — в науке и философии. Но рано или поздно (как правило, поздно!) выясня­ется: раздражает и возмущает не то, что «сказал» художник или ученый, и даже не то, что «сказалось» их творениями, а сам факт инакомыслия, свободы волеизъявления. Это вполне закономерно для политики насилия над свободной мыслью и свободным словом; вообще над всеми проявлениями личностного, то есть не конфор­ мистского, не апологетического, а скептического либо револю-

ционно-критического отношения к действительности, свойствен­ными самой природе искусства, науки, философии. Чем активнее, упорнее административно-бюрократическая система стремилась превратить людей в «винтики» единой государственной машины, тем решительнее отвергались попытки «разных там» интеллиген­тов защитить право на самостоятельность своих воззрений и пове­дения.

«Он был художник» — назвал свой покаянный рассказ о тра­гической судьбе Андрея Тарковского бывший министр кинема­тографического ведомства. Теперь, задним числом, он понимает, что более всего досаждали, мешали этому большому художнику чиновники, выходит, и он сам со своим разветвленным аппаратом. Теперь он ратует за то, чтобы «во взаимоотношениях творцов и чи­новников понимать истоки. А истоки находятся в системе дикта­та политических структур, берущих начало в утвердившихся прин­ципах всем руководить, опираясь на авторитет власти. Это давало определенным кругам определять, что нужно, что не нужно. Раз сложно, раз кому-то непонятно, лучше вообще не нужно. Отсюда жесткие тиски норм и стереотипов, нередко рожденных не стар­шинством мысли, а авторитетом положения. Кто-то заметил, что опасности руководящей неудачи,- ошибки легче всего избежать за­претом. Так было!»

Пожалуй, самое любопытное в этом суждении — фиксация безличности и безответственности власти, принадлежащей «оп­ределенным кругам» и претендующим на то, что они знают, «что нужно и что не нужно». Сегодня обнаружилось, что «определен­ные круги» имеют собственные имена, а их «знание» потребностей и интересов страны завело последнюю в трясину. Что же касается искусства Андрея Тарковского, то, вопреки всему, оно продол­жает жить, более того, помогает людям обрести «второе дыхание», чтобы вывести свою страну из тупика. В чем же тут дело? На чем держится живучесть искусства, всечеловеческая сила художника? Из покаянного рассказа бывшего чиновника этого понять нельзя...

В условиях тотального подавления личности опаснее всего ока­зывалась верность творческого человека своей индивидуальности и призванию, свобода самопроявления таланта. Но художник сво­боден не абсолютно и не на анархический манер, не «вседозволен­ностью» своих желаний и намерений. Оборотная сторона свободы творчества, как давно уже выяснено,— высочайшая ответствен­ность художника за судьбы мира и человечества, за все, что он несет людям в своем творчестве, за то, какие мысли и чувства вну­шает, какие нравы поддерживает, укореняет. Он конечно же ог­раничен в своей свободе, но сама эта ограниченность свободы долж­на быть результатом его свободного выбора. В этом весь фокус и Драматизм проблемы.

Драму честного художника и мыслителя А. И. Герцен опреде­лил как невозможность писать то, что хочешь, и неспособность писать то, что можно. И с грустью, обобщая свой личный опыт, за­метил: «Я верил в индивидуальность. И теперь думаю, что естест-

Поиск по сайту: