Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 12 страница

нам жизни, с необходимостью заявляющим о себе после радикаль­ных общественных событий. Так, Соловьев не без оснований ссыла­ется на резкое повышение морального тонуса русского общества после отмены крепостного права. И, по всей вероятности, есть осно­вания согласиться с, его подходом, если принять во внимание и события недавнего прошлого: дискредитацию сталинизма, всесто­роннее осуждение извращений социализма, откровенное обнажение назревших общественных противоречий и пр.

Нельзя не считать поразительным проявившееся в этом подходе столь парадоксальное сочетание самого утонченного этического идеализма с весьма откровенной и однозначно выраженной реали­стической концепцией нравственного развития. И тем не менее ничего нелогичного и несообразного здесь, по сути дела, нет. Для индивида, поставившего целью и смыслом существования собст­венное самосовершенствование, необходимо в первую очередь, чтобы его усилия не пропали даром. А поскольку, замечает фило­соф, «лица в отдельности не существуют, а следовательно, и не со­вершенствуются» (С. 485), значит, субъектом совершенствования является «единичный человек совместно и нераздельно с челове­ком собирательным, или обществом» (Там же). Таким образом, для последовательной реализации нравственного дела необходима ни много ни мало общественная организация добра, последователь­ная консолидация всех моральных и духовных сил человечества.

Конечно, в философско-этической системе Вл. Соловьева мы не найдем сколько-нибудь обстоятельных формальных характеристик такой организации и уж тем более ее жизненно-практических критериев. Но отсутствие конкретных рекомендаций по ее созда­нию вовсе не отменяет значительности философских построений мыслителя, сумевшего совместить в своем фундаментальном труде, казалось бы, самые несоединимые, антиномические проблемы эти­ческой теории: автономию индивидуального воления и законы общественного бытия, «природные» механизмы моральной регуля­ции и ее трансцендентную сущность, самосовершенствование ин­дивида и нравственный прогресс человечества, совокупность его действительной жизни.

Не вдаваясь здесь в детальный анализ соловьевской концепции права, нравственных оснований экономики, национальных отно­шений и пр. (все это требует специально и особым образом постав­ленных и осмысленных познавательных задач), все же хотелось бы отметить в заключение, что в «Оправдании добра», помимо сугубо теоретических откровений, читатель обнаруживает редкую компо­зиционную стройность философского текста, удивительную логиче­скую завершенность основной философской темы. Так, обратив­шись В| начале трактата к проблеме смысла жизни, философ в за­ключение вновь возвращается к ней, пытаясь дать ей завершающее разрешение. И здесь вновь наблюдается своего рода обратное движение к прежней установке, но уже в «снятом», пресуществленном виде. И действительно, уже доказав общим ходом своего изложе­ния, что нравственный смысл существования человека состоит в

реорганизации им своей сущности таким образом, чтобы между ним и абсолютным добром установилась «совершенствующаяся связь» (С. 543), философ всерьез задумывается о духовно-пси­хологических механизмах этого процесса: что должен сделать чело­век, чтобы осуществить эту жизненную задачу? Как может он пре­образовать свою духовную природу, и возможно ли это вообще? И здесь мы встречаемся с оригинальной этической идеей, весьма непривычной современному сознанию, но от этого звучащей не менее убедительно. Итак, для того чтобы осуществить свое жизнен­ное предназначение в самом высоком нравственном смысле, гово­рит философ, человеку необходима прежде всего «перестановка жизненных целей и волевого центра тяжести» (С. 539). По-види­мому, с точки зрения современных представлений данная посылка означает не просто смену привычных ценностных ориентации, но именно воссоздание, творение личности из старого жизненного материала. И осуществить это можно лишь с помощью духовной энергии, «собранной» и преобразованной для реализации высших глобальных целей общечеловеческого порядка. Именно поэтому человек, растративший себя на эмпирические формы существова­ния, никогда не поймет смысла жизни. Тот же, кто способен со­брать свои нравственные силы в волевой жизнепреобразующий узел, есть «не дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей»¹, а в полном смысле этого слова хозяин собственного бытия и участ­ник общемировой истории добра, его работник и созидатель. Но раз так, то для провиденциальных целей мирового процесса, считает Соловьев, необходимы усилия многих индивидуальных воль, собирательная, напряженная работа всего человечества. И потому кардинальный принцип нравственной философии Соловьева есть именно «собирание или вбирание всех внешних, материальных целей в одну внутреннюю и душевную цель полного воссоединения человеческого существа с природного сущностью...» (С. 540).

Разумеется, в настоящее время многие положения философа представляются достаточно отвлеченными и в лучшем случае труднореализуемыми. Однако и сейчас не может не вызвать самого почтительного удивления нравственный пафос мыслителя, гордая сила его духа в сочетании с самой искренней, высокой верой в сози­дательную энергию человека, его великие преобразующие возмож­ности.

Шекспир У. Гамлет, принц Датскнй//11пбр. произв. Л.. 1975. С. 207.

Э. В. НАДТОЧИЙ

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

Русский интеллигент никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противо­речиями, не праведнее ли ее совершенно от­вергнуть. Мыслить над историей и ее задачами он отказывается, он предпочитает морализи­ровать над историей, применять к ней свои социологические схемы, очень напоминающие схемы теологические. И в этом русский ин­теллигент, оторванный от родной почвы, ос­тается характерно русским человеком, никогда не имевшим вкуса к истории, к исторической мысли, к историческому драматизму.

Н. А. БЕРДЯЕВ

ГДЕ МЫСЛЮ - ТАМ НЕ СУЩЕСТВУЮ, ГДЕ СУЩЕСТВУЮ - ТАМ НЕ МЫСЛЮ

На фоне сегодняшних демократиче­ских и гуманистических процессов, развертывающихся в СССР и странах Восточной Европы, кажется по меньшей мере бестакт­ным задумываться над исторической задачей, которую исполнял отверженный сегодня государственный социализм (чаще именуе­мый сталинизмом). Прошлое социализма, его история, отмеченные трагическими ошибками, антигуманными тенденциями, даже пре­ступлениями, подвергаются ныне осуждению с позиций общечело­веческой морали. Всякий, кто попытается осмыслить строй, нача­тый Октябрем 1917 года, упроченный в 1929 и окончательно сфор­мированный в 1956 году, во всей многомерности решавшихся им исторических задач, попытается взглянуть на социализм именно как историк, ученый, то есть человек, призванный стоять по ту сто­рону добра и зла,— будет атакован с обеих сторон развернувшегося сегодня конфликта — спора о «подлинных человеческих ценнос­тях».

С одной стороны, на него посыпятся упреки тех, кто старается «о что бы то ни стало уберечь от критики, от элементарного осмыс­ления и сопоставления проект построения светлого будущего, ради которого якобы и были принесены неисчислимые жертвы. Не раскапывайте могил, призывают они, там спит дух зла. Раскопали? Тогда займитесь исчислением добра и зла в личности «вождя». 208

А также выявлением роли тех затмивших разум «вождя» темных всемирных сил, что вознамерились изничтожить русский народ. Великое назначение России — терпеть и страдать — и спасти мир миссией своего тысячелетнего смирения. Не в социально-экономи­ческом контексте дело, сие — от лукавого, дело в космическом противостоянии Сатаны и Бога. С кем ты, стоящий по ту сторону Добра и Зла?

С другой стороны, на историка посыпятся упреки тех, кто, поль­зуясь точной марксистской методологией, привык оперировать большими социальными группами, производящими материальный продукт и по жесткой рациональной схеме, годной для всех обществ данной ступени развития, этот продукт распределяющими, обра­зуя политические, идеологические и прочие надстройки. Для них дело заключается в отсутствии пространства для правового госу­дарства и личной хозяйственной инициативы. История нашей стра­ны, коль в ней построение правового государства и пространства для беспрепятственного торжества личной хозяйственной инициа­тивы терпело всякий раз неудачу,— панорама тех ошибок, коих надобно избежать, чтобы наконец преуспеть в единственно стоящем (более стоящих история человечества, с их точки зрения, не про­демонстрировала) предприятии — в создании свободной личности.

Один из тех, кто продумывает данную линию до конца, А. Янов, в своем исследовании «Русская идея и двухтысячный год» объ­являет всю историю России историей неудач в этом предприятии «оевропеивания» и, грозя миру ужасами «национал-социалисти­ческой России двухтысячного года», призывает европейские силы на помощь своему проекту нормализации СССР. Прошлое для него — фатум, символизируемый бесконечным количеством зло­деев, терзавших русскую личность. Он не может помыслить о ка­кой-то исторической задаче, в русле которой двигается тысячеле­тие Российской империи; была одна-единственная верная для всех народов задача — «стать европейски цивилизованными людь­ми», и на этом уроке Россия, не выполняющая домашних заданий, вот уже много веков сидит во «второгодниках».

Дальнейшая логика рассуждений А. Янова сводится примерно к следующему. Русская история партийна, как и сто лет назад, и беда тому, кто, встав над партиями, попытается осмыслить сами эти партии в круге русской судьбы. Быть ему, как авторам в свое время предпринявших нечто подобное «Вех», крепко битым. И в этом, как и во всем другом, что касается хода исторических со-оытий нашей державы, наблюдается, по Янову, один и тот же уто­мительный узор самоповтора.

Кажется, что единственное, исправно работающее на протяже-"чи многих веков в России,— это машина вечного возвращения, замыкающая в свой круг любое действие дерзнувшего действо­вать. Всякий реформатор (будь то Иван IV, Петр I или Сталин), радикально решающий поменять ход событий, кончает истребле­нием гигантских масс народа и полным истощением исторической •энергии своей страны. За всякой реформой следует ее карикатур-

ное воплощение, не только обессмысливающее замысел реформа-; тора, но и ухудшающее жизнь того простого человека, ради кото­рого все и пытались осуществить. Задумавшая цивилизовать Рос-; сию Екатерина II, тщательно законспектировав книги передовых французских мыслителей (Монтескье, Вольтера, Руссо, Дидро), вознамерилась создать в России правовое государство и свобод­ную личность. Однако единственным серьезным указом, приня­тым всероссийским собранием народных представителей, был указ о свободе дворянства, тогда как крестьяне, которых замысливалось освободить, не только окончательно попали в крепостную зависи­мость, но у них было отнято единственное их право — право жа- I ловаться на своих притеснителей-помещиков. Пример этот — хре- ^: стоматийный, в нем отчетливо просвечивает и судьба Александ-, ра II — освободителя, и судьба Учредительного собрания, и судьба большевизма (как знать, может, и Съезда народных депутатов?)...

А. Янов строит далее машиноподобную схему русской исто­рии, в которой действуют лишь три элемента (три следующих друг" за другом состояния): реформа — стагнация — контрреформа. Не беда, что даже Петр I попадает у него в стадию контрреформы, зато как строго работает машина вечного возвращения!

В издаваемой сегодня классике русской философии выискива­ются ядовитые реплики, вполне применимые и к самым послед­ним событиям, а известное высказывание М. Е. Салтыкова-Щедри­на о русском рубле стало излюбленной фразой рассуждающих о сегодняшней денежной реформе. Чему же еще удивляться, отве-J тят мне обе стороны сегодняшнего спора о нашей истории. Урок'' не пошел впрок, скажут одни. Противостояние сил божественных-силам жидо-массонского сатанизма — вечно, оно вне времени,' ответят другие.

Однако, если тщательней присмотреться, не обнаружится ни-^: какой особой машины повтора в свершении судьбы России. Доста-; точно хлипким сразу окажется сравнение «великих русских дес-v потов» — Ивана Грозного, Петра I и Сталина, каждый из которых, решал уникальную историческую задачу уникальными историче-; скими средствами, и только наш артикуляционный аппарат опи-сания исторической событийности позволяет им крепко взяться за руки. Условность поражает в схемах, предлагаемых А. Я новым*" но не менее поражает она и в сегодняшних сопоставлениях пере-^ стройки и нэпа, реформы Столыпина, затрагивающей судьбы об--щины, и современного Закона о земле. Самогипноз речи, стираю* щей свою связь с реальными действиями говорящего, со вписана ностью тела говорящего в конкретный исторический ландшафт,; речи, отсылающей в качестве своего источника лишь к другой речи,, произнесенной ранее, речи, существующей как цитата из предшестЧ вующей речи,— одна из самых удивительных черт русской исто­рии.

То, как этот самогипноз «цитирующей речи» оказывается кана­вой для действий исторических лиц, наглядно видно хотя бы пг, многократно описанной ситуации осознания себя большевиками!

(как, впрочем, и их противниками) через цитирование программ лидеров Великой французской революции 1789—1799 года. Само­гипноз, настолько заслоняющий от говорящих их собственные действия, что, например, Г. Уэллс поражался тем полностью отор­ванным от действительности объяснениям собственных единст-ненно верных действий, какие давали им большевистские лидеры «России во мгле». Этот мрачный провал между реальными дейст­виями исторических лиц и партий в России и их фантастическими идеологиями (фантастическими, разумеется, с точки зрения трез­вомыслящих европейцев), призванными эти действия объяснять,— характерная черта свершения русской истории.

Разумеется, во все эпохи в любых странах можно увидеть зияние между действительными историческими процессами и «самосознанием эпохи». Так, несмотря на быстрый рост населения в Европе в XVIII веке, современные историки фиксируют повсе­местную озабоченность философов и политиков убыванием насе­ления и поиск мер для остановки этого опасного процесса. Но, пожалуй, только в России онтологическое зияние между реальным процессом и речью его персонажей доходит до того, что на протя­жении последних трехсот лет, и последних ста в особенности, одна у та же речь, возобновляющаяся цитатным самоповтором, удовлет­воряет говорящих в их самосознании вне зависимости от конкрет­ных исторических ландшафтов, в кои эти говорящие вписаны.

Можно сказать, что речь сформировала свой собственный мир полностью закрыв от индивида «предметность чувственной до­стоверности» бытия. Реальные страдающие тела индивидов, пре­терпевание которыми воздействий окружающего мира и состав­ляет действительное время русской истории, пребывают в состоя­нии полнейшей амнезии, вызванной речью о страданиях этих тел. Речь покрыла тела плотной непроницаемой пленкой, под которой уже нельзя различить ничего, кроме речевых высказываний. Ка­тегории речи о страданиях тел приобрели самодостаточное суще­ствование, обрели чувственное бытие «первой реальности» на фоне потерявших самодостаточность непосредственных предмет-ностей эмпирического бытия. Последние теперь — лишь функция от первой реальности идеологической речи, объясняются только через категории такой речи и существуют как «отдельный недос­таток» чувственной достоверности, каковой в полной мере распо­лагают лишь идеологемы. Скажем, пролетариат всегда передовой, всегда прав, всегда революционен и сознателен; отдельный же человек из его среды нередко недостаточно сознателен, недоста­точно революционен. В целом в стране прекрасное положение с продовольствием, но в каждом отдельном месте имеется его «от­дельный недостаток».

Либо ты безмолвно действуешь — и тогда не отдаешь себе отчет в действиях собственного тела, либо ты говоришь, мыс­лишь — и тогда не действуешь, а предаешься скорбным размыш­лениям о судьбах русской интеллигенции и мировой цивилизации, лежа на диване. Речь о русской истории и реальные исторические

действия не могут не только встретиться, но и даже одновременно свершаться в одном месте. «Где существую — там не мыслю, где мыслю — там не существую» — эти слова Ж. Лакана, сказанные совсем по другому поводу, как нельзя лучше характеризуют си­туацию русского исторического действия. Обломов и Штольц, Ва-сисуалий Лоханкин и Остап Бендер — вечная пара образов рус­ской истории (причем в действующем ее представителе всегда оказывается примесь иностранной крови: в Штольце — немецкой, в Вендере, по собственному его определению,— турецкой).

ГОСУДАРСТВО - ЭТО МЫ

Обозначенная закономерность легко прослеживается на при­мере соотношения действий и речей столь важной для нынешней ситуации фигуры, какой является Н. И. Бухарин. Предлагавшаяся им в 20-е годы программа оздоровления экономики признается сегодня как вполне дееспособная и соответствующая той реальной ситуации. Более того, не утерявшая своего значения и для совре­менной ситуации «переходного периода». Разберем с точки зре­ния принципа реальности «Заметки экономиста» — работу, в ко­торой Бухарин в последний раз гласно сформулировал экономическую суть своей позиции и подверг критике экономические мероприятия своих противников.

Фиксируя в качестве основных задач реконструктивного пе­риода: 1) техническую, 2) организационно-экономическую, 3) об­щего хозяйственного руководства и 4) людского аппарата, Буха­рин видит суть кризиса в непроизошедшей, но необходимой пере­группировке сил. Критикуя фетишизацию планового начала недооценку того, что план есть в данный период предвидение стихийной равнодействующей экономической жизни, он далее разби рает структуру спроса деревни в ее отношении к промышленности и доказывает, что кризис вытекает из стремления троцкистов дергать растение за верхушку, чтобы оно скорее росло, то есть ставит задачи, не считаясь с объективными границами емкости рынка промышленных товаров. Бухарин утверждает необходимое того, чтобы промышленность перестала паразитировать на сельском хозяйстве и включилась в нормальный хозяйственный процесс эквивалентного обмена стоимостями через рынок. Дальнейшее игнорирование баланса спроса и предложения, считает о приведет к краху пятилетнего плана, к никчемному строительств: ради строительства и производству ради производства. Лечебные меры, по мнению Бухарина,— это накопление резервов, удешевление проектов, усиление самостоятельности предприятий, разумные темпы исполнения планов. Он считает также необходимы усилить научность управления обществом, борьбу с бюрократизме

Не правда ли, если бы под этой работой не была поставлена фамилия Бухарина, вполне можно было бы предположить, что это речь одного из экономистов — членов межрегиональной депу­татской группы нынешнего съезда народных депутатов? Почему же эта грамотная аргументация «любимца партии», ее виднейшего теоретика была отвергнута партией? Козни «отдельных лиц», злых гениев советской истории?

Но послушаем еще аргументацию Бухарина. Во-первых, он предлагает поставить СССР в историческом ряду форм развития крестьянства не за старой Россией, как того требуют троцкисты, но за США '. Во-вторых, Бухарин в качестве альтернативы пере­централизации предлагает вернуться к «ленинскому государству-коммуне»². Что теперь вы скажете о трезвом рационализме «виднейшего теоретика партии»? И то и другое выдает представ­ление об историческом времени как о пустом пространстве, лишен­ном силы социокультурной гравитации. Если предложение поставить русское крестьянство за фермерским крестьянством США свидетельствует о непонимании культурно-исторической состав­ляющей общинной крестьянской жизни России, то предложение вернуться к ленинскому государству-коммуне выдает отсутствие понимания государства как кристаллизации экономики и культу­ры русской истории. Человек, ставящий рядом развитие рынка и государство-коммуну, этот рынок призванное исключить (как это и было в реальном ленинском государстве-коммуне времен гражданской войны), имеет утопические представления о соотно­шении экономики и политики. Собственно, Сталин и осуществил государство-коммуну как идеологический принцип.

Анализ других работ Бухарина не оставляет сомнения, что эти два пункта — не тактическая уловка в споре со Сталиным, а сущ­ностная черта мыслительного пространства, в котором существует Бухарин как отдающий отчет в собственных действиях теоретик социалистического жизнестроительства. В спорах с Е. А. Преобра­женским, сформулировавшим теорию сверхиндустриализации, на практике осуществленную Сталиным, Бухарин, силясь дока­зать нечуждость пролетарского государства рынку, превращает государство в сознательного суперсубъекта, одновременно лишен­ного какого-либо содержания, кроме как быть машиной по рацио­нальному управлению хозяйством, и совмещающего в себе клас­совые определения пролетариата, определения государственного, политического управления и определения партии.

Основная оппозиция поздних работ Н. И. Бухарина — оппози­ция рационального пролетарского государства и иррациональ­ности хозяйственной рыночной жизни. Даже в самый последний период своей жизни, после своего политического падения, умудрен­ный опытом борьбы со Сталиным, Бухарин, автор «самой демо­кратической в мире конституции», твердо убежден, что сам факт

¹ См.: Бухарин Н. И. Заметки экономиста. К началу нового хозяйственно года. М.; Л., 1928. С. 8.

См.: Бухарин Н. И. Заметки экономиста. С. 20.

См. там же. С. 54.

ее принятия и превращения в речь государственного субъекта на­прочь изменит все, что происходит в иррациональном потоке со­ветской жизни. «Где существую — там не мыслю, где мыслю — там не существую»: эта оппозиция государственной рациональ­ности и иррациональности жизни, между тем,— один из сквоз­ных мотивов русской мысли на протяжении последних трех сто­летий. Машина речеповторения работает исправно...

И вместе с тем указание на государство как элемент, одновре­менно соединяющий речь и действие (многие действия Бухарина абсолютно вписаны в конкретный исторический ландшафт!) и разделяющий их,— нечто большее, чем пример вечного возвра­щения речи к самой себе. Обратимся к высказыванию В. И. Ленина, заложившего в завершающий период жизни, по сегодняшнему мнению, основы подлинно научной теории совмещения социа­лизма и рынка. «Я думаю, что тресты и предприятия на хозяйст­венном расчете основаны именно для того, чтобы они сами отве­чали и притом всецело отвечали за безубыточность своих пред­приятий. Если это оказывается ими не достигнуто, то, по-моему, они должны быть привлекаемы к суду и караться в составе всех членов правления длительным лишением свободы...»¹ Военно-коммунистический взгляд, когда пролетарский суд, руководст­вующийся революционной совестью,— главный инструмент воспи­тания нового человека, плавно вытекает из взгляда хозрасчетного, когда товарно-денежные отношения — стимул и критерий работы. Утопические элементы мышления фантастическим образом плав­но переходят в рациональные, вполне вписывающиеся в ситуацию. Соединяющим их устройством у Ленина, как и у Бухарина, явля­ется пролетарское государство-машина, лишенный какого-либо социального содержания технический аппарат, свободно конвер­тирующий идеологические лозунги, соотносимые лишь с собой как с «первой реальностью», в рациональные действия по органи­зации хозяйственной жизни. Подобные представления можно об­наружить и в работах Троцкого, Сталина, Хрущева, Брежнева — любого властного держателя речи от лица «первой реальности». Это касается и сегодняшних реформаторов. Государство-маши­на — универсальный оператор, соединяющий в целое речь любого из депутатов Съезда народных депутатов СССР. Это та «объектив­ная мыслительная форма» — сращенность мысли с эмпириче­ской непосредственностью бытия,— которая связывает конкрет­ный ландшафт исторических событий, происходящих с телами, и пространство самодостоверности идеологических символов, выстраивающих речь правого или левого крыла политических группировок. Именно к абстрактному государству апеллируют те, кто хочет декретом ввести свободное рыночное хозяйство и пра­вовое государство в чистом поле советской жизни (особенно на­глядно это в выступлениях Н. П. Шмелева). Именно к государству-

¹ Ленин В. И. Письмо Г. Я. Сокольникову (1 февраля 1922 года)//Поли. собр. соч. Т. 54. С. 150.

машине апеллируют те, кто собирается совместить борьбу с тле­творным влиянием Запада и экономический подъем хозяйства. Никакого зияния между пространством существования и прост­ранством мысли нет — там круглосуточно работает оператор государства-машины. И никогда этого зияния не было: подобного оператора легко отыскать в текстах любого направления русской мысли — славянофилов, анархистов, западников, кадетов и пр.

Речь не идет, конечно, о каком-то конкретном устройстве, кото­рое можно описать в каждом отдельном случае. Это хорошо видно в вековой дискуссии о роли бюрократии в русских неурядицах. Вот как характеризует проблему бюрократии советский социолог: «Структуры эти (административно-управленческие.— Э. Н.) соз­даются для решения определенных задач. Однако когда они запол­няются реальными людьми с их интересами, страстями, страстиш­ками, то начинаются отклонения от предназначенной работы '. Сами структуры государства как такового хороши, люди, прокля­тые, все портят! Зато при характеристике государства даже мыс­лящий экономист впадает в торжественный, нрофетический тон: «Десятки лет пропаганда злоупотребляла изречениями типа: «го­сударство заботится», «государство предоставляет», государ­ство дает» и т. д. Люди поверили и привыкли требовать от государства: заботься, предоставляй, давай. Между тем суровая правда заключается в том, что наше государство — это мы. Только трудящиеся могут что-либо дать государству своим трудом, госу­дарство же само по себе ничего не производит и ничего давать не может»². Государство — это мы. А бюрократия — они, те, которые, заполнив учреждения и организации государства, мешают своим корыстным местничеством и ведомственным монополизмом осу­ществлять общенародную волю нам.

В таком понимании государство — скорее нравственное, чем политическое или организационное понятие. Да так оно и есть в нашей речи и мышлении. Государство и общество — давно си­нонимы в речи, и выражение «интересы советского государства» — куда употребительней выражения «интересы советского общест­ва». Государственное благо — высший род блага, а государствен­ный человек — высший тип сознательного российского граждани­на. На это надысторическое, космическое (в том смысле этого слова, какой придавал ему Н. А. Бердяев) понятие государства как тождественного единения миллионов воль в едином порыве Разума и уповают сегодня практически все, кто размышляет о переменах.

Из превращения государства в нравственно-космическое, ме­тафизическое понятие, возвышающееся над профанным эмпири­ческим бытием, из превращения государства в средостение первой реальности идеологической речи вытекают серьезнейшие следст­вия, определяющие основное направление сегодняшних перемен. Во-первых, это вера в революцию сверху, в «доброго начальника».

' Шубкин В. Бюрократия. Точка зрения социолога//Знамя. 1987. № 4. С. 162. ² Лацис О. Цена равнпврсия//3намя. 1988. № 2. С. 198.

Отсюда сегодняшняя теория вредности среднего (аппаратного) звена, мешающего связи народа и высшего руководства. Даже шахтерские забастовки уповают на речь М. С. Горбачева или Н. И. Рыжкова как гаранта исполнения своих интересов. Если мас­совое сознание ждет изменений в государстве, которые изменили бы положение на местах, то теоретики строят концепции на основе представления государства субъектом воплощения в жизнь их предложений.

Во-вторых, возникает оппозиция реального аппарата управ­ления и идеала разумного управления. Упование на идеальное (машинное) управление исключает всякое уважение к реальному делопроизводству. Поскольку всякое реальное государство на деле есть аппарат, функционирующий на основе делопроизводства, ведущегося работниками бюро — бюрократами, то любое отправ­ление дел в бюро обрекается в массовом сознании быть «бюрокра­тическим». Бюрократия оказывается не реальным социально-по­литическим феноменом, но нравственным понятием. Всякая прак­тика делопроизводства обречена рассматриваться как окарикату-ривание идеалов управления.

В-третьих, возникает оппозиция теоретически сконструирован­ных идеалов и процессов живой жизни. В результате люди рас­сматриваются как имманентно находящиеся на подозрении у идеа­лов в силу извечно греховной природы человека. Все творчество реформаторов устремляется на придумывание таких идеальных структур, которые бы заставили людей действовать только в рам­ках предписанных правил — автоматически. Более того, идеал совершенного общества рассматривается как нечто, никак не свя­занное с реальными социально-экономическими отношениям»! История оказывается историей вечного извращения идеала свое­корыстными извратителями. У настоящего остается всякий мо­мент одна-единственная функция — восстановление в правах практики реализации идеала после многих лет его извращения.

В-четвертых, превращение государства в нравственное поня­тие создает отношение подозрительности ко всем социальным об­разованиям, возникающим помимо государственных структур: нелегальное в русском языке — синоним подрывного. Всякие ростки гражданского общества при таком подходе подлежат иско­ренению. Так, «неформалы» в современном политическом жар­гоне нечто такое, что требует доказательства своей лояльности и нормальности. Где неформалы — там один идеологический шаг до рока, наркомании, проституции и терроризма. Как следствие, всякое негосударственное образование стремится обрести статус государственного, изгнав оттуда своих противников.

Поиск по сайту: