Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 24 страница

Наша дискуссия — а здесь собрались люди в общем-то доста­точно близких оттенков мысли — даже она свидетельствует о том, что достижение консенсуса в нашем обществе все еще очень проб­лематично. А ведь революционный марксизм (это не моя мысль, она известна) как раз и вырос из отрицания возможности консен­суса. Даже когда в 90-х годах прошлого века классовая борьба начала приобретать известные всем нам цивилизованные формы в виде парламентской борьбы и т. п., даже тогда, помните, Энгельс рассуждал примерно так: мы-то рано или поздно большинство в парламенте получим, потому что нас больше, но буржуазия с этим мириться не станет и начнет стрелять. Стреляйте же пер­выми, господа — вот какова должна быть наша тактика, говорил в этой связи Энгельс. В том, что консенсус невозможен и в усло­виях парламентаризма, Энгельс был абсолютно уверен.

Все те случаи нынешних конфликтов, о которых здесь говорили, не всегда возникают на социально-классовой основе, но они могут приобрести и такую направленность. Во всяком случае, уже одно то, что происходит в Закавказье, что имело место в Средней Азии, уже одно это говорит о том, что консенсуса и в нашем обществе достигнуть не просто. А значит, вовсе не в том опасность, как здесь говорилось, что кто-то воспользуется теоретическими схе-

мами марксистского революционного социализма и снова примется с энтузиазмом внедрять их в жизнь. Наоборот, сама жизнь, независи­мо от каких бы то ни было схем, будет воспроизводить, вполне воз­можно, такие попытки. А значит, будет спрос и на сами схемы классо­вой борьбы. Думаю, что не мешает отдавать себе в этом ясный отчет.

В этой связи хочу сказать, сомкнувшись в чем-то с Э. Соловье­вым, что революционный марксизм, марксизм как революционный социализм, нельзя просто убрать из нашей духовной жизни, нельзя отбросить, его можно только исторически преодолеть, потому что он вошел не столько в нашу «высокую» культуру (хотя и это нельзя переоценивать), сколько в массовое идеологи­ческое сознание. И одними развенчиваниями, пусть даже очень темпераментными, отсечь эти схемы, стереотипы, идеологические блоки и клише невозможно.

В данном контексте особый интерес приобретают вопросы исследования истории утверждения революционного марксизма именно в России, который нашел здесь свою органику (не найдя ее на Западе). В первую очередь я как раз и имею в виду марксову теорию классовой борьбы, которая получила наиболее адекватную интерпретацию у Ленина. Ленин с этой точки зрения, с точки зрения наследования идей революционного социализма, был самым последовательным марксистом среди всех марксистов. Но самое интересное и важное заключается, повторяю, в том, что этот ре­волюционный социализм не был чужд той реальности, с которой Ленин имел дело. Поэтому он в наибольшей степени приблизился к пониманию этой реальности, доминирующих тенденций ее разви­тия. Так что и о Ленине нельзя так просто сказать, как нередко го­ворят, что он ошибся, совершив, скажем, Октябрьскую революцию.

Кстати, мы до сих пор чисто по-сталински понимаем слово «ошибка» как историческое действие, которое при наличии боль­шей проницательности и прозорливости могло бы не совершиться. Но такого рода ошибка в истории — это по большому счету все же нонсенс. Ленин опирался на очень мощные, очень глубокие тен­денции, хотя и не всегда адекватно их осознавал и очень часто идеализировал. Эти тенденции оказались мощнее, чем те, на кото­рые опирались и которые выражали в своих концепциях и полити­ческой практике, скажем, Плеханов или Милюков; и если уж го­ворить об ошибке большевиков, то эта «ошибка» в первую очередь реальности и лишь во вторую — мысли.

Следует ли из сказанного, что если эти тенденции револю­ционного социализма реализовались в России, а не на Западе, то все случившееся в нашей стране вообще не имеет отношения к марк­сизму, который делал свои выводы на основе анализа западной, а не российской действительности? Я думаю, что имеет. Дело в том, что, когда мы рассматриваем связь «марксизм — большевизм», мы, кажется, не всегда отдаем себе отчет в том, что у марксизма есть две взаимодополняющие и в то же время противоречащие ДРУГ другу стороны.

С одной стороны — это общая философско-историческая теория

(прежде всего теория формаций), с другой — выводы, сделанные на основе анализа специфически германской ситуации 40-х годов прошлого века, когда еще до буржуазной революции «третье сословие» впервые оказалось расколотым на противостоящие друг другу буржуазию и пролетариат. Мне кажется, что это и есть главный жизненный импульс, из которого вырос марксистский революционный (пролетарский) социализм. Во всяком случае, именно анализируя эту новую ситуацию, в которой «третье сосло­вие» «раньше времени» оказалось расколотым, Маркс в поисках революционного субъекта на место явно не годящейся для этой роли немецкой буржуазии начал примерять на нее немецкий пролетариат.

И у него получилось так, что буржуазная революция в Герма­нии должна быстро перерасти в пролетарскую. При этом общая философско-историческая концепция Маркса позволяла обосно­вать талой вывод теоретически, так как, согласно данной концеп­ции, капитализм в более развитых, чем Германия, западных стра­нах уже себя исторически исчерпывал, находился на пороге про­летарских революций, которые и должны создать благоприятный международный фон для быстрого перерастания немецкой бур­жуазной революции в пролетарскую.

Я думаю, что Бернштейн в свое время верно обратил внимание на несоответствие между философско-исторической концепцией Маркса (ее акцентом на необходимость созревания экономиче­ских предпосылок любой революции) и его анализом немецкой ситуации 40-х годов, но он, Бернштейн, не уловил своеобразия самой этой ситуации, видоизменявшей известный до того ход общественного развития, не уловил, что логика марксизма обуслов­ливалась оригинальной комбинацией социально-классовых сил в Германии.

Правда, в самой Германии эта логика (пролетарская револю­ция вместо буржуазной) не реализовалась, Германия в муках осуществила другой вариант развития. Эта логика оказалась наи­более адекватной для России начала XX века.

Есть пласт марксистских идей, которые непосредственно вошли в большевистскую концепцию (революционный социализм, роль классовой борьбы, бестоварный социалистический проект). Но есть и идеи, которые не только трансформированы, модифицированы, но и «обогащены», особенно в сталинской версии марксизма. Скажем, в классическом марксизме вы не найдете мысли о том, что с помощью искусственно вызываемой и подстегиваемой клас­совой борьбы и столь же искусственно созданного образа классо­вого врага можно создать дополнительные стимулы трудовой ак­тивности ради достижения целей индустриализации. В классиче­ском марксизме ничего такого нет, а в сталинизме это — едва ли не главное.

Можно обсуждать, вытекает ли такая логика из марксизма, содержит ли он предпосылки для такого рода «обогащения». Но мне кажется, что гораздо важнее все же проблема функциони-

рования марксизма в конкретной исторической, социокультурной среде. Не будем забывать в конце концов, что до России марксизм нигде не превратился ни в большевизм, ни в сталинизм, что на Западе эволюция марксизма была совсем другой, из него выросла там европейская социал-демократия. Если мы хотим не просто отсечь (это невозможно), а действительно преодолеть наследие революционного насильственного социализма, то нам нужно прежде всего понять, как и почему он вошел именно в нашу жизнь и в наше сознание, причем именно в тех формах, в каких вошел.

К. М. Кантор. Советская идеология

никогда не была

в строгом смысле марксистской

«Жив или умер марксизм?» — так сформулирована тема на­шей дискуссии. Между тем иные выступления, прозвучавшие здесь, напоминают не врачебную экспертизу у постели безответно­го больного, а скорое судилище и расправу над тенью Маркса, кото­рую, однако, воспринимают как живое и при этом «зловредное» существо, вполне «заслуживающее» быть похороненным заживо.

Умер ли марксизм? Если иметь в виду учение самого Маркса, то оно у нас еще не родилось — для этого не было условий ни до Октября, ни после. Ибо первоначальный марксизм возник как духовная квинтэссенция западноевропейской культуры, как теория полной самореализации гуманистического проекта западноевро­пейской цивилизации. Прямого отношения он не имел ни к Афри­ке, ни к Азии, ни к Америке, ни к России. Первомарксизм, то есть реальный гуманизм, объяснил неизбежность временного пораже­ния еще по преимуществу эстетического ренессансного гуманизма напором выросшего на том же планктоне простого товарного производства капитализма. Он предсказал, что, пройдя через капитализм, западноевропейское общество вновь вернется к гума­низму — но уже не только эстетическому, но и этическому и науч­ному. Первомарксизм, у нас еще не родившийся, тем не менее может в свой срок возникнуть из советского марксизма-ленинизма, поскольку он все-таки содержится в последнем, подобно тому как в тоталитарном средневековом католицизме хранились скрытые от взоров паствы истинные заповеди Христа.

Что было бы, если бы в XVI веке вместе с догмами католицизма Ренессанс и Реформация отвергли учение Христа? Не было бы ни Ренессанса, ни Реформации, ни современного демократического Запада. Речь сегодня должна идти о Ренессансе и Реформации в марксизме, о разрыве с марксизмом-ленинизмом как государст­венной и партийной идеологией нашего насквозь идеологизиро­ванного общества, о разрыве с «католицизмом» православно-языческой марксистско-ленинской «церкви» с ее невежественным и агрессивным клиром, но не с тем нетленным — отчасти науч­ным, отчасти утопическим, идеальным и проектным,— что содер­жится в «священных книгах» марксизма, отгороженных от нас,

простых прихожан, односторонне-классовой, поверхностно-рево-люционаристской их интерпретацией. Происходит же нечто дру­гое. Под прикрытием плюрализма идет игра в поддавки с про­будившимся языческим мракобесием. Увы, никто так не усердству­ет (и не «преуспевает») в этой «забаве», как только что вылупив­шиеся из скорлупы журнальных и газетных листков попики-расстриги «марксистского прихода». Разоблачили кровопийцу Сталина, взялись за «развенчание Ленина», теперь спроворились «ухватиться» за Маркса. И тут-то возликовали: Маркс — вот он корень всех несчастий! О, как это помогло в поисках виноватого где-то на стороне, среди чужих, на «враждебном» Западе, в рядах того «малого народа», от которого-де все напасти и здесь.

Я убежден, что убийство еще не родившегося у нас гуманис­тического первомарксизма было бы гибельным для державы, исто­рически предрасположенной к идеологическому монизму, не знав­шей и до революции широкой экономической самостоятельности, органической демократии и свободомыслия. Не следует забывать, что неприятие Западной Европой первомарксизма в качестве господствующей идеологии не помешало тому, что Западная Ев­ропа развивалась в том самом направлении, которое предвидел Маркс, то есть «без Маркса, но по Марксу».

Называя свое учение научным социализмом, Маркс и Энгельс менее всего вкладывали в это понятие представление о еще не возникшем общественном строе — они не были футурологами. Не может быть науки без научного познания, не может быть науч­ного познания несуществующей эмпирии. Научный социализм есть научное познание ранней стадии капиталистического способа производства в Западной Европе, обнаружившее объективные социалистические тенденции. «Капитал» — это научно-экономи­ческий и культурно-исторический анализ конкретно-исторической общественной формации, осуществленный через критику буржуаз­ной политэкономии.

Можно сказать, что «Капитал» — это культурно-историческая и историософская метатеория капитализма. И только в качестве таковой она и выступает как научный социализм Маркса и Эн­гельса. Никакого другого научного социализма у них нет. Все пря­мые высказывания основоположников собственно о социализме связаны с их участием в партийно-политической борьбе (такова «Критика Готской программы») и поэтому отрывочны, публицис­тичны, декларативны. Они могут приниматься во внимание лишь в соотнесении с «Капиталом». И в этом четырехтомном труде не нашлось места ни учению о классовой борьбе, ни диктатуре пролетариата, ни двум фазам коммунизма — все «это» содержится лишь в статьях, в манифестах, в памфлетах, в письмах (не пред­назначавшихся для печати). Но именно «это» было объявлено краеугольным камнем «науки о социализме». Нелепость более чем очевидна. Вместе с тем в «Капитале» наряду с открытием некоторых объективных закономерностей формации, часть кото­рых оказалась факультативными, быстро исчерпавшими себя,

Маркс разработал теорию сознания, включающую в себя положе­ние о его бытийственных формах, образующих пласт культуры более глубокий, чем экономика. Эта теория исключает понимание капитала как явления, обусловленного только производительными силами и экономикой. Первичными (по Марксу) были ценности, идеалы, нормы западноевропейской культуры, действовавшие на протяжении тысячелетий. В «Капитале» реализован и метод вос­хождения от абстрактного к конкретному, то есть диалектиче­ский метод познания, логическую структуру которого открыл и описал выдающийся русский логик, философ, социолог и писа­тель А. А. Зиновьев.

При острейшем критицизме по отношению к марксизму, к марк­систско-ленинской идеологии, к «реальному коммунизму» А. А. Зиновьев отнюдь не считал ни наш строй, ни Октябрьскую революцию, его породившую, некой ошибкой, отступлением от нормы человеческого общежития или чем-то навязанным извне. Он изучает «реальный коммунизм», как Маркс изучал капитализм, исходя из явлений наиболее массовидных, выделяя в них ту «кле­точку», из которой строится вся сложнейшая социальная органи­зация. Здесь это, разумеется, не «товар», а элементарное, повсюду наблюдаемое отношение «управляющий — управляемые». Глав­ный принцип существования этого общества — социальная (а от­нюдь не экономическая) эффективность.

Как мастер диалектики А. Зиновьев показал, что все недостатки «реального коммунизма» вырастают из его достоинств, о чем не следовало бы забывать сегодня, когда наше общество вступило в полосу кризиса. Искать выход из нашего кризиса следует, исходя из закономерностей нашего общества, а не западного. А. Зиновьев полагает, что нельзя решить проблемы советского общества, доби­ваясь экономической эффективности по примеру Запада на путях западнизации, введения свободного рынка и тому подобного. Поступать так значит, с его точки зрения, ничего не понять в рос­сийской истории — ни дореволюционной, ни пореволюционной.

С А. Зиновьевым можно не соглашаться, но выслушать именно его, бескомпромиссного критика и одновременно несравненного знатока марксизма, необходимо с не меньшим вниманием, чем мы выслушиваем Г. Попова, Н. Шмелева, а также А. Ципко, Ю. Бур-тина и других.

Перейду теперь к рассмотрению претензий к Марксу со стороны А. Ципко. Нельзя отрицать того, что большевизм кое-что заимст­вовал у Маркса, однако не самую суть. Ведь марксистами были и Г. Плеханов, и Ю. Мартов, отказавшиеся признать Октябрьскую революцию. Марксистом был и Каутский, усмотревший значитель­но раньше А. Солженицына, уже в первых декретах Советской власти, начало эпохи террора и, следовательно, измену марксизму.

Ципко же, вслед за И. Шафаревичем, считает, что Ленин и большевики совершали революцию в соответствии с учением Маркса.

К счастью, третейским судьей в этом споре может выступить

сам Маркс. Не кто иной, как К. Маркс, заявил, что его теория ни­какого отношения к России не имеет. В письме в редакцию «Оте­чественных записок» (1877 год) он решительно отверг намерение Н. К. Михайловского «превратить» его, Марксов, «исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были истори­ческие условия, в которых они оказываются...»¹. Еще четче об этом же сказано в письме В. Засулич (1881 год — 20 лет после отмены крепостного права и всего за 35 лет до российской революции): «...«историческая неизбежность» этого процесса точно ограничена странами Западной Европы»². На Западе, разъясняет далее Маркс, просуществовавшая на протяжении многих столетий частная собст­венность, основанная на личном труде, вытесняется (но не вы­теснена — это очень важно!) капиталистической частной собствен­ностью, что и создает возможность (как это Маркс показал в «Капитале») возрождения Возрождения, то есть возврата к ин­дивидуальной собственности и кооперации на фундаменте кол­лективных форм производства, уже заключенных в капитале. «У русских же крестьян,— продолжает Маркс,— пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собст­венность». Иными словами, никаких социально-экономических и культурно-исторических предпосылок для посткапиталистической социалистической революции в России Маркс не видел незадолго до Октября.

Так что же произошло в Октябре 1917 года, и особенно в ре­зультате сплошной насильственной коллективизации? Произошло нечто противоположное тому, что в качестве возможного варианта развития предлагал К. Маркс: ликвидация частной собственности крестьян, едва-едва проклюнувшейся, и новое издание крепостного права, несравненно более жестокого, бесчеловечного, чем то, кото­рое было отменено в 1861 году. Могут спросить: разве Маркс и Энгельс не приравнивали социализм к ликвидации частной собственности? Буржуазной — да, помещичьей — да, но никоим образом частной собственности тружеников. Читайте внимательно «Манифест», «Капитал». Массовую экспроприацию непосредст­венных производителей, образующую пролог капиталистического способа производства, Маркс клеймил как величайшее преступ­ление.

Более того, лейтмотив «Капитала» таков: только благодаря частной собственности непосредственных производителей форми­руется свободная индивидуальность — эта непременная челове­ческая предпосылка и капиталистического способа производства, и его последующего самоотрицания. Но был ли в России капита­лизм? Как органического образования, возникающего из отрица­ния свободной частной собственности непосредственных произ-

водителей, его не было, потому что и свободной частной собствен­ности крестьян также не было. Капитализм отечественный только-только к началу XX столетия стал оперяться. Так откуда же было паяться посткапиталистическому, то есть Марксову, социа­лизму? Неоткуда. Но если не было тогда предпосылок для пост­капиталистического социализма, то были предпосылки для воз­рождения докапиталистического и даже дофеодального социализ­ма — социализма азиатского способа производства. И они-то в первую очередь и «заработали». Во взглядах А. С. Ципко про­сматриваются «следы» знакомства с Н. А. Бердяевым. Однако о судьбе марксизма в России автор «Истоков и смысла русского ком­мунизма» говорит прямо противоположное тому, на чем настаивает А. С. Циико. Прошу убедиться: «Большевизм гораздо более тради-ционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма»'.

А. Ципко делит все революции на революции «здравого смысла» и на революции, которыми «двигали утопии». Соответственно этой странной классификации А. Ципко относит Октябрь ко вто­рому типу, а перестройку — к первому. Апология «здравого смысла», казалось бы, забота совсем не философская, но не в этом дело... Согласимся на минутку с дефиницией А. С. Ципко, чтобы снова прислушаться к слову истинного философа — Николая Бердяева: «Большевизм... оказался наименее утопическим и наи­более реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям...»².

Это же подтверждают А. Платонов и В. Короленко, на которых невпопад ссылается А. Ципко. Вспомним «Чезенгур». Не найдя ничего в «Капитале» о классе «остаточной сволочи» (то есть о середняках), Чепурный, руководитель чевенгурской «коммуны» («самозародившейся» без всяких указаний «центра» —это писатель специально подчеркивает), делает «вывод»: раз у Маркса ничего не сказано про этот «класс», то его и быть не должно, и принимает решение уничтожить всех, кроме нищих и бездомных. Происходит это в глубине России в пору введелия нэпа, который чевенгурские коммунары отказались признать. Так что же это — «спор с марксизмом», как говорит А. Ципко, или рассказ о том, как под воздействием самой стихийности искажались идеи «Ка­питала» и общество превращалось в казарму? Большевики же действовали в согласии с этой «стихией», по сути дела, «отступая от основ философии Маркса» (слова В. Короленко), в чем и обви­нял их этот совестливейший русский писатель. Чувство правды, писал он А. В. Луначарскому, «обязывало вас, марксистов, разъяс­нить искренно и честно ваше представление о роли капитализма is отсталых странах. Вы этого не сделали. Тактическим соображе-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 120.

² Там же. С. 250.

¹ Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 89. " Там же. С. 93.

ниям вы пожертвовали долгом перед истиной. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натра­вить народные массы на русский капитализм, как натравли­вают боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извра­щением истины»¹.

Советская идеология никогда не была в строгом смысле слова марксистской. Она была таковой лишь номинально. Как на самом деле относились многие партийные руководители к «марксизму-ленинизму», хорошо показал П. Г. Григоренко. Они его не знали, не читали. Прагматики, они пользовались лишь для обмана, для маскарада цитатами, которые подыскивали референты.

А. Ципко, Ю. Буртин, по сути дела, «пленники» этой самой официальной «марксистско-ленинской» идеологии, отличающиеся от доперестроечных идеологов (может быть, от самих себя?) только тем, что там, где «бывшие» ставили знак «плюс», они ставят «минус».

К реальному учению Маркса это отношения не имело и не имеет. Здесь говорилось о том, что прогностические, «утопические» идеи Маркса столь плодотворны, что они могут и сегодня помочь нам в нашей перестройке. Согласен. Думаю, что по звездам Марксова идеала (часто не называя Маркса по имени, или не зная этого имени, или даже проклиная его) сверяют сегодня путь в завтра капитаны Корабля Человечества.

А. С. Ципко. Наш народ заплатил страшную цену за право жить по Марксу

Выступление К. М. Кантора свидетельствует о существенных разногласиях как в понимании сути марксизма и его значения в духовной жизни нашего общества, так и в оценке интеллектуаль­ных и духовных потенций населения нашей страны. По моему глубокому убеждению, трактовка марксизма (речь идет об орто­доксальном марксизме) как единственно возможной формы социа­лизации, приобщения к цивилизации нашей страны не только ошибочна, но и, возьму на себя смелость сказать, в нынешних условиях опасна. Как можно в нынешних условиях, когда так накалены национальные страсти, проповедовать теорию неполно­ценных народов? Ведь вдумайтесь, что сейчас сказал Карл Кан­тор. Мол, конечно, Маркс устарел. Но что поделаешь, если без ортодоксального марксизма в этой стране все рассыплется, если без марксизма грозит культурная катастрофа.

Кто может доказать, что марксизм обогатил культуру России, поднял ее на более высокую ступень? Никто. Но очень легко показать, что начавшаяся после Октября насильственная идеоло­гизация духовной жизни, насильственное внедрение марксизма в конечном счете привели к духовной катастрофе. Духовная жизнь зачахла, а философия практически умерла в нашей стране.

' Новый мир. 1988. № 10. С. 205, 206.

Я могу согласиться, что в сознании, поведении, социальной психологии нынешнего российского населения есть элементы пато­логии. Да было бы чудом, если бы дело обстояло иначе. Ведь из семидесятилетнего процесса самоистребления, самоуничтожения какой хочешь народ приобретет патологию. Наш народ заплатил страшную цену за право жить по Марксу.

Только к этому надо добавить, что и в сознании советской интеллигенции присутствуют элементы патологии. Ведь согласи­тесь, это только в среде советской, марксистской интеллигенции мог возникнуть такой вопрос, который мы сегодня обсуждаем,— «умер ли Маркс?».

Любому цивилизованному человеку ясно, что Маркс есть Маркс, один из многих мыслителей в истории нового времени, который внес существенный вклад в развитие социологической мысли. Но чтобы строить свою жизнь по Марксу, настаивать на том, что только он знал истину, а все заблуждались,— это уж увольте. Это действительно какое-то язычество, идолопоклонст­во. Разве может человек — речь идет о нормальном человеке — доверить свою жизнь, свою страну какой-то теории, какой-то схеме, даже если она выглядит убедительной? Ведь нет же ника­кой гарантии, что эта красивая идея привьется, принесет пользу!

Раз уж К. М. Кантор заговорил о патологии, то надо признать, что не было в истории человечества более патологической ситу­ации для человека, занимающегося умственным трудом, чем у советской интеллигенции. Судите сами.

Заниматься умственным трудом, общественными науками и не обладать ни одним условием, необходимым для постижения истины. Не было условий, и прежде всего политических, для сомнения, для свободных суждений о предмете исследования. Не было условий для общения со своими коллегами за рубежом, для знакомства с достижениями гуманитарной науки. Даже собст­венная отечественная общественная мысль находилась под запре­том. Как сохранить себя здоровым человеком в этой ситуации? Остается только одно. Нагрузить единственного доступного серь­езного мыслителя Карла Маркса всеми теми совершенствами, которых этому несчастному человеку не хватает.

В таких условиях и возникает миф о Марксе как центре, куль­минации развития всей человеческой мысли, приобщившись к ра­ботам которого вы узнаете и немецкий идеализм, и французский социализм, и великих английских политэкономов. Если Маркс центр, самое главное, единственно возможная наука об обществе, то утрата всего остального — не большая беда. В это искренне верили многие советские обществоведы.

Новый, рожденный революцией советский интеллигент не толь­ко не страдал от своей духовной ущербности, но, напротив, пола­гал, что ущербны все остальные, не живущие, как он. Ущербны те, кто вынужден жить в плюралистическом обществе, имеет свободу передвижения, свободу выбора места жительства, кто

волен верить или не верить, кто волен выбирать себе ту социаль­ную и политическую истину, которая ему по душе.

Наша патологическая экономическая и.политическая ситуация создала досягки идеологических мифов, которые помогали совет­скому человеку искренне верить, что ему действительно живется хорошо, что он самый счастливый человек в мире, что его благо­получие и достаток несравненно выше, чем > рабочего в Америке.

Так крепло всеобщее убеждение, что революции являются подлинными праздниками истории, что те народы, которые не пережили такой жестокой, кровавой гражданской войны, как мы, просто обделены судьбой и не знают, что есть подлинное, настоя­щее счастье.

Мы, как дети, радовались тому, что у нас практически ничего не осталось от старой, досоциалистической России, не осталось не только помещиков, господ, но не осталось ни. либеральной буржуазной интеллигенции, ни духовенства, ни купцов, ни зажи­точного крестьянства. И мы искренне верили, что другие народы не станут счастливы, пока не поступят, как мы, пока не пойдут за нами, пока не взорвут все храмы, не покончат с торговцами, частными ремесленниками, кулаками, пока не будут жить, как мы.

Мы искренне верили, что не только у нас, но и у всех других народов новые коммунистические формы жизни что-то значат, что правящие там коммунистические партии действительно со­ставляют ум, честь и совесть народа, а потому мы искренне верили, что мы стоим во главе сил разума и прогресса, что нас со всех сторон окружают наши союзники, верные друзья, готовые с нами идти до конца по коммунистическому пути.

Все это дает основание прийти к выводу, прямо противопо­ложному тому, к которому пришел К. М. Кантор. Мы никогда не станем цивилизованными, культурными людьми, пока не преодо­леем это болезненное, патологическое отношение к Марксу как к центру духовной вселенной.

Далее. Меня поражает, что наш нынешний разговор происходит как бы в историческом вакууме. Мы забыли, что совсем недавно в течение нескольких месяцев рухнули почти все марксистские, социалистические государства Восточной Европы. Разве то, что произошло в этих странах, не имеет отношения к нашему разго­вору? Конечно же да. Все то, что там произошло и происходит у нас, свидетельствует о том, что попытки найти какую-либо ценностную альтернативу традиционным ценностям и институтам гражданского общества потерпели провал. Атака Маркса и его учеников на абсолютные нормы морали, рынок, конкуренцию, частную собственность, семью, государство, нацию окончилась полным провалом. То, что Маркс считал формами отчуждения труда и личности, на самом деле были и остаются основными устоями жизни, человеческой цивилизации. Страшная ошибка для ученого, который искренне считал себя серьезным мыслителем. Маркс ослепил сам себя прожектором своего поразительного пре­небрежения к тому, что есть, существует, чему люди научились

и знали до него. Ни в коем случае нельзя связывать наше будущее с Марксом. Этот ученый был противником всего, чего нам сейчас не хватает. Он был противником общечеловеческой морали, рели­гиозного чувства, принципа разделения властей, конкуренции, прав и свободы личности, частной собственности. Я советую К. М. Кантору еще раз внимательно прочитать тексты таких работ Карла Маркса, как «К еврейскому вопросу», «Предисло­вие к критике гегелевской философии права», и тогда он убедится, что Маркс был противником основного принципа христианской культуры, демократии, он был противником принципа полного духовного суверенитета каждой личности.

Поиск по сайту: