Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 6 страница

Вместо многообразия деревень и малых городов по всей стране предполагалось учредить одинаковые, как фаланстеры, «агро-города» с парками, зоосадами, планетариями и прочим. Еще в 1921 году, взывая к Западу о помощи голодающим, называя трагедию, нависшую над рабочим классом и интеллигенцией. Горь-

кий «забывает» о крестьянах, которых любил именовать «полу­дикими, глупыми, тяжелыми людьми русских сел и деревень». Еще в 1923 году пролеткультовский идеолог В. Ф. Плетнев определил «индивидуальность как винтик в системе грандиозной машины СССР». В 1929 году давно разработанные проекты начи­нают воплощаться в жизнь, и архитектор И. Николаев строит студенческий дом-коммуну на 2000 человек, где при развитой общественной части жилые комнаты уже превратились в «спаль­ные ячейки» размером 2,7X2,4 м.

Сталинское раскрестьянивание страны было хорошо подготов­ленным актом, «двадцатипятитысячники», воспетые в «Поднятой целине» М. Шолохова, могли казаться боевым авангардом, но в действительности были уже арьергардными силами особого назначения — для подчистки случайно уцелевшего.

Известное постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта» 1930 года положило конец дискуссиям (заметим, что слово «дискуссия» стало к тому времени скверным, ибо дискуссии «навязывались» оппозицией). В постановлении констатировалось: «...наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные полуфантастические, а поэтому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей (Сабсович, отчасти Ларин и др.— Авт.) «одним прыжком» перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный мо­мент сосредоточить максимум ресурсов на быстрейшей индустриа­лизации страны... К таким попыткам некоторых работников, скрывающих под «левой фразой» свою оппортунистическую сущность, относятся появившиеся за последнее время в печати проекты перепланирования существующих городов и перестройки новых, исключительно за счет государства, с немедленным и пол­ным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей, с отделением их от родителей, с устране­нием бытовых связей членов семьи и административным запретом индивидуального приготовления пищи и др. Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и жестокой дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта».

Очень любопытный текст. При первом его чтении может возник­нуть ощущение простого возврата к здравому смыслу, отказа от всякой крайности. При втором чтении на передний план высту­пает уже традиционный тон политических инвектив с форсирова­нием слова «вредный», генетически сопряженного со словом «вре­дительство». При третьем — вспоминается статья Сталина «Голо­вокружение от успехов» и характерный рисунок оруэлловского «двоемыслия»: само содержание идей «обобществления быта» ^ис подвергается сомнению, они лишь относятся в некое будущее. ^г°| да как в мире актуального дано понять, что серьезных капита-

ловложений в реконструкцию городов и жилищ ожидать не прихо­дится. Уже типическим рефреном звучит выражение «за счет госу­дарства» — государство выступает в качестве надчеловеческой си­лы, которая обладает собственными средствами, а эти средства надле­жит охранять от расхищения, заботясь о «правильном» их употребле­нии, причем эта правильность дискутированию уже не подлежит. Сталинская модель индустриализации в связке с коллективи­зацией села, свойственный ей суперцентрализм осуществления, неотрывный от централизованной машины террора, естественным образом сопряжены с презрением к каким бы то ни было местным отличиям одной точки пространства страны от другой. Местные отличия подлежали безоговорочному выравниванию. Полное под­чинение местных газет и журналов центральному контролю и по­степенное реформирование их по единому образцу с подчинением горкомам — в результате чрезвычайное многообразие прессы пер­вого революционного десятилетия быстро сводится на нет, и вре­мена, когда в какой-нибудь Твери издавалось четыре журнала, быстро становятся опасной легендой. Решительное пресечение местных педагогических экспериментов, равно как и уничтоже­ние «самовольных» коммун. Быстрое уничтожение частного и коо­перативного строительного подряда сопровождалось постепенной ликвидацией индивидуальной или групповой практики проекти­рования. Монополия на проектирование генеральных планов > реконструкции городов и сел, вообще на проектирование сколько-нибудь существенных построек целиком передается центру — Москве. Форсированное развитие радиофикации. Можно вспомнить_; в этой связи жестяную трубу в Платоновском «Котловане», изры-гающую нон-стоп единую для всей страны бодряческую программу. Разрастание централизованных структур общественных организа­ций, будь то ОСОАВИАХИМ, комсомол или пионерская организа­ция... По сути дела, интенсивность массированной атаки всех? человеческих чувств со стороны централизованных систем была-столь велика, что не оставляла места для каких бы то ни было-' самостоятельных движений в культуре, даже если бы те не снима­лись другими средствами и по другим причинам.

Полное уничтожение краеведения, мощного краеведческого движения, имевшего солидные исторические корни, довершало." операцию выравнивания, в результате которого вся страна должна! была предстать как единый «белый лист». Писать на этом листе* вернее в бесконечность размножать единый «текст», могли только! новые люди особой породы, совершенно свободные от какой-либ корневой системы, от местных привязанностей.

Гигантские перемещения масс людей во время первой мировой* и гражданской войн взрыхлили почву. Переселение рабочих семе? с окраин в буржуазные центры городов (кстати, рвавшее естест*; венные связи с местом работы) и сложение невиданного в историй; феномена «коммунальной» квартиры усилили перемешивание на*_?: селения страны. Постоянный переброс «кадров» с места на место»; за сотни и тысячи верст, обесценивая местные социальные связи¹

(начальствующий — всегда приезжий издалека, что в полноте отражено советской литературой), не позволял сложиться, усто­яться каким-либо новым связям. Вся эта лихорадочная перемеши­вающая социум активность была возвышена в глазах самих акти вистов все еще привлекательной идеологией мистифицированного пролетарского интернационализма, в сравнении с идеалами кото­рого частности воспринимались как досадная мелочь.

Не удивительно, что в столь хорошо подготовленных усло­виях на 30-е годы приходится по-своему уникальный процесс словно бы «открытия» ранее неизвестной страны. Экспедиции, автопробеги, авиаперелеты, литературные описания земель, как если бы те только что были обнаружены вместе с обитающими на них туземцами. В «Золотом теленке» немало веселого зубо­скальства на эту тему. Но дело было несколько печальнее, ведь все это происходило на фоне совершенного забвения предшество­вавшего кропотливого, свободного от сенсационности труда поколе­ний по выявлению каждой местной черточки: ручьев и речек, лесов и деревень, местных говоров и обычаев. Все это «открывалось» заново в новом обличье — как «ресурс» индустриализации, как пассивный предмет, на который должна была наложиться единая структура деятельности, план и программа которой возникали где-то «наверху».

Заметим, вовсе не случайно в новых описаниях почти отсутст­вуют собственно населенные места, даже память о них. Они как бы и не существуют — ни для литератора, ни для кинооператора, разве что сокрушение креста с очередной церкви с удовольствием зарегистрировано киноглазом. Кроткий и нежный К. Г. Паустов­ский описывает Мещерский край так, как если бы его леса и болота были девственной пустыней, как если бы повсюду не было следов крупной системы хуторского расселения, полностью к тому време­ни уничтоженной в ходе выселения «кулаков». Он описывает пус­тынный полуостров Мангышлак, как если бы оттуда не была полно­стью изгнана устойчивая жизнь скотоводов, никак не умевших взять в толк природу коллективизации. Отнюдь не простой Валентин Катаев в своем романе «Время, вперед!» вроде бы почти в полноте развертывает аргументацию против ошалелой строительной гонки Магнитогорска, но не без остроумия вкладывает ее в уста заезжего иностранца, которому в душе сочувствует Главный инженер — за­маскированный оппортунист. Той же двойной игрой занят Бруно Ясен-ский в романе «Человек меняет кожу» (Катаев благополучно уцелел, Ясенский погиб) — это лучшее произведение в литературе эпохи.

«ДУХ МЕСТА»

И УНИВЕРСАЛИСТСКИЕ ДОКТРИНЫ

Итак, на выровненном белом листе огромной страны можно было чертить заново. Если представить ментальную карту Совет­ского Союза в предвоенные годы, то на ней, собственно говоря,

есть только одно МЕСТО — многократно «спортретированное» в живописи и обмусоленное в бесчисленных сборниках несен. Это кабинет Сталина в Кремле. Он — ЦЕНТР, окруженный множе­ством оболочек в полном соответствии структуре Священного города в Пекине. Вокруг пего — стена Кремля, вокруг нее — огромная Москва, вокруг нее — вся страна, точки которой облада­ют относительной ценностью сообразно удаленности от Москвы. Просто до гениальности: схема рассуждения Милюкова, отно­сившегося к давнему прошлому/оказывается обращенной в настоя­щее и бесконечное будущее: все остальное суть множество «атомов» или лейбницевских «монад», каждая из которых в ме­ру возможности тяготеет к отражению признаков Москвы, стремится испытать и претворить в жизнь ее священную эма­нацию.

Ментальная карта страны, погруженной во враждебное окру­жение (корабль в море — излюбленный сюжет тогдашних кари­катуристов), огражденной стальной стеной из штыков погранични­ков, естественно предполагает равенство всех точек по отношению к единому центру. Идея местно-специфического вообще изгоняется из языка. И все же картина оказалась лишена абсолютной стабиль­ности.

Перед самой войной выход на экраны фильма С. Эйзенштейна «Александр Невский» знаменует собой существенный сдвиг. Вся страна оказывается своего рода общим Местом, прописанным уже в собственной истории. Возвращение координаты исторического времени лишь закрепляется в послевоенное время хорошо извест­ным тотальным историцизмом. Но и такая ментальная карта да­леко не полна. Благодаря исследованиям Владимира Паперного (книга «Культура-2», изданная в США), мы можем сейчас внима­тельно задуматься над феноменом «антиместа», присутствующим в сознании всех и каждого. Наряду со светлым, горним миром, центрированным на Москву, являющуюся телесно-символическим инобытием Сталина, существовал^ еще антимир ГУЛАГа — целая вселенная, этакий античный Тартар, почти во всем подобный нор­мальному миру в элементах повседневного бытия. Эта вселенная во множестве точек соприкасается с горним миром, но то табуиро-ванные точки перехода, актуализованные лишь для тех, у кого в антимире свои, и потому они сами, не отрекшиеся от своих «там», частью души погружены в него. Для всех прочих антимир ГУЛАГа как бы не существует. Если в начале и даже в середине 30-х годов «зона» представлялась локализованной на конкретных стройках и декларировалось, что, пройдя горнило «зоны», временные обита­тели антимира смогут вернуться в мир, то к концу сталинской эпохи «зона» зловещим образом наползает на горний мир и начи­нает шаг за шагом поглощать его в себе.

У слова «место» закрепилась новая контаминация — место заключения, причем оно не локализовано строго в географическом пространстве, оно может проявиться всюду: за незаметным забором и скромной калиткой, в автофургоне с надписью «Хлеб» и в сосед-

нем цехе. Не удивительно, что обратное воздействие антимира на сознание и подсознание тех, кто бытовал в горнем мире, гран­диозно.

В середине 50-х годов, когда из антимира возвращаются уце­левшие, а крестьяне освобождаются от крепостной привязанности к своему месту заключения, над реалиями местного нависает новая, парадоксальная, мирная, если можно так выразиться, угроза. Жилищная программа Н. С. Хрущева имела универсаль­ный характер, что несомненно было социальным благом. Но сред­ства ее воплощения были использованы тоже сугубо универсаль­ные, примитивно-технократические. Если ранее многообразие облика мест подавлялось скорее психически, не затрагивая их предметного бытия, за исключением сноса или перестройки церк­вей, то теперь оно начинает стираться катком индустриального домостроения — под ликующие клики абсолютного большинства современников, имевших голос.

Идеи «уравнителей» 20-х годов, разоблаченные постановле­нием 1930 года как оппортунистические и вредительские, несколь­ко неожиданно вновь оживают. В 20-е годы реформаторы не могли обнаружить в каком-нибудь Моршанске или Сапожке потенциала для воплощения новой градостроительной идеи и искали пустое, незаселенное, «незараженное историей» пространство. В конце,)0-х годов поиск счастья «в пусте», в строительстве Нового Города продолжается, но вместе с тем дополняется: Моршанск или Сапо­жок должны превратиться в очередные «Новые Черемушки».

Раскроем «Чевенгур» А. П. Платонова: «Людей у вас мало, а дворов много,— может, мы дома потесней перенесем, чтоб ближе •жить друг к другу.— И сады можно перетащить — они легче,— определил Кирей.— С садами воздух бывает густей, и они пита­тельные.

Прокофий нашел в бумагах доказательство мысли старика: все, оказывается, уже было выдумано вперед умнейшими людьми, непонятно расписавшимися внизу бумаги и оттого безвестными, осталось лишь плавно исполнять свою жизнь по чужому записан­ному смыслу.

— У нас есть отношение,— просматривал бумаги Прокофий,—
на основании которого Чевенгур подлежит полной перепланировке и благоустройству. А вследствие того — дома переставить, а также обеспечить прогон свежего воздуха посредством садов — опре­деленно надлежит.

— Можно и по благому устройству,—согласился старик»¹.
В эйфории по поводу докладов П. С. Хрущева на XX и ХХП сьездах КПСС прогрессисты не могли и на минуту осознать, на­сколько глубоко проник сталинизм в их собственное сознание. «Умнейшие люди» продолжали предписывать всякому месту «плавно исполнять свою жизнь но чужому записанному замыслу». И все же универсальная идея нового выравнивания легко перешаги-

Платонов А. П. Чевенгур. М., 1989. С. 264.

вает границу города и вновь валом катится по стране в попытке заменить деревни и села агрогородом по единому образцу.

Безместность в конечном счете эквивалентна безбытийности, преобразованию всех и каждого в перекати-поле. Но это, столь сегодня очевидное понимание было решительно недоступно новому поколению устроителей жизни для других, за других. Инерция этого по сути своей милитаризованного технократического мышле­ния уже в брежневское время трагически отозвалась новой конта­минацией слова «место» — «неперспективное», выморочное.

Итак, в полном соответствии с «затратной» логикой командно-бюрократической системы в стране была развернута мощная домо­строительная промышленность: десятки, затем сотни комбинатов, воспроизводящих единый образец технологии, вследствие чего на­личные вариации понятны одним инженерам. Естественный про­цесс самораскручивания этой схемы привел наконец к тому, что в роли главного архитектора всех городов и большинства посел­ков страны гордо выступил подъемный кран.

В 60-е годы одни лишь писатели, прозванные чуть пренебрежи­тельно «деревенщиками», возвысили голос против отчуждения че­ловека от места. Они оперировали немногими простыми понятия­ми: «корни», «хозяин», «дом». Но уже этих немногих слов оказалось довольно, чтобы дремавшее подспудно движение в пользу спасения местного, индивидуального от универсалистских доктрин начало поднимать голову. Новейшая история этого движения, будь то программы спасения исторического наследия, родного языка или экологические программы, у всех на виду и на слуху. Но сама быстрота развертывания столь мощных общественных движений заставляет взглянуть на недавнее прошлое более внимательно. По-видимому, существовали все же прочные основания живучести Места, которые так и не удалось до конца выкорчевать за десятки лет надругательства над здравым смыслом.

Вернемся в совсем недавнее прошлое. Вот, к примеру, взгляд героя романа А. Приставкина, печатавшегося в «Новом мире» в 1983 году: «Дома стояли еще реденько, хотя опытным глазом можно было определить, что строительство ведется на высшем уровне. Планировка просторная, улицы широкие, с бульварами. Пока это были не улицы, а ямы, да перекопы, да красные от глины тропинки с деревянными кое-где тротуарчиками. По единственной заасфальтированной улице проносились в брызгах грязи само­свалы. Шохова ничто не смущало — ни грязь, ни непогода, ни вид города. Мало ли он повидал таких городов. Более того, ему все это нравилось, потому что было почти своим». Нечто очень сущест­венное сквозит в словах героя романа: своим, родным для великого множества людей в самом деле стал полукочевой характер квази­городской жизни.

Вот еще маленький отрывок из повести «Провинция» В. Кри-воносова, опубликованной в том же «Новом мире» годом раньше: «То был один двухэтажный дом, теперь будут два, и стоять им рядом, в тесном соседстве, дополняя друг друга, чтобы хоть в этом

месте город на город был похож... И не в одну линию выстроить, а немного отступить назад через школьный опытный участок, грядки убрать — они тут ни к чему. А кусок этой землицы отвести под площадь. Как город жил без нее раньше! Что за центр без площади?! Кто приедет, придет, посмотрит — никакого вида». Рассуждения героя Кривоносова точно передают эффект остранен-ного восприятия, препорученный ему автором. Слова «они тут ни к чему» применительно к плоду долгого труда педагогов и школьников очень существенны. Место не имеет ценности в себе. Место легко уничтожается — достаточно просто заменить предмет, наполняющий собой пространство, вытеснить его другим предме­том. Ведь все они равны, все одинаково вытесняют воздух. При таком состоянии культурного сознания «месту» чрезвычайно труд­но возникнуть заново, его отчаянно сложно сохранить, если нет какого-то мощного толчка извне.

У принципиальной, несколько даже оголтелой безместности давняя традиция. Раскроем упомянутую уже книгу Катаева: «Но что это было? Село — конечно нет, местечко — нет, лагерь, рабочий поселок, станция? Официально этот огромный населенный пункт назывался городом? Вряд ли. Во всяком случае, в нем отсут­ствовало то неуловимое, без чего почти невозможно ощущение города. Он возникал слишком быстро. Он возникал со скоростью, опрокидывающей представление о времени, потребном для созда­ния такого большого города... Это был черновой набросок города».

И новые города стали черновыми набросками, в чем легко удостовериться, въехав, например, в гигантскую жилую слободу, что именуется Автозаводским районом города Тольятти, или в по­добную слободу, что называется тоже Автозаводским районом, но уже Набережных Челнов. Но ведь и старые города во многом становятся на глазах черновыми набросками новых жилых слобод. Великое выравнивание продолжается.

В начале 80-х годов «вдруг» обнаружилось, что в трещинах, в щелях и нишах гигантской универсальной, выровненной системы бытия проросли все же ростки альтернативной формы культурного существования. Казенная машина культуры, машина производства и распространения номинальных культурных ценностей продол­жала работать полным ходом. Однако рядом с ней все заметнее проявляли себя новые виды культурных взаимодействий. Рядом с официальным театром существовала уже неформальная, полу­подпольная театр-студия. Рядом с официальными выставочными галереями — неофициальные выставки, часто на чьей-либо квар­тире, так что грань между публичным и приватным местами зако­лебалась. Рядом с официальной наукой — неформальные семи­нары, рядом с казенными проектными институтами — творческие студии, где разработаны были десятки контрпроектов восстанов­ления ценности городской среды, ценности Места.

К тому моменту, когда вместе с провозглашенной перестройкой "одспудная деятельность многочисленных инициативных групп рывком оказалась на поверхности, теория и методология средового

подхода к проектированию, базовой категорией которого является Место, уже были сформированы. Здесь-то и ждала нас ловушка. Разрыв между эзотерическим лабораторным знанием Места, уме­нием работать с ним, с одной стороны, и почти всеобщей безмест-ностью воображения горожан — с другой, проступил со всей опре­деленностью.

Недавно автор этих строк, приглашенный телевидением для создания фильма о городе, о его обыденности, вместе с режиссером обходил в целом обжитой жилой район на юго-западе Москвы. Показывал дикость заросшего дурными травами пустыря, испол­няющего обязанности газона; объяснял природу духа всеобщей порчи, будь то осыпавшаяся с фасада аптеки штукатурка или неряшливая, рваная линия бортового камня тротуаров; повество­вал об утере способности ориентироваться в ряду подобий... Ре­жиссер не без некоторого смущения возражал: «Мне нравится». В этом «мне нравится» — подлинный драматизм ситуации. Сопос-ставляя вновь увиденное с собственным опытом восприятия гораздо худших вариантов окружения, режиссер силился поверить словам эксперта и — не мог. Дома, монотонные, как слезы нереид, «дикое поле», простирающееся между домами,— для великого множества вполне образованных людей это стало нормой!

В такой «нормальности» привычного одичания среды таится сегодня большая опасность для Места, чем в ретивости начальства. Нет, и этот режиссер, и другие, имя коим легион, знают о сущест­вовании иной нормы. Но эта иная норма где-то далеко, за рубежом, в Зазеркалье, и нет ни мужества, ни желания равнять образ Места «здесь» с образом Мест «там», прикладывать к ним единую шкалу.

Почти «нулевая», приводящая в отчаяние ситуация: имеющие глаза не умеют увидеть. Когда тонкая, хоть и яркая пленка евро­пейской нормы культурности города и деревни, дачного поселка и железнодорожной станции была содрана эпохой революции и войны, когда позже был в несколько приемов выкопан и выброшен в яму питавший эту поверхностную пленку субстрат, когда выми­рают на глазах последние могикане из тех, кто хотя бы учился у людей высокой гуманитарной культуры, возвращение к норме восприятия и переживания Места весьма и весьма затруднительно. Вопль о поруганных святынях, яростная защита уцелевшего — лишь первый шажок к норме, ведь нельзя всерьез сохранить и тем более возродить осколки былого, одновременно не подтягивая к норме цивилизованности все окружение. В противном случае чужеродное тело реставрированного прошлого всякий миг может быть отторгаемо одичалым соседством. Это и происходит сплошь и рядом: едва отреставрированные хуже или лучше памятники становятся жертвой вандализма. Вандализм этот непростителен, -но объясним: напряжение между ценным и подчеркнуто лишенным ценности в рамках единого, охвачиваемого взглядом Места слиш­ком велико.

Давно замечено, что резкий контраст в уровне сделанности,

is эстетическом качестве окружения оказывается терпимым, при­емлемым или даже воспринимается положительно, если он заклю­чен в рамки специально выделенной, особо означенной как «музей» или «заповедник» территории. Однако стоит такому контрасту вторгнуться в ткань территории привычно-пренебрегаемой, как контекст словно стремится поглотить «пришельца», низвести его до себя, втянуть внутрь. В этом отношении выбитые ли стекла, расписанные ли стены лифтов, сброшенные с постаментов скульп­туры или разбитая майолика парадоксальным образом оказы­ваются в «правильном» виде.

БЕЗМЕСТНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА И МЕСТО ЛЮДЕЙ

За заброшенностью, внешней неряшливостью жилого пейзажа просматривается весьма долгая история — достаточно вспомнить забор из гоголевского «Ревизора», к которому тотчас натащат всякой дряни... Дело, по-видимому, в том, что в силу множества причин безместность — весьма устойчивое явление в российской действительности. Место, в особенности публичное, строго говоря, почти никогда не воспринималось основной массой населения как «свое»; оно возникало и существовало помимо и нередко вопреки воле рядового обывателя.

Откроем А. В. Никитенко: «Прочтем у Мармье следующие заметки о России: Все дома в русских деревнях серые, вытянутые в одну линию, построенные по одному образцу, кажутся вышед­шими из земли по повелению русского офицера. Очень верно!» Литератор и цензор Никитенко не знал о том, что первый указ о перепланировке деревень был издан еще Петром 7 августа 1722 года за № 4070: Указ, как и многие другие, не был реализо­ван, но, как и иные распоряжения коронованного отца, он был повторен Елизаветой 17 декабря 1753 года. Понадобилось еще едва ли не сто лет, чтобы все та же операция регламентированной пере­планировки деревень была осуществлена почти повсеместно. Мас­совое распространение уличных планов «шнуром» вдоль дороги относится лишь к XIX веку — у государственных крестьян пере­стройки начались с основания Министерства государственных имуществ в 1837 году.

Старинное «гнездовое» строение, когда вокруг церкви и окру­жавшего ее незастроенного пространства свободно располагались неправильным кольцом 8 —10 — 20 дворов родственников и свойст­венников, было уничтожено столь тщательно, что только на Севере, ^кУда не добирались исполнительные чиновники и где не было по­мещичьего владения, сохранились немногие примеры. Да и вообще литературный миф об устойчивой патриархальной деревне не имеет ^ПоД собой особой почвы. Степень случайной подвижности владе-^Нии в общине чрезвычайно велика. Так, скажем, селу Песцову ^в 17о4 году было додано от других 70 десятин, а в 1758 году —

еще 122 десятины. Село Дмитриевское в 1754 году отдавало сосе­дям 23 десятины, а в 1759 году само получило от них 43. После проведения Пятой ревизии община села Песцово решила изменить систему обеспечения землей одних деревень за счет свободных участков, имевшихся в других. И почти полгода шла борьба относи­тельно принципа перераспределения земли, осложненная тем, что Гагарины, Щербатовы, Панины и другие крупные землевладельцы, преследуя свои экономические интересы, постоянно вызывали вол­ны насильственных переделов, выясняя свои отношения или вы­тесняя крестьян с полей, расположенных ближе к усадьбам.

Деревня, таким образом, непрерывно перестраивается, реорга­низуется, независимо от того, оставались крестьянские дома на старых местах или (что бывало нередко) перевозились из одной деревни в другую. Добавим к этому периодический «вывод» крепостных на новоприсоединенные к империи земли, частые опе­рации приписывания государственных крестьян к промыслам и заводам — жизнь села, за исключением Севера и беглого рас­кольничьего Востока, была вплоть до середины XIX века столь нестабильной, что говорить о Местном не представляется целе­сообразным.

Было бы наивно искать качественно иное положение в городах. Как с горечью писал Н. П. Огарев, «большая часть наших горо­дов — насильственная случайность. Это не центры, последователь­но выращенные развитием местной общественной жизни. Это административные центры, навязанные народонаселению прави­тельством для своих целей управления». Характеристика жесткая и вместе точная. Опирается она на то обстоятельство, что при Екатерине множество сел, слобод и местечек были враз переведены в ранг города, а жители их объявлены мещанами исключительно по символическим соображениям — ради умножения числа «цвету­щих» городов. Даже на середину XIX века и даже в Москве 25% населения суть крестьяне, имевшие временный вид на житель­ство, а еще 20% — дворовые крепостные московских домовладель­цев, то есть почти половина населения вообще бесправна.

Права мещанского сословия, мягко выражаясь, были ограни­чены, и, ввиду отсутствия казарм до Николая I, всегда могли быть дополнительно ущемлены регулярным постоем, так что даже при­ватность жилища никак не была гарантирована. Граница между городом и прочим была весьма подвижна. И за счет ежегодных летне-зимних переселений помещиков с огромной дворней, и за;' счет характерного для российской истории несовпадения номи­нального и реального: в городе постоянно пребывают законно, или полузаконно или незаконно торгующие крестьяне и сезонники,/ тогда как горожане пребывают вне города систематически.

Скажем, в 1857 году, то есть за четыре года до отмены крепост­ного права, в Минской губернии по официальной статистике из 126 тысяч человек городских сословий в городах проживала, 61 тысяча, а прочие — в селах, где всегда и жили. Торговля, как давно выяснено, производилась преимущественно вне городов —;

на ярмарках. Промышленность развертывалась в первую очередь в селах (Кимры как обувной центр, к примеру) и слободах (тек­стиль Иванова).

В свое время Василий Татищев сочинил блистательное опреде­ление российских городов: «Град есть место укрепленное или без укреплений, в котором многие домы разных чинов, что военные и гражданские служители, купечество, ремесленники и чернь или подлой народ. И все обсче называются граждане. Состоит под властию начальства. Но у нас токмо тот городом имянуется, которой подсудной уезд имеет, а протчие или крепости, или приго­роды и остроги».

Гротескным символом взаимоотношений центральной адми­нистрации с ее апологией универсализма и городского общества может послужить исторический анекдот с городком Пошехонье. В 1843 году в ответ на длительные прошения мещан был наконец построен мост, однако договор с перевозчиком не утратил силы. После долгой тяжбы, в ответ на слезное продление перевозчика, не имевшего с чего платить не снятую с него подать, было принято историческое решение: для усиления доходов уничтожить мост и учредить перевоз, который составит новую оброчную статью!

Поиск по сайту: