Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 23 страница

У нас сейчас много развелось метафизиков, скользящих по поверхности явлений. Посмотрите, что пишет В. Солоухин в работе «Читая Ленина». Человек просто не понимает онтологию истории, ее логику, скачет по явлениям, выхватывает то одну ци­тату, то вторую и т. п. Хочу порекомендовать всем прочитать про­изведение Маркса «Великие мужи эмиграции», которое, видимо, никто давно не читал. Прочтите сейчас, свежим взглядом. Ситуа­ция написания ее, грубо говоря, следующая: в библиотеке Британ­ского музея сидит этакий теоретик, который начинает охаивать всех, кто совершил революцию. И они, революционеры, люди, рис­ковавшие жизнью, обрушились на него: «Ах ты, сукин сын, сидел в библиотеке, а мы жизнью рисковали!» А он им: «Да вы не жизнью рисковали! Революция потерпела крах, потому что никто из вас революцией как таковой не интересовался... Один пошел из-за де­вушки, второй из-за того, что министром хотел стать» и т. д. и т. п. Кто-то может и так прочитать — мол, какой нахал Маркс. А я вижу в этом имманентный анализ ситуации, который сегодня как раз стал актуален. У нас сегодня многие «великие мужи эмигра­ции» сидят, ведут большой разговор о том, как они натерпелись и кто виноват. А виноваты они сами, по крайней мере многие из них.

В. П. Терин. В критике марксизма много легковесного

Известное положение «Немецкой идеологии» о несовместимо­сти с мировоззрением ее авторов отношения к человеку как к «строительному материалу» для будущего счастья подтвержда­ется всем последующим развитием марксизма. Но, по-видимому, недостаточное внимание обращается на то, что уже здесь заложена возможность утопического отношения к действительности, когда — именно потому, что реально живущие «здесь и сейчас» поколения рассматриваются в качестве не средства, а цели,— люди, берущие на себя лично ответственность за их жизнь, готовы рваться «штур­мовать небо». Иначе говоря, проблематика выявления и преодо­ления синдрома утопии является имманентно присущей марксизму (как форме гуманистического мировоззрения), и игнорирование этого может выразиться в прекраснодушном самолюбовании (со всеми вытекающими последствиями).

Категорический императив марксизма — теоретическая разра­ботка общественного действия в ответ на вызов человеку и об­ществу со стороны каждого данного «здесь и сейчас» их бытия, возможная лишь в процессе освоения («снятия») всей человече­ской культуры, а тем самым требующая максимально доступных совместных, «соборных» усилий, являющаяся конкретным выра­жением приоритета общечеловеческих интересов и ценностей. Такое «расширительное» толкование марксизма не только не «от­брасывает» немарксистские научные и ненаучные направления и течения общественной мысли, но, напротив, является необхо­димой предпосылкой продуктивного диалога с ними, когда речь

идет не о взаимном «перекрашивании», а о заинтересованном совместном поиске решений актуальных проблем человеческой жизни.

Объективность марксистского императива — во вполне опреде­ленной направленности общественно-исторического развития (не­способность четкого выявления природы которой, по существу, равнозначна отходу от марксизма или даже полному разрыву с ним, и тогда марксистская терминология, если и продолжает применяться, то для обоснования немарксистских пониманий истории).

У нас, как известно, широко распространилось, вольное или невольное, отождествление марксизма с его сталинскими интер­претациями, когда под марксизмом-ленинизмом фактически име­ется в виду определенная разновидность религиозно-культового отношения к человеку. Отсюда необходимость показа подлинной природы сложившихся в нашем обществе идеологий и идеологиче­ских (превращенных) форм общественного производства чело­веческой жизни. Отметим в этой связи возникший за последние годы феномен «возвращения Сталина», когда изо дня в день его бесчисленные лики, как и рассуждения о нем, стали посредством телевидения, газет и т. д. заполнять повседневное сознание, про­никать чуть ли не в каждое жилище. В результате вся сложная проблематика нашего развития начала как бы приобретать вид дилеммы «Сталин или не-Сталин», причем под видом «не-Стали-на» может выступать то, что «сейчас» (как негативный образ настоящего со всеми его кризисными тенденциями), как бы на­талкивая на желательность выбора противоположного. Речь идет, конечно, о видимости, но это такая видимость, которая способна иметь вполне осязаемое значение,— тем более поскольку она не лишена исторических оснований.

Отметим, что победа культовско-бюрократической альтернати­вы, выступившей в виде «творческого марксизма» (сталинское определение «своего» марксизма, сделанное в 1917 году и вос­произведенное в 1938 году в «Кратком курсе»), предполагала насаждение уравниловки. Поскольку она не могла не вести к дегра­дации общественного производства, для ее преодоления как бы само собой напрашивалось управление экономическим движением общества напрямую, превращающее экономику огромной страны в разновидность натурального хозяйства. А столь «командная» форма хозяйственного развития уже сама по себе предполагает разнообразные катастрофические последствия. Отметим, что про­должающееся действие уравнительного распределения, как езда с включенным «стояночным» тормозом, не может не давать своих результатов.

Мифологизация общественного сознания иод видом марксизма-ленинизма наглядно проявилась не только в пашей стране. При обозначившейся, например, после второй мировой войны в стра­нах Восточной Европы абсолютизации советского опыта, помешав­шей увидеть там наиболее оптимальные пути развития, оказался

«незамеченным» ряд логических ошибок. Так, поскольку движение к социализму представлялось вышедшим за рамки одной страны, принятие ее за образец для других фактически вело к выводу о правомерности подчинения целого части. Поскольку историче­ские особенности развития СССР рассматривались в качестве закономерностей социалистического строительства вообще, особен­ное принималось за всеобщее. Поскольку же предполагалось, что происходящее в СССР является недосягаемым образцом для других народов и стран, сущее отождествлялось с должным.

В критике марксизма много легковесного либо просто эмоцио­нального. Тем не менее нельзя не видеть, что проблематика пере­оценки марксистского наследия действительно имеет очень слож­ный характер. И дело не только в том, чтобы понять, что нам всучили под видом марксизма. Можно отметить в этой связи укоренившуюся установку самооценки, когда, по гениально выяв­ленной Е. Замятиным модели, «мы»кание подавляет у человека его собственное «Я», и до сих нор с лучшими намерениями гово­рится что-нибудь вроде: «Да, мы разучились бороться, отстаивать свои позиции».

Освобождение своего «Я» из плена разных монолитных «мы» предполагает утверждения корректного отношения к тексту. Ведь вряд ли кому в голову придет заявить: «Хотя я «Войну и мир» не читал, а только просматривал, но в своей философии жизни Лев Николаевич не прав!» Применительно же к Марксу подобное, как можно было услышать, полагается некоторыми вполне возможным. И в этой же связи — небольшая цитата из опубликованного в 1916 году «Смысла творчества» Н. А. Бердяе­ва: «Теперь слишком распространено недостойное и расслабляю­щее самооплевывание — обратная сторона столь же недостойного и расслабляющего самовозвеличивания».

А. И. Гельман. Сейчас

все законы истории как бы замерли

Я не специалист по Марксу, хотя читал его достаточно много. Тут говорили, что Маркс ученый, и это главное. Меня смущает в этой связи вот какое обстоятельство: как ученый Маркс доказал, что капитализм есть нечто объективно неизбежное. Следовательно, капиталисты, как и рабочие, абсолютно неизбежны; и как люди, капиталисты не виноваты в том, что они капиталисты. И тут же, тоже как ученый, но уже не только как ученый, он призывает уничтожать капитализм... Меня смущает вот этот человеческий момент. Меня смущает отсутствие здесь понимания того, что при капитализме какая-то часть людей не могла не быть капиталиста ми. А то, что именно эти люди капиталисты, — это уже дело судьбы и случая. Маркс же становится сразу полностью не на сторону истины, а на сторону пролетариата. И тут он уже не как ученый воспринимает и оправдывает ненависть пролетариата к богатым. Между тем как ученый он должен был бы объяснить пролетариату,

что эти люди не виноваты в том, что они капиталисты, и что именно нужно изменить в этом обществе, не трогая этих людей. Даже если это было бы невозможно сделать во время революции, то все равно Маркс как ученый не должен был становиться не на сторону всей истины, а на сторону только части этой истины. Отсюда вытекают очень важные следствия. На днях мне показали брошю­ру, изданную на Кубе, которая называется «Социализм или смерть». Конечно, когда человек становится перед выбором — социализм или смерть, ясно, что он предпочтет социализм. Навер­ное, этот лозунг можно было бы чуть подправить и сказать — «Марксизм или смерть». Я понимаю, что я огрубляю. Но тем не ме­нее трудно сказать: или марксисты извратили Маркса, или марк­сизм извратил марксистов. Тут, видимо, произошло и то, и другое. Очевидно, марксизм помог марксистам извратить Маркса. Есть здесь какая-то «кольцевая» диалектика.

Следующий момент, который меня смущает.

Я думаю, чрезвычайно важно то, что я назвал бы культурой борьбы — классовой борьбы, любой. Борьба, мы видим это, неиз­бежна в обществе. Люди с людьми всегда боролись и будут бороть­ся. И здесь Маркс был последователем определенной традиции. Видимо, в европейской культуре изначально заложен ген жестокой борьбы, некое деление людей на плохих и хороших (в отличие от восточной культуры, где несколько иной взгляд на человека, на борьбу между людьми). Плохие люди — это те люди, которых не жалко, это как бы и не люди, и с ними можно делать все что угодно. Маркс, как мне кажется, унаследовал эту культуру отно­шения к борьбе, более того, ее радикализировал, придал ей более логический смысл, какую-то жесткую определенность.

Утверждая, что именно он та теория, которая переделает жизнь, в соответствии с которой ее и нужно переделывать, и ни­какой другой теории на этот счет быть не может, марксизм демонст­рирует излишнюю самоуверенность. И это передается от Маркса, от марксизма к тем, кто читает его, кто пытается действовать в соответствии с этой теорией. И если говорить о Марксе как об ученом, то нельзя не сказать, что ученый не вправе быть таким самоуверенным. Это, я бы сказал, излишняя самоуверенность. Наверное, это идет от его характера, я не знаю... Но, во всяком случае, эта самоуверенность ощущается; она ощущается и сегодня.

В заключение выскажу следующее соображение: на мой взгляд марксизм — одно из последних учений эпохи нетотальных опас­ностей. Эпохе этой присуща определенная логика. А логика эта такова: поскольку, как считалось в эпоху нетотальных опасностей, человечество бессмертно, то отдельный человек, группа людей — не столь уж и важны — могут и погибнуть, это же классовая борьба! В этом-то Маркс как раз показал себя ученым. Человече­ство, считал он, движется дальше, и эти жертвы — лишь издержки истории.

Сейчас же, когда мы, как я думаю, где-то в середине этого столетия переступили черту и попали в эпоху или эру тотальных

опасностей, вечность человечества — уже под вопросом, мы совсем иначе ощущаем значение свободы, значение каждого отдельного человека.

Тут говорят: умер ли Маркс? Мне кажется, что сейчас все законы истории как бы замерли. Ведь когда существует тотальная опасность, история лежит на плечах живущих поколений. И они несут на себе этот конец истории. Тут уже мы не зависим от марк-совых или других законов истории, а лишь от реального поведения и взаимопонимания нас, живущих ныне. Думаю, многие марксовы положения в связи с наступлением новой эпохи как бы перестали работать.

Мне кажется, что сегодня на марксизм нужно смотреть как на историю определенной драмы, которая длилась полтора столе­тия. И изучение, анализ этой исторической драмы имеет большое значение. И в этом смысле важна не констатация, что марксизм умер, а анализ того, что произошло с историей марксизма. Тогда мы многое поймем и про себя, нашу сегодняшнюю историю. Иначе, марксизм жив как некое историческое свидетельство и трагедия, которую мы должны очень внимательно и добросовестно, не зло­бясь на Маркса, изучать.

В. А. Подорога. Спор

о «подлинном марксизме»

явно запоздал

Несколько слов в защиту Маркса. Я думаю, в нашем обсужде­нии мы не должны терять чувство мирового интеллектуального времени и стараться, насколько это возможно, выходить за пределы нашей провинциальной ограниченности, от которой мы сегодня так страдаем. Что же касается идей Маркса и его «жизни после смер­ти», то меня просто удивляет, как могли мы, спорящие о марк­сизме, забыть Московскую марксистскую школу, ведущие предста­вители которой еще в 50-х годах попытались неортодоксально «перечитать» Марксовы тексты. Достаточно вспомнить о работах Э. В. Ильенкова, А. А. Зиновьева, П. Г. Щедровицкого, Б. А. Гру-шина, М. К. Мамардашвили и других. В рамках школы постепенно сложились две стратегии интерпретации Маркса: одна наиболее полно представлена в работах Ильенкова, ее можно определить как гегельянскую, или идеологическую; другая хорошо выявилась в исследованиях Зиновьева и Мамардашвили, это, так сказать, .кантовская, или «научная». Заметным явлением в нашей интеллек­туальной жизни 60-х годов стала статья Мамардашвили «Анализ сознания в работах Маркса». После этой работы появился «науч­ный Маркс», то есть мыслитель, а не просто идеолог или социаль­ный утопист. Именно этот Маркс никогда не умирал, именно этот Маркс не имеет никакого отношения к «развитию марксизма в России», ленинизму, сталинизму и пр. Именно этот Маркс создал основы теории критики сознания и разработал в «Капита­ле» своеобразный эпистемологический аппарат, позволяющий нам

сегодня исследовать сложные формы символического сознания (теория «превращенных форм», например). Марксов метод иссле­дования сознания «легко» вошел в социальные науки, культуро­логию, стал основой различных направлений социологии познания. Можно было бы продолжить перечень заслуг Маркса как мысли­теля. Разве этого Маркса можно забыть или выбросить? Такого рода попытки просто смешны, если, конечно, они делаются людьми, искренне желающими свободы от догматического суесловия. Маркс продолжает жить в мировой мысли и сегодня.

Правда, следует уточнить еще один момент. Маркс остается в мировой мысли, но так, как в ней остаются и другие мыслители XIX —XX веков, занимая свое место и не более. И он занимает свое место лишь потому, что и другие мыслители имеют свое, только им принадлежащее место. Идеи Маркса-мыслителя не просто перекликаются с идеями Ницше, Гуссерля, Фрейда, но и входят в ту новую парадигму знания, которая начала формиро­ваться с середины XIX столетия, а сегодня уже представляет собой доминантный стиль мысли в мировой культуре. Конечно, идеи Маркса-мыслителя менее интересны, чем его тотальная со­циальная утопия, которая так активно обсуждается в нашем разговоре; они менее очевидны, не кичатся своей доступностью, за ними нет крови и боли, их надо обдумывать, не требуя от них невозможного — служить руководством к практическому дейст­вию.

Мне кажется, что вопрос об обновлении марксизма снят именно этим Марксом-мыслителем. Марксизм как идеология, обслуживав­шая в течение ряда десятилетий государственно-террористическое сознание, больше не существует. Спор о «подлинном марксизме» явно запоздал и, на мой взгляд, не представляет собой ничего другого, как только новый поиск тоталитарной идеологии, которая опять бы, как в старые добрые и крайне инфантильные времена, сплотила бы всех в одно целое, дала путь к счастью, справедливо отмеренному каждому. Другое дело, почему этот спор продолжает вестись. Не в обиду будет сказано, что многие из присутствующих здесь, на нашем обсуждении, воспринимают гибель марксизма как личное биографическое событие. Действительно, идеологизиро­ванный марксизм проник не только в наши головы, но и в наши тела, мы как бы обладатели этой мифологической «марксистской плоти». Отказываться от возрождения Маркса — это значит сди­рать с себя кожу. Кому это может понравиться? Поэтому лучше не сдирать, а замазать язвы. Поэтому, как и было это всегда, лучше не прибегать к саморефлексии, не задумываться над тем, что я хочу, когда говорю, как я это говорю, где в моей речи прячется, не выявляя себя, все тот же тоталитарный синдром («свобода — равенство — братство»). Почему я опять желаю счастья всем, почему я вновь указываю пути другим, почему гуманизированный, аутентичный, подлинный марксизм опять завладел моим сердцем. Отказ от рефлексии и как следствие — тотальная мифологизация опыта мысли и отечественной культуры остается, к сожалению,

доминирующим стилем мышления. Возможно, подобный стиль приемлем в качестве наиболее удобного и в настоящей ситуации, когда столь очевидны провалы в культуре и разнообразии мысли­тельных подходов. Но оправдывает ли это его существование? Я спрашиваю себя: что побуждает людей, видящих в себе интел­лектуалов, использовать такие неопределенные термины, как «марксизм», «сталинизм», «социализм», «капитализм»... «белое — черное» и т. д. в том же стиле бинарной логики, логики, тотализую-щей множественные объекты мысли? Ответ прост: вера в... может быть, вера в тот же марксизм и социализм. Следует уважать всякую веру, но следует также знать и то, что неотъемлемо от самой веры и без чего она утрачивается: оправдание веры.

Я не хочу сказать больше того, что уже сказал. Вероятно, наступил такой этап в нашем становлении как определенной куль­туры, когда необходимо задуматься над тем, какие слова мы ис­пользуем, отыскивая истину. Не стоит ли попытаться сбросить с глаз идеологическую пелену больших слов и смыслов, пере­стать видеть в истории странную драму слов, чье содержание потеряло всякий разумный смысл? Разве не достаточно того, что мы читаем у Платонова, Конквиста или Солженицына? Ведь во имя каждого из этих великих слов загублены миллионы. Если же я вновь использую эти слова (пускай даже под видом строго научной дискуссии о судьбах марксизма или социализма), то я вновь возвожу их на ту недосягаемую высоту, где живет страх перед будущим террором. И если я, например, собираюсь иссле­довать сталинскую эпоху, то я должен не искать выход из тупика, образуемого двумя великими словами «сталинизм» — «марксизм-ленинизм», а вообще отказаться от использования этих и им сопутствующих и менее значимых понятий; прежде всего я должен деидеологизировать предмет исследования и, естественно, подверг­нуть испытанию и собственный словарь, осуществить то, что некогда Гуссерль называл заключением в скобки, и только затем начать двигаться к сталинской эпохе, но постигаемой с помощью ей чуждого языка. И этот другой язык, хотим этого или нет, мы должны создавать сегодня, чтобы понять собственную историю.

П. Г. Щедровицкий. Марксизм — это не только Маркс

Я внутренне целиком и полностью солидаризируюсь с теми, кто считает, что не стоит спешить с «похоронами», не разобрав­шись как следует, что мы хороним и от чего отказываемся.

Марксизм это не только Маркс. Сам Маркс не только и не столь­ко экономист и политик, сколько философ и методолог. Если мы не будем выделять в учении Маркса различных линий размыш­ления и анализа, имеющих свою собственную «природу», то, отказываясь от марксизма, мы рискуем сами вылететь из европей­ской культуры мышления. История культуры и мысли это не тот предмет, от которого можно так просто отказаться.

Задав вопрос: «умер ли Маркс?», мы имеем дело с задачей осмысления и реконструкции европейского рационализма, фило­софских дискуссий и строя понятий, которые Маркс использовал и на основе которых работал. Эти понятия не выдуманы Марксом, впрочем, также, как они не выдуманы Гегелем. Именно об этом, на мой взгляд, говорил В. А. Подорога.

Помимо предметной доктрины мы обязаны рассматривать те категории, которые использовал Маркс, а значит, ту методологию, и ту историософию, на которую он опирался. Маркс реализовал в предметных построениях определенный способ мышления об истории и историческом, и этот способ мышления своими корнями уходит вглубь европейского сознания и культуры мышления. Однако если мы принимаем такого рода подход и начинаем просле­живать генеалогию европейского рационализма, то следует спро­сить: а кто мы?

Вместе с тем ясно, что постановка вопроса, вынесенного в заглавие нашего «круглого стола», лишь косвенно затрагивает глубинные проблемы европейского рационализма.

С одной стороны, я понимаю то, что говорил Э. Ю. Соловьев. Марксизм помогает интерпретировать происходящие события. Используя марксистский аппарат понятий, можно достаточно хорошо понимать, что происходит, и даже делать прогнозы. С дру­гой стороны, на память сразу приходит статья Сергея Андреева. Он, если вы помните, применяет марксистский аппарат понятий для анализа положения «третьего класса» (организационно-управ­ленческой прослойки) и делает вывод: единственный возможный шаг дальше — создать рабочую партию и сломать хребет бюрокра­тии.

Меня сейчас не интересует вывод. Меня интересует принуди­тельность процессов мышления. Если ты применяешь определен­ный аппарат понятий, то ты получишь определенные выводы. И поэтому я для себя должен сформулировать вопрос иначе, чем это делал Э. Ю. Соловьев. Да, наверное, марксистский аппарат работает, да, он помогает объяснить происходящее и предвидеть. Но то, что можно получить на его основе, уже известно и, главное, уже реализовано. Применяя эти схемы мышления, мы определен­ным образом влияем на ход событий и дальше будем получать лишь то, что должно быть получено в рамках данной теориц. Мы закрываем возможности самоопределения в ситуации. Но, может быть, тогда надо наложить запрет на объяснения и понимание такого типа?

Конечно, если мы движемся формально в пространстве идеи свободы, то должна быть свобода интерпретаций. По сути, мы при этом попадаем в ту же ловушку, что и с лозунгом «свободы наций на самоопределение». Надо разделять формальный принцип и его реализацию в конкретной социально-культурной ситуации.

Свобода интерпретаций должна быть, но ее нет. И не может быть в полном объеме, если мы при этом еще хотим сохранить культуру, в частности культуру европейского мышления.

ЗЗЗ

В той мере, в какой мы не свободны от культуры, наша свобода понимания и интерпретаций ограничена. В той мере, в какой Маркс составляет важнейший момент нашей идеологической и по­литической ситуации, критика марксизма является насущной необ­ходимостью. Но при этом возникает еще один парадокс: если этот анализ марксизма будет проводиться в терминах самого марк­сизма, то мы получим предзаданную схему. Критики не будет, и вопрос о самоопределении не будет поставлен. Если же мы отка­зываемся от Маркса, то что мы берем взамен?

В. С. Степин (реплика). Это правильный вывод только при до­пущении, что у Маркса есть единственная жесткая схема. А я исхо­жу из того, что, во-первых, это целое поле схем, ибо нет единой вер­сии марксизма, а есть социал-демократическая и неомарксистская версия и т. д. Во-вторых, в самом марксистском учении есть и философия, и экономическое учение. Есть какие-то вещи, идущие от большевизма, которые притачивали марксизм к нашей практике, к нашей истории и жизни. Там многое есть, и все это надо селек­тивно обработать. А то, что вы говорите: да, в нашей стандартной идеологической модели мы превратили Маркса в единую унитар­ную схему на все времена, вбили ее в голову всем на свете и ею пользуемся. Пользовались.

Теперь такой вопрос: как к ней относиться? Можно ее отбро­сить и искать что-то другое. Но если внимательно проанализи­ровать все, что мы здесь наговорили, ей-богу, если бы со стороны кто-то посмотрел, то очень многие следовали (не все, но многие) как раз по тем схемам, которые в нас вложили.

П. Г. Щедровицкий (продолжение). Это совершенно точно. Но эта ситуация позволяет, на мой взгляд, поставить проблему.

С одной стороны, ситуация заставляет меня отказываться от марксова аппарата понятий, поскольку я понимаю, какая логика из него следует, и понимаю, к каким выводам ведет.

С другой стороны, если я отказываюсь от этого аппарата, то я фактически вываливаюсь из культуры мысли, в частности из всей традиции мыслительного анализа исторических процессов. Если я отбрасываю марксизм, то вместе с ним я отбрасываю весь евро­пейский строй понятий и оказываюсь голенький. Мне нужно преодолеть марксизм, не вываливаясь из культуры, поскольку сохранение некоторой традиции, некоторого уровня мыслительного анализа есть ценность — во всяком случае, для нашего сообщества. Я бы сказал, что это и есть проблемная ситуация. На мой взгляд, альтернативной марксизму методологии исторического анализа фактически либо нет, либо те подходы, которые намечены фраг­ментами у Хайдеггера или еще где-то, не дошли до той степени организации, до той степени рафинированности, которая необхо­дима для обеспечения самоопределения. А поэтому, отказавшись от марксистского анализа, мы фактически оказываемся беззащит­ными перед лицом истории. Но и приняв этот анализ, мы тоже беззащитны перед лицом истории.

Э. Ю. Соловьев (реплика). Все-таки самоопределение никогда

нельзя строить на одной фигуре. Если посмотреть на современную философскую культуру, то там я всегда обнаруживаю, что само­определение строится на каких-то композициях. То есть на самом деле самоопределение потому и самоопределение, что ты строишь свою композицию предтечи или свою композицию авторитета. Один авторитет или ряд авторитетов, вышедших из одного узла,— это очень подозрительная вещь. На самом деле та проблема само­определения, которая сейчас стоит перед нами, заключается как раз в том, чтобы не ожидать, что Маркса, грубо говоря, можно поменять на какую-то другую фигуру. Кстати, это очень тривиаль­ный вопрос. Поэтому самоопределение всегда многокомпозицион­но. Так, на мой взгляд, должна решаться проблемная ситуация, о которой вы сказали.

Я считаю, что для нас весь Запад сошелся на Марксе и прихо­дит к нам только через Маркса. Разве вы никогда не были увле­чены, предположим, Кантом? Мы читаем Канта, мы читаем Гум­больдта, мы читаем еще кого-то. Разве это в нас не живет? Неужели настолько безнадежна ситуация, что если этот набор мыслей вы­кинуть, то я окажусь голеньким? Не такие уж мы голые, не совсем уж мы закованные именно в эту скорлупу. Просто надо это осознать и понять, что ряд мыслителей тобой самим могут собираться в какой-то комплекс, который будет твоим.

В. А. Подорога (реплика). Я здесь одного не могу понять. Суть ведь заключается в том, что мы все марксисты. Но не в том смысле, в котором мы этот предмет все время обсуждаем, а в том, в каком, скажем, Гайзенберг может быть марксистом. Изменилась сама парадигма. В середине XIX века, в том перевороте, который произошел, участвовал не один только Маркс, но в нем принял участие и Маркс. А мы — мы стали другими! Маркс нейтрализу­ется как персоналия в этой ситуации. Коммунизм — это биогра­фическое дело Маркса. Есть определенные каталоги, которые связаны больше с его биографией, чем с ситуацией. О какой логике можно говорить, говоря о Марксе? О какой логике, если у него в цепочке этой логики все звенья смыкаются через пустоту?

Дискуссия-то о чем? Насколько аутентично для сегодняшнего времени учение Маркса как политическая доктрина, как идеология и так далее?

Э. Ю. Соловьев (реплика). Нет, в данном случае Маркс может совершенно спокойно войти в какую-то множественность пред­шествовавшей культуры. Такова, возможно, и его дальнейшая жизнь.

П. Г. Щедровицкий (продолжение). Ну, в самом деле, смешно спорить: он действительно давно вошел! Ну как можно спорить: должны его включать, не должны его включать... Он — часть фило­софской традиции европейской культуры. Спор идет о другом — о том, свободны ли мы в нашем мышлении истории от Маркса?

Э. Ю. Соловьев (реплика). Может быть, и не свободны, однако все-таки более свободны, чем мы в нашем рабстве это предпола­гаем.

И. М. Клямкин. Не отсечь, а преодолеть

Мне кажется, есть два момента, которые позволяют утверждать, что марксизм не умер. Причем оба эти момента приходится конста­тировать с сожалением. (Я имею в виду не те проблемы, о которых говорил В. Подорога, с которым я во многом согласен.)

Один из двух этих моментов — формальный, другой — содер­жательный. Формальный момент (а с ним в первую очередь и свя­зана сама наша дискуссия, то есть тот факт, что мы до сих пор об этом дискутируем) заключается в том, что до сих пор марксизм существует у нас как официальная, «единственно правильная» идеология. До тех пор, пока мы не проведем тех операций по осво­бождению духовной культуры от монополии «марксизма-лени­низма», которые осуществила уже вся Восточная Европа, до тех пор будет существовать и объективная политическая почва для этакого бесшабашно-удалого политического и литературного само­утверждения посредством поверхностного малосодержательного развенчивания марксизма, до тех пор такое развенчивание будет иметь жизненные корни. Вместе с тем только ликвидация идеоло­гической монополии марксизма создаст условия для нормальной теоретической работы в рамках марксистской традиции.

Второй момент — гораздо более серьезный. Он заключается в том, что наша общественная реальность, похоже, вряд ли истори­чески переросла тот самый марксизм, вернее, то в марксизме, что все выступавшие здесь единодушно провозгласили устаревшим. Я имею в виду революционный социализм, основанный на теории классовой борьбы.

Поиск по сайту: