Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 21 страница

нании как аналогичная строгим естественнонаучным теориям. Как нечто вроде классической механики, построенной для изуче­ния социальных процессов, которая позволяет все заранее одно­значно просчитать и предвидеть.

Технократическое мышление, причудливо сплетенное с назой­ливой пропагандой научности партийной политики, сформировало эту мифологему. Важно расстаться с ней при критическом анализе современной ситуации, чтобы она не работала с обратным знаком при обсуждении вопроса о современных судьбах марксизма. Это учение включает в себя множество пластов, и не следует к каждо­му из них применять критерии строгой научности, да еще почерп­нутые из сферы математического естествознания.

В сегодняшней дискуссии такой подход был продемонстриро­ван, когда говорилось о том, что философские идеи Маркса не научны, поскольку возникали в качестве своеобразной игры ума. Например, были связаны с обращением к практике словотворче­ства в немецком языке, продолжали гегелевскую традицию абст­рактного исследования связи понятий и т. п. Действительно, в фи­лософских работах К. Маркса и Ф. Энгельса (в «Святом семейст­ве», «Немецкой идеологии» и др.) и особенно в философско-эконо-мических рукописях Маркса можно найти множество примеров игры ума и «языковых игр». Но ведь речь идет о философии, а фи­лософия не может исключить из своего поиска пласт рефлексии над категориями языка. Подобную игру ума можно найти и у ан­тичных философов (Платон), и у современных (М. Хайдеггер).

Философия не строится по схемам математической логики, хотя и не исключает применения развиваемых в логике техник рассуждения. Она не основывается только на фактах науки, хотя и включает в себя в качестве одного из важных аспектов осмысле­ние научных достижений. Если бы философия строилась только как наука по образцам естественнонаучного метода, то она вообще не была бы философией. Она выступает как рефлексия над осно­ваниями всей культуры, стремится выявить фундаментальные для каждого исторического типа культуры мировоззренческие ориентации, которые определяют понимание и переживание чело­веком мира и самого себя как части мира. Эти ориентации, часто неявные и не проясненные, философия превращает в предмет критического анализа. При этом она не только пытается осмыслить уже сложившиеся жизненные ориентиры, но и изобретает, конст­руирует новые, которые зачастую лишь на будущих этапах раз­вития общества и культуры могут стать своеобразными предельно обобщенными программами человеческой жизнедеятельности.

Каждая эпоха ставит по-новому извечные вопросы человече­ского бытия: о смысле жизни, о том, что есть человек, каково его предназначение, каким должно быть его отношение к природе, об­ществу, к другим людям. И философия каждой эпохи отвечает на эти вопросы по-своему. Кстати, К. Маркс лучше, чем многие его последователи, понимал эту особенность философии, определяя ее как «квинтэссенцию культуры», как «живую душу культуры».

Что же касается идеи научности философии, то она понималась марксизмом в особом смысле. Вопрос о границах использования здесь схем рассуждения, апробированных в математике и естест­вознании, требует специального разговора. В какой-то мере бли­зок к этим схемам «Капитал» К. Маркса. Но и здесь необходим тщательный анализ специфики теории, аргументации и достовер­ности высказанных прогнозов. Особенно когда речь идет о сверх­дальних прогнозах, связанных с общими тенденциями социаль­ного процесса. Такие прогнозы не являются жестко детерминиро­ванными предсказаниями, а представляют собой лишь вероятные сценарии развития общества. И подходить к ним как к точным рас­четам социальной траектории было бы глубокой ошибкой. Между тем именно этот подход часто применяется при оценке отдельных марксовых предсказаний: выбираются высказывания, не нашед­шие подтверждения, и объявляется утопией вся концепция. Любой сверхдальний футурологический прогноз включает в себя некото­рые утопические элементы, какие бы научные основания и методы ни применялись при его разработке. Беда заключается не в том, что любое историческое предвидение наряду с пророческими может включать и утопические элементы, фантазией дорисованные кон­кретные детали эскизно предвидимого будущего. Беда начинает­ся тогда, когда к сверхдальнему прогнозу относятся как к кон­кретному проекту социального будущего, воспринимают его как аналог технически обоснованного проекта простой машины, про­екта, который предстоит практически выполнить, реализовав чер­тежи в материале.

Но критика такой порочной практики не должна разделять сами исходные установки этой практики — отношение к предсказаниям теории и к самой теории по принципу «либо все, либо ничего». С этим связано третье уточнение обсуждаемого вопроса «жив ли марксизм?». Оно состоит в требовании конкретно-исторического анализа теории. Наверное, ни одна теория, возникшая достаточно давно, никогда не бывает «жива» во всех своих частях, не бывает, чтобы она не опровергалась ни в одном своем положении и пред­видении. Поэтому важно выявить конкретно, что в марксизме име­ет непреходящее значение и что ограничено эпохой его собствен­ного становления.

Хотелось бы обратить внимание, что последние отечественные критики марксизма (работы А. С. Ципко, Н. Буртина и др.) ис­пользуют его методологию. Идеи материалистического понима­ния истории, освобожденные от их катехизисного, догматическо­го толкования, дают в распоряжение исследователя продуктив­ный метод анализа социальных процессов. С позиций этого метода можно оценить и само учение К. Маркса как феномен обществен­ного сознания. Оно создавалось в XIX столетии, и на нем, конеч­но, лежит отпечаток определенной социальной обстановки, куль­туры своей эпохи.

Вторая половина XIX века в Европе — это время революций, баррикад, национальных войн, обостренной классовой борьбы,

эпохи индустриального развития капитализма. Что мог мыслитель сказать о путях освобождения человека, опираясь на практику своего века? Он и сказал, что только через классовую борьбу, через уничтожение одного класса другим, через революцию лежит путь к освобождению человечества.

Маркс выявил тенденции к усилению общественного харак­тера труда. Кардинальная идея его философских и социологиче­ских исследований состояла в том, что научно-технический про­гресс и превращение науки в производительную силу общества взломает узкие рамки классовых и национальных отношений, соз­даст условия для раскрепощения человека, превратит историю человечества во всемирный процесс, который он и обозначил как социализм и коммунизм. Нужно серьезно проанализировать, на­сколько все эти тенденции соответствуют реальностям современ­ной цивилизации на переходе от индустриального к постиндуст­риальному развитию, а не просто объявлять их утопией.

Бесспорно и то, что идея классового конфликта и революцион­ного изменения обстоятельств могла многое объяснить в истории второй половины XIX и первой половины XX века. Но насколько эта идея остается продуктивной при решении человеческих про­блем второй половины нашего столетия? На мой взгляд, критика теории революционного насилия как способа освобождения чело­века, которая постоянно велась и в рамках самого марксизма (социал-реформизм против большевизма), требует нового, внима­тельного к себе отношения с точки зрения современных тенден­ций развития цивилизации.

И последнее мое замечание касается критического рассмотре­ния марксистской концепции социального развития. Теория обще­ственно-экономических формаций разрабатывалась К. Марксом на историческом материале особой цивилизации, которая была связана с европейской культурной традицией, идущей от антич­ности, через христианскую культуру европейского средневековья к новому времени. Античность и европейское средневековье были предпосылками становления этой цивилизации, которую условно можно обозначить как техногенную. Культурная матрица, опреде­лившая ее дальнейшую динамику, складывалась в эпоху Ренессан­са на основе переработки достижений античной культуры и куль­туры европейского средневековья. С XVII века начинается раз­бег этой цивилизации, основанной на ускоренном прогрессе тех­ники и технологии, развитии науки и внедрении ее достижений в производство. Технические, а затем научно-технические револю­ции делают общество чрезвычайно динамичным, вызывают, часто на протяжении жизни одного-двух поколений, изменение социаль­ных связей и форм человеческого общения. Для этой цивилиза­ции характерно наличие в культуре ярко выраженного слоя инно­ваций, которые постоянно взламывают и перестраивают культур­ную традицию.

Марксова концепция общественно-экономических формаций была, по существу, попыткой осмыслить этапы становления и раз-

вития техногенной цивилизации. И социализм Маркс понимал как очень высокую и развитую стадию этого развития, обеспечиваю­щую ускоренное накопление цивилизационных достижений (тех­нико-технологических инноваций, совершенствования техники быта, прогрессивных форм управления и регуляции социальных отношений, развития творческого потенциала личности и т. п.).

Но наряду с техногенной цивилизацией, рядом с ней сущест­вует другой, более древний тип цивилизации — традиционные общества. Они характеризуются медленными изменениями в сфе­ре производства, консервацией культурных традиций, воспроиз­ведением, часто на протяжении многих столетий, сложившихся социальных структур и образа жизни. Древний Египет, Китай, Индия, государство Майя — образцы этих древних цивилизаций. К традиционным обществам нашего времени относятся страны третьего мира, только начавшие путь индустриального развития. Анализ традиционных обществ у Маркса дан только в весьма схе­матичном эскизе в связи с идеями азиатского способа производ­ства. В целом же его концепция формаций ориентирована на тех­ногенную цивилизацию.

Техногенная цивилизация возникала как особая «мутация» из предшествующих ей традиционных обществ. Но, возникнув, а затем вступив в стадию капиталистического индустриального развития, она начинает активно воздействовать на традиционные общества, трансформируя их культуру. Причем пути этой транс­формации различны: от насильственной колонизации, характерной для имперских устремлений развитых стран на стадии индустриа­лизма (система колониального господства XIX — первой половины XX века), до эволюционных попыток традиционных обществ за­имствовать западные технологические достижения и вместе с ними определенный массив культурных форм, вне которых эти техно­логии нереализуемы.

Представляется, что эволюция марксистской идеи социализма должна рассматриваться в двух аспектах: с одной стороны, вну­треннего развития техногенной цивилизации, а с другой — ее вза­имодействия с традиционными обществами. История построения социализма в нашей стране — это попытка реализовать теорети­ческую модель, фиксирующую возможную будущую стадию вы­сокоразвитых техногенных обществ на совершенно иной почве. Россия была промежуточным обществом, в основном традици­онным, в котором элементы капитализма и индустриального раз­вития начали возникать после реформаторской деятельности Пет­ра I. Он силой прививал на древе российской жизни некоторые фрагменты западного опыта, которые более интенсивно стали рас­ти после реформ 60 —70-х годов XIX века.

После революции страна осуществила рывок в индустриаль­ное общество, но ценой чудовищного насилия и подавления лично­сти. В нашем обществе происходили тогда жестокие столкновения западных структур с культурными ценностями традиционной русской общинной жизни. Многие из этих ценностей были насиль-

ственно разрушены, но и западные ценности, требующие сохране­ния и накопления цивилизованных завоеваний, не были привиты. Сталинский тоталитаризм сумел причудливым образом опереться на некоторые глубинные традиции и ценности русской жизни (идеи верховной власти, единства общества, уравнительности). Вне тщательного анализа взаимодействия структур традицион­ного общества и техногенной цивилизации невозможно разобрать­ся в сути того процесса, который было принято называть социалис­тическим строительством. Проблема соотношения теории марксиз­ма с этой практикой, затем распространенной на другие страны в качестве полученного в России опыта, требует особого исследо­вания. Только с учетом всего этого клубка проблем можно содер­жательно обсуждать вопрос о судьбе марксизма в нашей стране.

К. Э. Разлогов. Главное

в нашем отношении к марксизму

Я хотел бы начать с рефлексии по поводу нашей дискуссии: откуда, из какого времени и места, с какой позиции мы сейчас рас­суждаем о марксизме? Иногда создается ощущение, что иные из нас по-прежнему склонны выносить на свет божий абсолютные суждения, как бы вне времени и вне пространства. А ведь самое важное, как мне кажется, кроется именно в той культурной тра­диции и в том социальном контексте, изнутри которых каждый из нас «выговаривает» свое отношение к марксизму.

Ведь в отличие от Маркса — вполне определенного, хотя и противоречивого мыслителя, марксизм вовсе не один и не един. Отечественная линия, условно говоря, марксизм-ленинизм,— лишь один из многих возможных и реализованных вариантов по­хода по пути, предначертанному (предначертанному ли?) Марк­сом. Поэтому главное в судьбах марксизма — выяснить, на какую почву он ложится и как он с этой почвой соотносится. Понимаю, что эта задача методологически сложная, но приступить к ее ре­шению необходимо. Ясно, что идея коммунизма, по Марксу, воз­никла на базе вполне определенной историко-культурной и фи­лософской традиции (условно назовем ее западноевропейским рационализмом), а в Россию она попала в принципиально иную социокультурную среду, которая ее и трансформировала, порой до неузнаваемости. Наиболее интересен для анализа именно сам процесс переноса, своеобразного психоаналитического сдвига, как сказал бы Фрейд.

Вторая часть моего выступления может показаться более спор­ной, но я убежден в своей правоте. Дело в том, что нынешний этап нашей истории, истории Восточной Европы в известной мере являет собой «сплошной триумф» марксизма. Ведь система, ко­торую мы так старательно придумывали, пришла к закономерно­му краху по причинам сугубо экономическим. Политический и идеологический кризис, на мой взгляд, явился не первопричиной, а следствием развала экономики, а не наоборот, хотя разные сто-

роны деградации как бы взаимно усугубляют друг друга. Теперь вспомним, что одно из существенных определений марксизма — экономический детерминизм (хотя сами классики подчеркивали диалектику «базиса» и «надстройки»), и убедимся в том, что в этом узком, но принципиальном смысле он сегодня «сработал» именно в «социалистическом лагере».

И в этом есть своя парадоксальность, поскольку западная ци­вилизация ушла в своем развитии уже достаточно далеко от кано­нического капитализма («индустриального общества»), через постиндустриальное к информационному, где большинство тра­диционных категорий марксистской политэкономии «не работа­ет». Поэтому разные варианты марксизма (разные «марксизмы») постепенно обретают статус историко-философской классики, бо­лее или менее давно пройденного этапа, ассимилированного совре­менной культурой. В этом смысле вопрос «умер ли марксизм?» у них лишен реального содержания. Он так же умер и так же жив, как шекспировский театр, кантианство или «русская идея».

И вместе с тем в пределах жизни нынешних поколений на За­паде марксистский импульс действительно полнокровно функцио­нировал в живой культуре, будь то «красные тридцатые» в США, Франкфуртская школа в Германии, экзистенциалистские попытки синтеза Маркса, Гуссерля и Фрейда и последовавшая «студен­ческая революция» мая —июня 1968 года во Франции. Сегодня ни в единой Европе, ни в ожесточенной конкуренции между США и Японией, ни в «экономическом буме» в Юго-Восточной Азии мы не найдем подтверждений марксистскому революционаризму, зато в Румынии все идет «по Марксу»...

Я думаю, что сама постановка вопроса вытекает из нас, а не из Маркса, не из марксизмов и не из их судеб. В. И. Толстых абсо­лютно прав, когда он утверждает, что главное в нашем отношении к марксизму, поскольку для недогматического мышления запад­ного типа (а на Западе есть и догматики, ассимилировавшие нашу традицию) в этом вообще нет проблемы. Есть Маркс как мысли­тель, есть разные марксизмы как теории, имеющие свои плюсы и минусы, как и любые другие теории, есть, наконец, практика, декларирующая свою приверженность марксизму, она вовсе не совпадает с теорией и ведет совершенно не туда, куда, казалось бы, должна вести. Но и это не ново: это свойство всякой практики по отношению к любой теории, давшей ей первотолчок и обосно­вание.

Все это должно быть предметом спокойного размышления и анализа. Но не здесь, не в мире «реального социализма», где гос­подствуют разные по типу эмоциональные отношения, свидетель­ством чему — настоящая дискуссия в той мере, в какой она дейст­вительно стала дискуссией. Поэтому столь интересно было бы по­вернуть ее в сторону рефлексии: почему мы сегодня размышляем о марксизме именно с этой точки зрения, а не с другой и оценива­ем его так, а не эдак? Повторю, ответ на эти вопросы надо искать не в Марксе, не в марксизме, а исключительно в нас самих.

В. П. Макаренко. В марксизме есть часть научная и часть утопическая

Разговор о том, жив или мертв марксизм, так или иначе связан с верой. Понятно, что марксизм как мировоззрение, точнее, как теория в принципе отвергает веру вообще. Веры в марксизме не существует, тут какие-то другие способы обоснования, доказа­тельства и т. д. Стало быть, сама формулировка такого типа не удовлетворяет посылке этой теории. Это первый момент. Но давай­те согласимся, что феномен веры годится для истолкования и по­нимания марксизма, и мы выходим тогда на следующую проблему. Элементарное знакомство с историей культуры показывает, что никакая теория не существует в чистом виде, вне интерпретаций. С этой точки зрения марксизм не отличается от всех иных куль­турно-интеллектуальных явлений Европы, о чем говорил здесь В. М. Межуев.

Следующий вопрос такой — а почему после смерти Маркса бы­ло 25—30 фигур, которые оставили свою собственную интерпре­тацию марксизма до настоящего времени? Какую из этих интерпре­таций мы примем? И сразу возникает следующий вопрос. Зани­маясь развитием (скажем так) любой теории, любой методоло­гии, мы не можем прилепить себе значок «я — марксист». Это возможно только тогда, когда мы даем свое собственное истолко­вание этой теории, доходящее до обсуждения ее предпосылок. Тог­да можно, на правах гипотезы, сказать, что следует исходить из равнозначности интерпретаций, ибо история культуры доказы­вает, что всякая интерпретация в той или иной степени сущест­вует. Но вот эта разнозначность истолкований как раз и была сруб­лена после 1917 года, и наша сегодняшняя дискуссия на семьде­сят с гаком лет устарела вообще. Ведь в России раньше обсуждал­ся марксизм русской культуры, его плюсы и минусы, насколько он годится или не годится и т. д. Это тоже предмет особого раз­говора.

Здесь коллеги попытались как-то отделить Маркса от теории прогресса, характерной для социальной философии нового време­ни. Высказывается и противоположное мнение, например 3. Бже-зинского, что дело не только в марксизме, а в том, что вся система социальной философии, порожденная новым временем, терпит крах. С этой точки зрения и марксизм как разновидность этой веры в прогресс и вообще вся эта система мировоззрения, офор­мившаяся в течение предыдущих трехсот лет, терпит крах. Можно найти сколько угодно доказательств в подтверждение этому вы­воду.

Еще один момент. Если грубо взять мировую марксологиче-скую, марксоведческую литературу, то сложились три традиции обсуждений, подобных нашему. Марксизм непосредственно связан с социализмом (это одна тенденция) и провозглашает его самым передовым обществом. Это, если угодно, догматическая версия.

которая господствовала довольно длительное время. Из марксизма (тут тоже дискуссия обозначилась) выводят, наоборот, все жерт­вы, трагедии тоталитаризма, сталинизма и т. д. Позиция жестко антикоммунистическая.

Сейчас наиболее распространено в общественном сознании и даже среди теоретиков представление о том, что вообще-то Иисус Христос или Маркс дали хорошую теорию, но их последователи ее деформировали. Я думаю, что с этой точкой зрения сегодня и надо полемизировать. Не буду развивать подробно эту мысль, а лишь попытаюсь обозначить ее штрихами.

Когда-то в детстве у меня была заводная лягушка, железная лягушка, которая прыгала. После того как я разобрал ее и посмот­рел устройство этой лягушки, она меня перестала интересовать, она мне как игрушка перестала быть интересной. Мне кажется, наша дискуссия выиграла бы, если бы мы поставили вопрос так: как устроен марксизм, из чего он состоит? Тогда мы становимся на позицию аналитиков и одновременно пытаемся как-то отмеже­ваться от трех названных выше традиций. В подтверждение этой идеи я хотел бы высказать следующие соображения.

Видимо, в марксизме есть часть научная и часть утопическая. И тогда возникает вопрос о типах социальной утопии. Отлича­лась ли, скажем, марксистская утопия от прежних, более ранних социальных утопий? Это тоже предмет особого разговора.

И смотрите, что получается. Если возьмем в известном смысле наиболее продуктивную творческую, так скажем, отрасль марксиз­ма, связанную с франкфуртцами или с Грамши, Лукачем, то сама теория марксистская в данном случае, на мой взгляд, является модификацией теории абсолюта, восходящей к Платону и Пло­тину. Почему я это утверждаю? Потому что у Маркса в его теории как идеологии встречается ряд тезисов, которые ни логически, ни исторически либо не доказаны, либо доказываются с помощью аргументации, которая сама нуждается в доказательстве.

Например, тезис о некоем идеальном прошлом состоянии под названием «первобытный коммунизм». Есть ряд характеристик первобытного коммунизма. Есть и некое будущее состояние — тоже идеальное. И вот по отношению к этому идеальному состоя­нию Маркс делает следующие допущения. Что в этом идеальном состоянии возможно преодолеть разделение труда. Но кто сегодня возьмется доказывать, что это возможно?

Второе допущение — можно преодолеть частную собствен­ность. Кто сегодня, с учетом последующей после Маркса истории, докажет, что это так?

Третий момент: возможно преодолеть деньги. Ленин и другие попытались внедрить это в практическую политику, и что из этого потом вышло, вы знаете.

Четвертое допущение, не менее важное. Оказывается, в этом будущем обществе возможно преодолеть не только государство, но и политику как сферу деятельности. Начиная с 1843 года Маркс развивает идею, что политика — это сфера практических иллюзий,

полагая, что политику можно преодолеть потому, что теория вы­ше, и т. д.

Пятое допущение: возможно преодолеть идеологию. И это не доказано.

И, что не менее важно, как мне представляется, сама-то идея носителя, идея о том, что какой-то определенный класс является носителем мировоззрения (в данном случае рабочий класс), по­черпнута была у Гегеля, если говорить о ближней истории. У Ге­геля носителем абсолютного духа была нация, у Маркса это — класс. Эта идея тоже самим Марксом не доказана. А между тем из этого выводится целый ряд политических следствий, самых разнообразных. Довольно интересен подход к анализу этого у Л. Колоковского. Он пытается описать, что такое марксизм, ска­жем, марксизм догматический. Есть у него такое уравнение, до­вольно дельное: «Истина равна мировоззрению пролетариата». Можно это обнаружить? Безусловно, можно. Дальше: «Мировоз­зрение пролетариата (это уже связано с Лениным) равно миро­воззрению партии» (большевистской — в данном случае). «Ми­ровоззрение партии равно указаниям партийного аппарата». И, наконец, тезис о том, что это мировоззрение равно указаниям вождя в режиме личной власти или ЦК — при олигархической политической системе.

Как видите, имеется целый ряд самых разных и интересных сюжетов. Куда пойдет наша дискуссия — мне еще не совсем ясно.

Л. А. Гордон. Вульгаризации марксизма существует сколько угодно

Мне кажутся очень плодотворными те высказывания, когда, отвечая на вопрос «жив ли марксизм?», имеют в виду множество марксизмов, плюралистическую природу марксизма. Я думаю, что этот вопрос вообще бессмысленно адресовать какому-то еди­ному объекту. В том, что обычно охватывается понятием «марк­сизм», сплетено много идейных и общественно-политических объ­ектов. И только один из них образуется совокупностью писаний Маркса или строгой логикой его учения. Не менее интересны и важны идейные построения, фактически действующие под именем марксизма, присваивающие себе это имя и вырастающие из него. Как ни различны они, между ними есть и связь. Вульгаризации марксизма существует сколько угодно. Но при всем очевидном отличии их от подлинного Маркса эти вульгаризации вырастают из того, что есть в его трудах. Не всякая вульгаризация может стать марксистской, а только та, которая имеет некоторые связи с реальным марксизмом, которая может на этой почве вырасти.

Во множестве марксизмов, о смерти или жизни которых мы го­ворим, не логика — самое главное. На первый план выходят некие

общественно-политические синтагмы, где теоретико-логические построения смыкаются и перерастают в политические идеи, в определенную социально-политическую практику. В некоторых отношениях марксизм похож на великие религии — христианство, ислам, другие. Похож не в смысле религиозной догматики, а в том смысле, что он образует общественно-политическое и куль­турное движение, выдвигающее идею, которая претендует на соз­дание новой цивилизации. Именно цивилизации, а не только ми­ровоззрения.

Если смотреть с этой точки зрения, то, как ни грустно, надо признать, что из этой миросозидающей претензии марксизма пока что мало что вышло. Что будет через тысячу лет, можно лишь га­дать. Но сейчас в современном, по крайней мере европейско-аме­риканском мире, к которому, мне кажется, мы все-таки принад­лежим, созидания новой цивилизации, вдохновляемого идеями марксизма, марксизма-ленинизма, коммунизма, социализма — называйте как угодно, не происходит и в обозримом будущем про­исходить не будет. То, что произошло на наших глазах за послед­ние четверть века, может быть, за 50 лет, свидетельствует, что исторически в этой своей претензии — претензии разрушить ста­рый мир и создать новый — марксизм на сегодня исчерпал себя. Учение о новом — послекапиталистическом и антикапиталистиче­ском — обществе живо и еще как-то продолжается, но в главном и основном оно «не работает».

И все-таки при всем при том было бы глупо и безнравственно (здесь я согласен с тем, что говорил В. И. Толстых) отрицать все другие стороны марксизма, топтать их ногами, не вникая в суть дела. Например, есть еще один марксизм или еще один аспект марксизма — уже чисто научное и идейно-этическое построение, в котором выступают две идеи. Одна из них мне кажется сомни­тельной, а другая — живой. Первая исходит из того, что рано или поздно потребуется выход из кризиса культуры и современного общества в целом, и он будет найден в коммунизме, в диалекти­ческом отрицании товарности, частной собственности, капитала. Факты пока что не очень подтверждают эту гипотезу. А вот марк­систская идея о том, что социальный, общественный мир поддает­ся рациональному познапию, которое само по себе есть благо и нечто нравственное,— эта идея мне кажется живой, хотя ее-то теперь чаще всего отрицают и критикуют. Но это как раз нравст­венная и сильная сторона марксизма. То, что происходит сейчас в «третьем мире», показывает, что и этот мир выходит из состояния, в котором рациональное и техногенное было чем-то вторичным и неважным. В конечном счете разум неотделим от этики. Нагорная проповедь разумна, как и другие величайшие проявления нравст­венной мысли и нравственного чувства. И то, что марксизм соеди­няет рациональное и нравственное, кажется мне его действитель­но живой стороной.

Э. Ю. Соловьев. Даже если бога нет, человек — не бог

Заседания нашего клуба проходят под удивительными, я бы сказал, провоцирующе-дезориентирующими девизами. Скажем: «Какая демократия нам нужна, какая демократия у нас возмож­на?» Энергично и броско, не так ли? Мобилизует, не правда ли? А ведь если разобраться, это был вопрос о демократии по мерке нашей испорченности, о посильной для нас демократической полу­правде.

О теме, которая обсуждается сегодня, можно сказать примерно то же. Трудно себе представить, чтобы вопрос «умер ли марксизм?» всерьез и с горестным чувством дебатировался бы сейчас в среде французских социалистов, или итальянских еврокоммунистов, или радикальных интеллигентов Франкфуртского университета, или приверженцев латиноамериканской «теологии освобождения». Для подавляющего большинства прогрессивной западной интелли­генции марксизм (по крайней мере «первомарксизм», то есть теоретическое наследие Маркса) безоговорочно жив,— он жив так же, как живы идеи Канта. Гегеля. Сен-Симона, Фрейда или Макса Вебера. Он жив потому, что никогда не был для Запада государственной идеологией, а усваивался в качестве важной ин­гредиенты широкой и разветвленной социально-критической тра­диции и допускал самые разнообразные способы духовного при­знания, начиная с частичного теоретического согласия, кончая полным (но непременно личным, непременно добровольным) пре­клонением.

По строгому счету, вопрос «жив ли марксизм?» имеет смысл (трагический или шокирующий) только в нашей среде. Он пред­ставляет собой парафразу другого, более точного и искреннего вопроса: а живы ли мы сами для марксизма, который долгое время был для нас всеобъемлющей нерелигиозной верой или — что то же самое — партийно-государственной мирской религией?

Поиск по сайту: