Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 14 страница

Еще хуже другое. Ведь затяжной характер освобождения из тенет отчуждения, противоречивость его хода и результатов не идет ни в какое сравнение с приостановкой этого процесса, изме­нением его фарватера, реанимацией ряда форм отчуждения. Укреп­ление «государственного» («административного» или «автори­тарно-бюрократического») социализма вело к насаждению упро­щенных казенных и казарменных представлений о добре и зле, солидарности и справедливости, свободе и достоинстве, о целях и методах воспитания молодых поколений. Под прикрытием со­циальной мифологии обострения классовой борьбы резко противо­поставлялись общечеловеческие и классовые начала в морали, расшатывались устои народной нравственности, утрачивались де­мократические ценности, происходило растранжиривание всего лучшего в «моральном наследстве». Насаждались консерватизм в области нравственных отношений, социальная инфантильность с ее высоким уровнем доверчивости масс, приспособленчество в его крайних проявлениях. Можно говорить и о целой серии дефор­маций в моральном сознании народа, подавлении и своекорыст­ном использовании пробужденного социалистической революцией энтузиазма, духа свободы, демократизма и невиданного роста че­ловеческого достоинства. Все это, как правило, прикрывалось шумной и льстивой демагогией относительно «маленького вин­тика» истории, «терпеливого солдата революции», «песчинки гран­диозной социальной бури». Личности, многовековым и трудным историческим восхождением приуготовленной к свободному выбо­ру жизненных идеалов, ценностей, социальных позиций и подтвер­дившей участием в тяготах и испытаниях освободительной револю­ции и социалистического строительства мандат на такой выбор, на право самой определять свою судьбу, такой личности исподволь навязывались представления и нормы куцей соглашательской мо­рали. Оставляя руины от свободного выбора в пользу коллекти­вистской солидарности и верности общественному долгу, незамет­но за коллективность стали выдаваться отказ от ответственности и подавление личностных начал, подмена действий, побуждае­мых интересами, действиями, продиктованными дисциплинарным усердием. Служение общественному долгу постепенно начало оборачиваться слепым подчинением каноническим мнениям, раз­номастным и разноранговым источникам авторитарного давления. Не будет большим преувеличением сказать, что тогда же наблю­дался и процесс реставрации некоторых отнюдь не периферийных свойств сословно-феодальной морали и патриархально-общинных нравов.

Именно на такой основе развертывалась тенденция к повтор­ному отчуждению морали, усиленная затем политической апатией, трудовым абсентеизмом значительных слоев населения, нараста­ющим загрязнением нравов в «сонно-застойные» годы. Употреб­ляя понятие «отчуждение» в таком смысле, мы прибегаем к иному обозначению предкризисного (скорее, кризисного) состояния об­щественной нравственности. С ним связаны рассогласование прав

и обязанностей личности, раздвоение нравственности на офици­альную, декларируемую, и неофициальную, практикуемую, что повсеместно содействовало утверждению двойного морального стандарта. Отчуждение в данном случае означает, что нравствен-, ные отношения между людьми предстают как отношения меха­низмов, продуктов, порядковых номеров, «безгласных вещей» (вы­ражение М. М. Бахтина), в моральном плане совершенно нейт­ральные. Подобно вещи, человек становится предметом исполь­зования в каких-то функциональных связях, а его значение в них измеряется главным образом стоимостью, размерами оказы­ваемых им услуг. А где того нет, там либо обнаруживается ханже­ская маскировка мотива услуги, либо фиксируется случайность та­кого отношения. Подпавшие под пяту отчуждения люди стремят­ся использовать не только друг друга, но в той или иной степени и самих себя лишь в качестве средства достижения отчужденных целей (феномен «вождистской» или «потребительско-рыночной» ориентации личности).

ЖИЗНЕННЫЕ ИДЕАЛЫ

Перейдем теперь к способам описания отчужденного мораль­ного сознания. Не представляет большого труда обнаружить, сколь мало его мировоззренческие формы в нашем обществе схожи с продуктами теоретического мировоззрения, научно организован­ного познания социальной действительности. Они лишены — и это в порядке вещей — четко продуманных оснований, зато недоста­точная пригнанность составляющих эти формы частей и шаткость используемых понятий дают о себе знать при первом же с ними ознакомлении. Возможно, тот, кто попытается предпринять ис­следовательскую операцию по изучению данных форм, отыщет в них некое центральное ядро, интегрированную структуру, сливаю­щую убеждения со стереотипами мироощущений, социальные ве­рования с «логикой чувств». Пока же приходится ограничивать­ся предположениями, доверяясь дисциплинированному вообра­жению, и поэтому затруднительно предложить читателю полу­ченные на основе строго выверенных методик факты — тайна мировоззрений, увы, все еще не разгадана.

Но, продвигаясь в направлении к рассекречиванию этой тай­ны, рискнем утверждать, что основное содержание практического мировоззрения людей результируется в их жизненных идеалах (возможны и другие обозначающие выражения). Такие идеалы складываются на основе обобщения людьми не каких-то обособлен­ных, фрагментарных сторон их жизнедеятельности, а всего их индивидуального и группового опыта. Это «отзвуки» всей социаль­ной практики, «слепки» с повседневных отношений людей. С не­которой приблизительностью они выражают их коренные потреб­ности и интересы. Как и положено идеалам, они предписывают

лишь «образ личности», но не «образ ее действий», указывают, не как следует поступать этой личности в тех или иных конкретных ситуациях, а какой ей надлежит быть в данную эпоху. Жизнен­ные идеалы содержат стержневую направленность всех ценност­ных ориентации личности, генеральные цели, шире — они дают обоснование стратегической программы жизнедеятельности (стра-тегему), модели возвышенного и низменного, должного и запрет­ного. Эти идеалы оснащают ориентирами нравственные искания личности, позволяют справляться с такими предельными (терми­нальными) характеристиками человеческого бытия, как смысл жизни, призвание, смерть и бессмертие, страдание, искупление и т. п.

Более конкретное ознакомление с жизненными идеалами от­чужденного сознания обязывает присоединить к их определению еще одно прилагательное — «традиционные». Если американско­му социологу А. Тофлеру чудился «шок от столкновения с буду­щим» (футурошок от вхождения в постиндустриальную цивили­зацию), то нас поражает «шок от столкновения с прошлым» (нер-фектошок). Можно утверждать, что на широкой основе воспроиз­водятся типы мировоззрений и мировосприятий, сложившихся и отшлифованных не столько в сравнительно краткой для нашей страны истории капиталистического развития, сколько в долгой истории «традиционных обществ». Их феноменологические лики представлены пестрым спектром давно известных в истории куль­туры идеалов — гедонизма, квиетизма, стоицизма, анархизма, аскетизма и др. Разумеется, ни в коем случае нельзя говорить о бук-кальном совпадении древних и нынешних идеалов — прегрешения модернизации непростительны. Однако в содержании многих современных мировоззренческих форм существуют отнюдь не слу­чайные и поверхностные аналогии, а внутреннее единство, пре­емственное родство с хорошо знакомыми еще с древности типами идеалов личности. Родство не в обозначающих словах, а в самой сущности восстанавливаемой традиции.

Подобное восстановление происходит отчасти стихийно. Про­дленное бытие давних идеалов объясняется прежде всего извест­ной общностью в содержании жизнедеятельности людей на разных этапах существования общества, базисными и надстроечными обломками прошлого, а не только инерциальной силой идеалов как таковых. Но вместе с тем воспроизводство идеалов нельзя пол­ностью объяснить стихийными факторами. Силы, которые оказа­лись заинтересованными в повторном отчуждении, были готовы прибегнуть и к использованию традиционных идеалов. Публично эти духовные традиции могут бичеваться в качестве «пережитков», на которые при случае даже удобно возложить значительную часть бремени ответственности за несовершенства идеологически про­славляемой системы власти. Но настроения и поведение, стимули­руемые данными идеалами, оказываются подозрительно удачно пригнанными к современным порядкам, утверждаемым этой си­стемой. Они могут проникать в официально исповедуемые идеалы,

да так, что соучаствуют в их едва заметном преобразовании в же­лаемом направлении. Привлекают они простотой, самодостаточ­ностью, возможностью предлагать с их помощью более или менее приемлемые ответы на любые самые замысловатые вопросы со стороны потребителя идеалов. Не на них, конечно, делается основ­ная ставка, но и их совращающей возможностью не пренебрегают. Пробуждая в исторической памяти людей старые порядки, они служат дополнительным фактором подтверждения законности но­вых порядков, показателем их устойчивости в противовес под­вижности и конфликтности, экзистенциональности и проблем­ное™ современных идеалов. Несмотря на свой почтенный воз­раст, они привлекают ореолом апробированное™, иллюзией, будто прокламируемые ими жизненные принципы, погасив все неудачи проб и ошибок, уже стали неподвластными течению времени, духу перемен. Кажется, что они, выключившись из графика историче­ского процесса и неизбежной смены мировоззрений, вытекают чуть ли не из «природы» человека, естественным образом связаны с его высшими потребностями, запечатлевают в многократно сня­той форме оптимальные способы вхождения индивида в цивили­зованный социум, дают образцы взаимоотношений с ним. Тем более что данные идеалы и в самом деле не привязаны жестко к. исторически сменяющимся обстоятельствам, прямо не выводятся из наличных форм социальных отношений, способны сравнитель­но легко перекочевывать из эпохи в эпоху.

Чтобы обрести путеводную нить при разборе многообразных проявлений морального отчуждения и в традиционных идеалах, необходимо выбрать какое-то упорядочивающее начало. Предста­вим себе некую осевую линию отношения человека к предметному миру вещей, к формам потребительской деятельности, которые затрагивают различные социальные ценности, охватывают широ­кий диапазон общения, а не только одни вещи. Позиции, поме­щенные над этой условной осевой линией, обозначим как выра­жение отклонений от идеалов, ценностей и норм социалистиче­ской морали в сторону установок на потребительство, а позиции, располагаемые под данной линией, так же условно назовем анти­потребительскими. Можно применить и другую, близкую предло­женной, систему обозначений, скажем, назвав первую группу конформистскими идеалами «довольного сознания», а вторую группу — антиконформистскими идеалами «несчастного созна­ния» '.

В своих близких и отдаленных последствиях повторное отчуж­дение прежде всего оказалось нацеленным на устранение из об­щественной нравственности свойства критичности по отношению к главным аспектам социальной практики и на привитие взамен апологетического отношений к ней. Не то чтобы совсем при этом надлежало не замечать зла и не реагировать на него (нравствен-

¹ В определенном ракурсе нами уже была проделана такая работа раньше (см.: Ландесман П., Согомонов Ю. Спор с пессимизмом. М., 1971).

ность, отказавшаяся от критики словом и делом наличных нравов, была бы чем угодно, но только не нравственностью). Предстояло нечто иное — усмотреть зло в том и там, в чем и где его не было и в помине. Отсюда моральная глухота к стремительно усиливаю­щейся дегуманизации отношений между людьми, которая привела к дефициту сострадания, милосердия, добросердечия, готовности к благодеянию, к поразительной податливости оправдывать санк­ционированную авторитетами жестокость, насилие или беззастен­чивую «интервенцию в подкорку». Надлежало также стреножить резвость и ершистость стихийно возникающей суверенной критич­ности, внедрить правила строгой дозированности в критике, не смеющей преступить обозначенных для нее границ.

Дозволенной признавалась критика «пока еще не устраненных некоторых просчетов и отдельных недостатков» в действиях тех пли иных лиц и учреждений. В то же время она была призвана уберечь привлекательность и непогрешимость, сохранить респек­табельность и моральную святость социальной организации в це­лом с ее действительными пороками, деформированными ценнос­тями, атмосферой вождизма и беспрекословного «единомыслия». Всякого же рода сомнения в этом, сколь ничтожными они бы ни были, не говоря уже о настоящем ропоте недовольства и жаре разо­блачений, предстояло заарканить и остудить, а то и осудить не толь­ко политико-административными, но и собственно моральными средствами. Как ни парадоксально, но именно критический потен­циал морали провозглашался качеством аморальным, чуть ли не клеветническим, подрывным, непатриотическим. Он подлежал су­ровому преследованию со стороны репрессивной машины и жестко контролируемого вульгаризированной идеологией так называемого «общественного» мнения. «Безгласная гласность» такого мнения взывала к низменным чувствам, предрассудкам разного рода, укореняла всеобщий страх, взращивала неприязнь к различным (но всякий раз другим) группам населения, подозрительность по отношению к «врагам», число которых тем временем множилось и становилось неопределенно большим. К сожалению, приходится признать (хотя и со значительным опозданием), что и в нашей стране имело место манипулирование общественным мнением с помощью главным образом монополии на информацию в массовой и групповой пропаганде.

Удовлетворенность «тем, что есть», а еще больше «тем, что будет» («синдром довольное™»), гипнотически обольстительным, хотя и расплывчатым будущим расценивалась как сертификат, удостоверяющий благонамеренность и политическую лояльность. Она обеспечивалась полной подчиненностью общественной нравст­венности идеологическим догматам и соответствующей линии ру­ководства. Среди таких догматов видное место занимала идея о безусловном приоритете политики над моралью, упрощенно изоб­ражавшая взаимоотношения этих общественных явлений. Полити­ка, как бы высоко парящая над приземленной сферой нравствен­ности, почиталась запредельной но отношению к ней, отторгалась

от общечеловеческих нравственных ценностей, или же этим цен­ностям придавалось лишь узкобытовое звучание. У предваритель­но обработанной таким образом общественной нравственности срав­нительно легко было получить согласительную санкцию на поли­тику, не обогащенную нравственностью, иногда даже просто на. безнравственную политику, на формализацию демократических свобод и прав личности, на принижение роли гражданских доб­родетелей или искажение их в духе угодничества и доносительст­ва, иезуитизма и тотальной довольности. Аналогичным образом препарировались ленинские нормы партийной этики, обесценива­лось значение норм трудовой, служебной и профессиональной морали.

Многие из догматических постулатов нравственности, свой­ственные «эпохе сталинщины», были позднее осуждены, а край­ности даже изжиты в реальных отношениях. Однако в условиях приливно-отливной критики отчуждения «искушение доволь-ностью» как таковое уцелело, изменив лишь формы проявления, сделав эту довольпость более умеренной. По-прежнему считалось естественным лучезарное славословие в адрес социальной органи­зации и ее руководства, замораживание процессов накопления вполне оправданного недовольства, обуздание критики нравов, смирение с расхождением велений совести, порядочности, с одной стороны, и практики социального управления и воспитания — с другой. И в послесталинскую пору полагалось неизбежным су­ществование закрытых для критики зон и располагающих крити­ческим иммунитетом лиц, занижение остроты и масштабности противоречий общественного развития. Обоснованным призна­валось (отчасти даже поощрялось) моральное негодование, но по преимуществу лишь на микросоциальном уровне, где приветст­вовались громкие призывы к ответственности, бесконечные воз­звания к активной жизненной позиции, требования единства слова и дела (на словах, понятно, но не на деле). В то же время не только названные зоны и лица, но и вся система бюрократического управ­ления обществом заботливо оберегались от критики, продолжал практиковаться принцип «остаточного недоверия к человеку». Кем-то намеренно, а кем-то по недомыслию смешивались дейст­вительное критиканство, деструктивное сутяжничество и шельмо­вание с созидательной, правдивой критикой, с неотъемлемым свойством морали, независимого общественного мнения быть кри­тически-конструктивной силой. И даже сегодня нередко чинопочи-тательная хвала перестройке, восхищение новым мышлением продолжают ритуально вписываться в контекст консервативного образа действий.

НЕОГЕДОНИЗМ

«Синдром довольности» наиболее полно воплотился в так на­зываемой потребительской морали. Ее идейно-психологическим стержнем является гедонический идеал. Гегель как-то назвал этот

идеал «фаустовским сознанием», которое жаждет счастья, стре­мится насладиться им, но не создает его. Однако чаще всего этот идеал оказывается вульгарно-прозаическим, мещанским. Впрочем, он может быть и «окультуренным», умеренным, даже эстетизиро-ванным, по мысли Д. Юма, может принадлежать «человеку изя­щества и наслаждения».

С позиций гедонизма все люди действуют, лишь исходя из жела­ния достижения приятного и никак иначе (психологический гедо­низм), или же они должны действовать, желая приятного и полу­чая наслаждение от самого процесса его достижения (этический гедонизм). Подобное различение весьма существенно. Политэко­ному или политологу, например, важно уметь различать пове­дение людей, продиктованное психологически (потребитель стре­мится к приобретению благ ради наслаждений, которые они спо­собны доставить) или же обусловленное ценностными соображе­ниями (потребитель получает наслаждение от благ именно потому, что домогается их). Нас же интересуют не теоретические нюансы, а идеал как таковой. При гедоническом умонастроении лейтмотив и цель жизни, даже каждого ее отрезка и формы проявления, сво­дятся к максимализации наслаждений и минимизации страданий. Что именно приносит наслаждение по такой нехитрой логике си­баритства, в сущности, безразлично. Значение имеют лишь дли­тельность наслаждения и его интенсивность. Проблема выбора жизненного идеала решается с точки зрения эффективности ре­зультатов, распределения приоритетов в шкале желаний, в исчис­лении плюсов и минусов краткосрочных и долгосрочных балансо­вых прогнозов жизнедеятельности.

Этот идеал родился чуть ли не на заре цивилизации. В его исто­рии можно, кстати сказать, отыскать основания и для похваль­ного слова. В познавательном плане «принцип наслаждения» помогал нащупать вполне реальные зависимости между потреб­ностями, интересами людей и их социальными целями, мораль­ными установлениями. Этому же принципу принадлежит бес­спорная заслуга выдвижения в свое время прогрессивной и гу­манистической идеи о нравственной правомерности наслажде­ний, настойчиво критикуемой с позиций религиозно-мисти­ческого аскетизма. В идеологическом плане гедонизм был од­ной из первых теорий, в которых хотя и урезанно, однобоко, но все же находили отражение некоторые чаяния народных масс.

И все же гедонизм был прежде всего идеалом и практикой при­вилегированных слоев общества, отражением и концентрирован­ным выражением их классово-группового и индивидуального эгоизма. Очевидно, что гедоническая практика требовала соответ­ствующего обеспечения. Любая попытка придать ей универсаль­ный характер лишь обостряла вопрос обеспечения приверженцев идеала средствами наслаждения и развития их способности к на­слаждению. Гедонический призыв претерпевал причудливые метаморфозы, и дело кончалось тем, что массам преподносился

урок убогой морали, предлагающей принять реальные страдания, ^; лишения, бедствия в качестве ожидаемого блага. К. Маркс и Ф. Эн­гельс писали по этому поводу следующее: «Философия наслаж­дения всегда была лишь остроумной фразеологией известных об­щественных кругов, пользовавшихся привилегией наслаждения. Не говоря уже о том, что способ и содержание их наслаждения всег­да определялись всем строем остального общества и страдали всеми его противоречиями,— философия наслаждения становилась пустой фразой, как только она начинала претендовать на всеобщее значение и провозглашала себя жизнепониманием общества в целом. Она опускалась в этих случаях до уровня назидательного морализирования, до софистического прикрашивания существующего общества или же превращалась в свою противоположность, объявляя наслаждением вынужденный аскетизм»'.

Обсуждая данную проблему, основоположники марксизма показали, что при феодализме наслаждения были строго регламен­тированы по сословиям. Не занимавшееся производительным тру­дом дворянство жило исключительно для наслаждений. Вместе с упадком феодализма появилась жадная до наслаждений и рас­точительная придворная знать времен абсолютизма, но у нее гедонизм сохраняет еще форму непосредственного наивного жиз­непонимания. Настоящей философией он становится лишь у не­которых идеологов революционной буржуазии. Важно то, что у буржуазии уже существовал разрыв между трудом и наслаждени­ем: наслаждение было подчинено труду. Поэтому она обобщает? фразеологию наслаждения, применяя к ее каждому индивиду без различия, и абстрагирует таким образом теорию от условий. • жизни этих индивидов, превращая ее тем самым в «плоскую и лицемерную моральную доктрину»². Буржуазия в своих теориях либо представала возвышенно-моральной и строгой, либо впадала в лицемерие, хотя на практике наслаждение у нее приняло офи циальную экономическую форму роскоши.

Так обстояло дело в прошлом. Ну, а как у нас? Несколько упрощая, можно сказать, что если в эру сталинского деспотизма действовала формула «голодный, но довольный», то затем под довольность была подведена своеобразная «материальная база». Быстрый рост потребления, крутые перевороты в формах потребительской деятельности, качественные изменения в объемах, структуре и динамике потребления, общий культурный подъем с середины 50-х годов содействовали развитию способности к наслаждению. И теперь гедонизму, претендующему на роль основного жизнепонимания общества в целом, уже не грозило, во всяком случае прямо, превращение в морализирующую проповедь, как это было, допустим, в век французского, русского и любого другого Просвещения. Прозаический гедонизм в современном I, мире утратил пластичность, живость непосредственности, разум-

Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 418. Там же. С. 419.

ные основания, какими он располагал у просветителей. И тогда хорошо знакомые драматические сюжеты, впервые разыгранные на исторической сцене капитализма, вновь проигрываются — с соответствующими режиссерскими правками, по обновленной партитуре — на сцене теперь уже современного, исповедующего социалистические идеалы мира.

Вряд ли, конечно, можно согласиться с мнением, соответст­вен но которому в нашем обществе произошла «потребительская контрреволюция», выражающаяся в том, что перед безжизненной «государственной моралью» все расшаркиваются, выказывая ей почтение, однако на деле следуют фактической — преимущест­венно потребительской «морали», без излишней щепетильности и стеснительности общество смирилось с такой раздвоенностью, что, наконец, не решив ни одной из главных человеческих про­блем, не внеся никаких сколько-нибудь существенных перемен в человеческое бытие, новый строй превратился лишь в ухудшен­ный вариант «потребительского общества».

Не случайно, надо признать, древние греки изображали ана­логию в образе хромой богини. Нам еще предстоит — и от этого не уклониться — предложить развернутый ответ на эти обвини­тельные соображения. Пока же заметим следующее: «потребитель­ская контрреволюция» — очевидный пропагандистский перехлест; «государственная мораль» — реальность, но лишь в виде тенден­ции, одной — негативной — стороны развития нравственной жиз­ни нашего общества; «потребительское общество» — только дез­ориентирующее обозначение, не больше (оно ошибочно даже в применении к буржуазному миру), тем более что силы, заинтере­сованные в развитии «вещепоклонничества», культивировании фетишей потребительской «морали», для использования их в ком­мерческих или манипуляционных целях, никогда не были у нас господствующими.

Не станем тем не менее лукавить и скажем прямо — рост со­циальной апатии, безынициативности, ослабление трудовой и общественной дисциплины и тому подобные чуждые социализму явления оказались у нас неразрывно связанными с ростом уста­новок на «потребление ради потребления», с отталкивающими излишествами в потреблении, с задержками и перекосами в нрав­ственном развитии личности. В сознании потребительски ориен­тированной личности нормы и принципы социалистической мора­ли причудливым образом сосуществуют с гедоническими пристрас­тиями к наслаждениям, с развлекательной «версией жизни». А еще чаще — с погружением в болото мещанских забот с мечтами о хромированном или полированном «рае». Все это на практике оказывается неотделимо от снижения моральной ответственности, «постылого» отношения к гражданским обязанностям, приспособ­ленчества, ослабления аллергии по отношению ко всем видам зла, чрезмерного увлечения условно-престижным потреблением, взра­щиванием комплексов зависти к тем, кто в этом преуспел, или ком­плексов «морального превосходства» над теми, кто застрял лишь

у подножия вершин успеха. И поскольку логика развития потре- -бительства по-своему неумолима, она ведет к оживлению индиви­дуализма, прямому или скрытому попранию норм элементарной нравственной порядочности, ценностей социалистического образа жизни. Потребительски ориентированная личность не в силах ус- \ тоять перед соблазнами облегченных и ускоренных, глубоко не­справедливых способов обретения собственности и подобных же способов ее употребления.

На свой лад переиначивая принятые в нашем обществе нормы служебной и профессиональной этики, такая личность напролом устремляется к хорошо оплачиваемым, дающим всевозможные льготы должностям, прибегает к использованию служебного по­ложения в корыстных целях, везде и во всем желая «изловчиться,; но урвать свое», вовлекается в погоню за «левыми» бесчестными заработками. Она погружена в протекционистские заботы, поиски '. услужливого или пробивного «своего человека», занята организа­цией «блатмейстерских» (и даже мафиозных) связей, готова за­ложить душу дьяволу, лишь бы раздобыть и блеснуть вожделен- ' ними, модными, дефицитными товарами. Не только отчужденно ' относится она к другим, но и себя обкрадывает в полноте жизни, '? идя на культурные издержки, замещаемые иллюзией приобщения j к современности с помощью шикарности, техничности и престиж-ности покупок, ничтожным своеобразием ассортимента приобре- ^: тений, суетным желанием создать видимость неповторимости, \ широты, самобытности демонстрацией их внешних атрибутов.

Гедонистический идеал, как уже говорилось, берет на себя сме­лость решить и смысложизненные проблемы. Свою лепту он внес * в истолкование «тайны» смерти и «чуда» бессмертия. Но не ме- ' тодом продления усилий мыслящего человечества, а попыткой А лишь оттеснить из поля наблюдений и размышлений данные про- -блемы, «закрыть» их раз и навсегда. Если смерть воспринимается как не ведающая жалости губительница наслажденчески понятого и страстно лелеемого счастья, а ответы на вопросы, связанные со страхом смерти, оказываются неутешительными, то остается лишь единственный выход из создавшегося патового положения: за­претить себе думать о смерти, наложить вето на любые размыш-:; ления по этому поводу. На роль советчика приглашается плоская i рассудочная мысль, которую выдают за научную концепцию жиз-*; ни, где физиологически все так просто и ясно. Мощную поддерж- '} ку оказывает и тот облучающий поток серых, поверхностных про­изведений искусства всех жанров, который тщательно обходит *. молчанием эту щекотливую тему, стремясь уберечь опекаемого | «массового потребителя» от сквозняков всяких беспокойств умст­венного и морального порядка, либо преподносит ее в смягченных ■} тонах, то есть привносит не нравственное очищение, а только сня-; тие напряжения, релаксацию. Потребительская мораль как бы: нашептывает своим приверженцам: «Смертный, почитай себя вроде бы за бессмертного, в запасе у тебя уйма времени для на-? слаждений и беззаботности, так стоит ли будоражить себя всем

тем, что способно только подбавить горечь в наслаждения, отра­вить их прелесть?» Мы живем, саркастически замечал еще Г. Гес­се, в «фельетонную эпоху», которая требует от умирающих и «про­вожающих» дистанцироваться от всего серьезного, мировоззрен­чески ответственного. С блеском описал такое отношение к смерти Ивлин Во в гротеске «Незабвенная», показав, как таинство смерти грубо опошляется похоронной индустрией, торгашеством, обора­чивается дешевым фарсом чуть ли не сюрреалистического укра­шательства, призванного сделать обыденным, рекламно-деловым уход человека из жизни.

Потребительски ориентированной личности, этой «веселящей­ся единице», по выражению сатириков, всего важнее уклониться от въедливых вопросов, способных разом высветить мнимый ха­рактер ценностей, которых она так азартно домогалась и которым столь истово поклонялась; чего ради пришел в мир человек, зачем все было, в чем жил «как все», отдавшись течению, а в чем греб против? Является ли нравственная удовлетворенность прожитой жизнью проникновенной, способной выдержать беспощадность всей обоймы смысложизненных вопросов, или же она поверхност­на, склеена из кусочков, на поверку оказывается заурядным са­модовольством? Ведь «искусство умирать», приятие естественного порядка вещей, соединяющее достойность ухода из жизни с ощу­щением ее завершенности в традиционной народной этике, было лишь продолжением «искусства жить». Это позволило француз­скому культурологу Ф. Ариесу такой способ смерти именовать «прирученной смертью», феномен которой прекрасно описан в повести В. Г. Распутина «Последний срок» в сцене смерти бабки Анны. Вот от каких вопросов и мыслей, настроений и самочувст­вий, которые вблизи к жизненному закату звучат все трепетнее и непреклоннее и которые нельзя удовлетворить клишированными ответами — подальше от таких-то «подрывных» вопросов и раз­мышлений, как раз и стремится потребительская мораль отвлечь опекаемую ею личность.

Поиск по сайту: