Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 15 страница

АРТЕФАКТЫ «ДОВОЛЬНОСТИ»

Теперь попытаемся взглянуть на проблему потребительской морали в другом ракурсе. Сейчас становится все яснее, что критика потребительства у нас страдает дидактичностью. В ней острота на­падок явно превосходит глубину анализа. В слабо состыкованной с жизненными реалиями этой критике содержится много не только поверхностного и уныло-назидательного, но и подчас ханжеского. В процессе обновления жизни нашего общества фальшивые ноты в звонких мелодиях морализирующей критики особенно сильно стали раздражать внимающее им ухо. Возникают сомнения — не оказалась ли эта критика где-то на обочине напряженной духов­ной жизни современности?

В самом деле, радикальная хозяйственная реформа в извест-

ном смысле приподняла в общественном мнении значимость соци­альной роли потребителя. В видоизменяемой системе экономиче­ских координат интересы потребителя начинают рассматриваться в качестве арбитра целесообразности и эффективности как органи­зации производства, так и качества предоставляемых услуг. Впро­чем, одновременно во многих секторах массового сознания накап­ливаются — и не без основания из-за невозможности прямой агрегации, разнокачественности рыночных и непосредственно общественных связей — опасения относительно вероятности уси­ления импульсов психологии вещизма, перехода нескончаемой потребительской гонки на более высокий виток. В повышении роли товарно-денежных отношений, хозрасчета, кредита, тем более в развитии индивидуальной, семейной, кооперативной трудовой деятельности, соответствующих им форм собственности усматри­вают угрозу со стороны «частников» коллективизму и «честной бедности». Морализирующая критика тотчас санкционирует осуждение значительных доходов от таких видов деятельности, руководствуясь в оценках их размерами, а не источником, соци­альной природой: раз доход значительный, стало быть, он заведо­мо нетрудовой, не имеет нравственного оправдания. Порождае­мые этой нехитрой ригористической логикой массовые настрое­ния способны препятствовать экономической реформе ничуть не в меньшей мере, чем пресс бюрократических запретов.

Социалистический идеал не приемлет уравнительного аске­тизма, пуританской морали и вечного подвижничества в качест­ве средств борьбы с людскими пороками. Парадокс, однако, за­ключается в том, что затратный хозяйственный механизм, долгое время господствовавший в нашем обществе, был отнюдь не «без­грешным» в этом отношении. Как будто не должно было быть осно­ваний опасаться роста зажиточности населения, пугаться быстрых изменений в потреблении, прибегать к организационным и мораль­но-психологическим методам его лимитирования. И тем не менее во многом эти допущения носили на практике формальный харак­тер, являя особый случай расхождения слова и дела. При экстен­сивной экономике утвердился суровый диктат производителя над потребителем. Всякая попытка смягчить, ослабить этот диктат тот­час же клеймилась тавром «рыночного социализма» или каким-то другим пугалом, объявлялась малодушной уступкой потреби­тельским подходам. В результате общество долгое время изнывает под бременем длительных товарных дефицитов и резкого отста­вания сферы услуг. Но те же факторы открывают возможность для бурного роста нетрудовых доходов, этого питательного бульо­на потребительства, побуждая искать выход из создавшегося поло­жения в различных мерах по ограничению потребления (методами торможения роста доходов, жесткого регулирования цен, преда­ния ряда новых форм потребительской деятельности моральной анафеме и т. п.). Однако такого рода «выход» не только противо­речит природе социализма, усиливающимся тенденциям научно-технической революции, прогрессу в целом, а подчас и просто здра-

вому смыслу, но и не способен вывести за узкие пределы паллиа­тивных способов реагирования на противоречия развития нашего общества. Огромный неудовлетворенный спрос населения (в том числе сложившийся под давлением его возросших потребностей, обусловленных воздействием всей суммы объективных условий жизни людей в современной цивилизации), огибая администра­тивные барьеры и лавируя между осуждениями официальной мо­рали, обращался к теневой экономике. Оплата предоставляемых ею услуг и товаров не только подпитывает инфляцию, но и служит мощным толчком к росту потребительских настроений и падению нравов. Стоит ли поражаться тому, что даже в нравственно оправ­данной критике потребительской морали многие усматривали лишь изощренную попытку консервативных хозяйственников и пропагандистов оправдать то, что именуют застойными процессами?

Унаследованная от ранних стадий социалистического строи­тельства фетишизация производства в ущерб потреблению лежала в основе практики «остаточного принципа» финансирования со­циальной сферы, когда из совершенно верного тезиса о том, что потреблять можно только то, что произведено, делались заклю­чения, умаляющие социальную значимость потребления, его роль ускорителя прогресса. Мало того, что при этом ухудшалась, де­формировалась структура занятости населения, возникали еще и предубеждения относительно некоторых новых форм потреби­тельской деятельности. В критике потребительской морали дава­ли о себе знать различные перегибы.

Между тем потребительская мораль многими узами связана, условно говоря, с технократической моралью, бюрократическими кодексами поведения. Известно, что утратившая веру в ценности общественной нравственности потребительски ориентированная личность тем не менее настойчиво стремится придать респекта­бельность своей деятельности, жаждет испытать удовлетворен­ность от сознания «разумности» своих жизненных планов и уст­ремлений. Но возникающее при этом противоречие объективно не имеет решения; предстоит отказаться либо от потребительского эгоизма, либо от общественной нравственности — третьего не дано! Вот тут-то на помощь и приходит технократическая мораль. Публично она осуждает потребительство (хотя и неохотно, вяло, с помощью затасканных и малоубедительных доводов). Но втихо­молку внушает консуматорной личности, будто достаточно сделать ничтожно малое, чтобы выкарабкаться из пикантного положения и ощутить себя выполняющей свой долг самым исчерпывающим образом. Для этого суживается сфера применения моральных оценок: в кругу приятельских, соседских, фамилистических, от­части коллегиальных отношений следует придерживаться норм порядочности, но дальше простирается мир, в котором любое ут­верждение о моральности или аморальности чего-либо оказыва­ется сомнительным; а стало быть, поступать в том мире можно так, будто вообще нет морали, или же можно быть снисходитель­ным даже к дерзким прегрешениям против нее.

Правда, н в приватном мире не все просто и ясно. И там данная личность ведет себя не лучшим образом, пропитывая фамилисти-ческие и коллегиальные отношения не столько заботливостью и уважением, сколько престижными выкладками и потребительски­ми соображениями. Но тем не менее лишь в этом мире она готова обсуждать вопросы о личной ответственности и общественном долге. Требования нравственности она аккуратно сводит к пра­вилам и ритуалам корпоративного кодекса поведения. Следуя им, личность приближается к решению заветной задачи — об­ретения некоего душевного эквилибриума, равновесия с помо­щью искусственной удовлетворенности и фальсифицированной совести.

Оправдывая такое поведение, технократически-потребитель­ский альянс прибегает к моральному трюкачеству, ссылаясь на то, что в социалистическом мире интересы официальных групп совпа­дают в основном, главном с общественными интересами. В действи­тельности и в этом мире интересы тех или иных групп способны противостоять общественным, если оказываются в плену у ведомст­венного, департаментского, территориального, профессионального и т. п. эгоизма, сформированы на его основе, на него ориентирова­ны. Скажем, общественные интересы требуют от профессионалов верности призванию. Между тем профессиональный эгоизм на первое место ставит не удовлетворение общественной потребности в специализированном труде, не интересы потребителя, а, опроки­дывая приоритеты,— удовлетворение притязаний самой социопро-фессиональной группы производителей благ и услуг за счет всех остальных групп. Подобная «мораль» связана с попытками убере-жения деятельности «своей» группы (организации, объединения, корпорации) от публичной критики, с защитой добытых ранее привилегий и преимуществ, со снижением внутригрупповой требо­вательности. Грозные фурии группизма внушительная помеха на пути перестройки.

К тому же технократическая мораль, будучи особенно чувстви­тельной к потребительским символам, трансформирует второсте­пенный критерий социального признания личности, выраженный в определенном количестве и уровне приобретений вещей, в глав­ный критерий социального признания, в орудие завоевания прести­жа, способ карьерного продвижения, в эмпирически ощутимое сви­детельство жизнеумения. Нормы и оценки этой «морали» подкреп­ляют стереотипы приспособленческого поведения и «довольности», поощряют регенерацию такой конкурентной борьбы в обществе, которая ведется не с помощью трудовых, социальных, интеллек­туальных достижений, а приобретением и потреблением модной «упаковки», дорогих и дефицитных вещей по правилам «хайлай-физма». При этом она легко прощает мелкие (да и крупные) пре­грешения, совершаемые ради карьеры, предлагая воспользоваться обретенной декорацией моральности в качестве необычайно ходко­го товара. И проделывает все это успешно на тех участках социаль­ной реальности, где пренебрегают человеческим фактором, а в

реестре поощряемых человеческих качеств преобладают бюрокра­тические «добродетели» послушания, услужливости, показной восторженности, бездушной исполнительности и т. и.

Альянс двух «моралей» позволяет гедонистическому идеалу не­которое время продержаться на плаву. Но нельзя упускать из виду, что простота требований этого идеала лишь кажущаяся. Сложность их реализации заключается не только в том, что нормативы гедо­низма в наше время приходят в противоречие с требованиями «ка­чества жизни» и экологической безопасности. И не только в посто­янном столкновении того или иного приверженца гедонизма с инте­ресами других лиц, настроенных подобным образом. Можно от­влечься и от того, что у нас стало притчей во языцех: разрыв между возрастающей покупательной способностью людей и способностью системы торговли и услуг удовлетворить их надлежащим образом. Речь идет о принципиальной невозможности точно распределить предпочтения в шкале желаний на основе зыбких балансовых про­гнозов и расчетов.

Вовлекая личность в приобретательский ажиотаж, в соревно­вание по затратам (в силу действия «закона демонстративного рас­точительства»¹) и «доставаниям», незнающие пределов и направ­ленные на завоевание престижа, провоцируя на «сладкую жизнь» и социально пассивное поведение, этот идеал заставляет ее «жать до упора» (но выражению одного из героев городских повестей Ю. В. Трифонова), все время опасаясь срывов, неудач, жизненных неприятностей. За это приходится расплачиваться переутомлением и неврозами, экономией на общении и саморазвитии. И хотя при­вычка становится второй натурой, вырабатывается психологиче­ская адаптация к такому функциональному существованию, тем не менее гедонистический идеал делает свое дело, содействуя угаса­нию любых идейных мотивов в качестве руководящих начал пове­дения. Личность перестает воспринимать свою жизнь как миссию, а себя как творца свободно принятого образа жизни, в котором она реализует свои морально-психологические качества. Вместо этого ей приходится оценивать себя с точки зрения завоеванного и удер­живаемого места в системе условных социальных отношений (где люди подразделяются на «умеющих жить» и «неумеющих жить», «эквивалентных» и «никчемных»). Она стремится лишь соответст­вовать этому месту и жить «в мнении окружающих»². Как бы ни мнилось ей, что заведенный порядок отношений и оценок чугунно-твердый, что «на наш век хватит», мрачные подозрения западают в душу, червячок сомнений гложет, и с особой остротой ставится вопрос о моральности не только средства реализации жизненной программы, но и ее целей, смысла бытия, сколь ни третировался бы такой вопрос как дидактический.

В самом деле, если «синдром довольности» нацеливает на инди­видуалистические надежды, полагая аморальным нарушение разве

¹ См.: Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984. С. 119.

² См.: Руссо Ж. Ж. Трактаты. М., 1969. С. 442.

только некоторых очень скромных запретительных, сдерживающих норм, если он сводит общественную нравственность лишь к испол­нению предписаний службистского кодекса в его ведомственной интерпретации, то не удивительно, что рост влияния потребитель­ской морали оказывается синхронным росту цинизма и опустошен­ности, социальной дезорганизации, измельчанию характеров и проституированию убеждений (не тех или иных, а как таковых), значит, и росту преступности, коррупции, попранию элементарных нравственных норм.

Но ведь призвание «синдрома довольности» заключается в вер-ноподданничестве силам порядка, и значит, потребительская мо­раль в унии с моралью технократической не может не кичиться благими намерениями исполнить роль этакого оплота обществен­ной нравственности. Между тем она оказывается «у разбитого ко­рыта» неспособности достаточно четко отличить даже общеприз­нанную аморальность поведения от поведения, как будто вполне порядочного, социализированного. Гедонистический идеал обязы­вает демонстрировать символическую («масочную», как пишут в таких случаях социологи) приверженность ценностям, про себя отрицаемым, и исподтишка следовать тем ценностям, которые столь же символически порицаются публично. Иначе говоря, от­чуждение добирается до самых глубин сознания гедонистической личности, усиливая эклектизм поведения, его внутреннюю конф­ликтность. И никакие «фелицитологические»¹ программы не в си­лах помочь обрести столь желаемое моральное равновесие в рамках сохранения верности идеалу и здравому смыслу. Упрямая вер­ность идеалу способна лишь обострить коллизии между возникшим осознанием иррациональности целей собственной жизнедеятель­ности и стремлением как-то ее рационализировать. Она способна только наращивать ощущение виновности у «розового наслажде­ния» (воспользуемся меткой характеристикой Е. Евтушенко), как бы укромно ни прятать это ощущение за отмытым и увитым плю­щом фасадом бодрячества.

Однако прозрения (их внезапность, понятно, относительна, и вряд ли они могут быть одноактными) и последующее сползание с позиции твердолобой некритичной «довольности» и доверия к символам и нормам потребительства еще не предопределяют коор­динат дальнейшего движения. Некоторое время колеблющееся и расстающееся с прозаическим потребительством сознание пребы­вает на распутье. С него спадает актерская маска «довольности», затвержденная улыбка на публику. Оно остается и растерянным и расколотым, оценивая свои прежние ожидания и гедонистические верования как галлюцинации.

Вопрос со свободой «от чего?» постепенно становится все более проясненным, чего не скажешь относительно наисущественней­шего вопроса «для чего?». Возникшее недовольство и распад веры

' Фелицитология (от лат. felicitas — счастье) — разрабатываемое некоторыми западными теоретиками учение о достижении счастья, которое трактуется как особое психологическое состояние человека.

в устои потребительской морали сами по себе не способы гаран­тировать выбор путей к правильной, исторически выверенной со­циальной ориентации. Тем временем быстро меняются малоустой­чивые мнения, обычно только облицовывающие жизненный идеал. Хотя мнения сами собой не образуют новых убеждений, но их сме­на не проходит бесследно, и вскоре появляются едва заметные тре­щины, надломы в монолитном ядре идеала. Они растут, однако до слома основных структур, до «ядерного взрыва» дело может и не дойти: на пути отступления от «довольности» личность подкарау­ливают удачно припрятанные ловушки новых совращений в духе потребительства, теперь уже не мещанского и прозаического, скуч­ного и крохоборческого, а определенным образом возвышенного, сублимированного. К нему личность продвигается через множество промежуточных состояний, обеспечивающих непрерывность сме­щений от одного уровня к другому.

«МОРАЛЬ СВЕРХПОТРЕБИТЕЛЬСТВА»

Каковы же верования и нормативы этой «морали»? На первый взгляд, они стоят в радикальной оппозиции к обычным установкам потребительской морали, не прокламируют затасканную добропо­рядочность, не озабочены поисками оправданий приспособленчест­ву и «довольности», свысока взирают на обреченных барахтаться в тине прозаической обыденщины. Не эти ли моменты придают вольноопределяющимся сверхпотребительства нимб воителей с ин­дивидуализмом и мещанством?

Было выявлено, однако, совсем другое. Ряд современных за­рубежных и отечественных социологов (Э. Фромм, Г. Маркузе, Д. Белл, Дж. Пассмор, Т. Роззак, Ю. Н. Давыдов, Э. Я. Баталов, А. Ю. Мельвиль, К. Г. Мяло и др.) доказали, что заурядное стрем­ление к удовольствиям и развлечениям, выпестованное в прозаи­ческом, ординарном потребительстве, превращается чуть ли не в символ новой веры. На ее жертвенный алтарь без разбора прино­сится вся укоренившаяся сумма простых, но исключительно важ­ных культурных запретов и ограничений, поскольку именно они якобы приучают довольствоваться ослабленными и отсроченными наслаждениями, лимитируют естественность желаний, мешают нерегламентированной самоотдаче удовольствиям. Жало критики в этом случае нацелено против любых социальных обязанностей и норм, поскольку все они отождествляются с мещанством и кон­серватизмом. Весь комплекс таких представлений (их, пожалуй, правомерно назвать имморальными) претендует на переформи­рование глубинной структуры инстинктов и потребностей людей таким образом, что они перестанут подчинять свою чувствен­ность культуре, моральным предписаниям в обмен на надежность (в действительности весьма эфемерную) цивилизованного сущест­вования. Прекратив ставить долг выше счастья, труд превыше наслаждений, они тотчас перестанут быть, по хлесткому выраже-

нию французского социолога Ж. Эллюля, «технологическими жи­вотными». Тогда-то в результате личностных перемен изменится и вектор социального развития: оно пойдет в сторону неразви­вающегося «золотого века», или, как иногда говорят, «внутренней Полинезии».

Этот имморальный жизненный идеал можно назвать анархо-гедонизмом за его подрыв культурных норм или резкую деваль­вацию их значения. Несмотря на ярко выраженную нормофобию идеала, в инструментальной части его программы (а любой идеал всегда является и программой совершенствования в определенном направлении) восстанавливается принудительность, формальность предписаний, оценок и поведенческих стереотипов, ибо отрицание нормативности приводит лишь к новой нормативности отрицания. Последняя по-разному обнаруживает себя в многограннике анархо-гедонистического скачка в земной рай. Цель и способ переустройст­ва общества усматриваются во вседозволенности в сфере семейно-брачных и сексуальных отношений. Идеал требует наложить мо­раторий на любые нормативно-регулятивные средства в этих сфе­рах, ввести полную половую свободу, оказать поддержку ориги­нальным отношениям, групповому сексу, коммунальным бракам, «хиппи-нюдизму», рассеянной сексуальности, садомазохизму, уничтожению ценностей материнства и отцовства. За решимость попрать нормы и ценности в этой деликатно-интимной сфере че­ловеческих отношений сулят полноту жизни и выход на страте­гические просторы таких социальных перемен, от размеров кото­рых захватывает дух.

Конечно, только с позиций дремучего морального консерва­тизма, проявлений которого встречается предостаточно, можно изо­лировать сексуальную мораль от других форм жизнедеятельности людей, а сущность моральности находить лишь в целомудрии, от­стаивании патриархального морального кодекса или в «цензуре нравов». Но достижение расцвета индивидуальной страстной люб­ви, чистоты и последовательного равенства в отношениях полов (половой эгалитаризм), преодоление двойного морального стандар­та и бытового лицемерия нельзя осуществить в условиях вседозво­ленности, слома запретов и обязательств, сведения любви к эроти­ческой технике, отказу в половых отношениях от избирательности на основе духовной близости, уникальности человеческих связей.

Особые надежды анархо-гедонизм возлагает- на утверждение общинного образа жизни, то есть такого, уставныеформы которого не определены заранее, а оказываются продуктом вольного экспе­риментирования. Приверженец этого образа жизни не обязательно должен «прописаться» на постоянное жительство в какой-то ком­муне или хиппианской «стае». Он может погостить в них, поко­чевать вместе в поисках обетованных пастбищ, может включаться в «стаю» только отдельными сторонами своего бытия. Ослаблен­ная радикальность идеала, бытовое, шаблонно-массовое и потому неизбежно разбавленное потребление некоторых его свойств и тем более символики позволяют примкнувшей к той или иной комму-

не или стае личности не до конца выпадать из своего привычного будничного существования, что облегчает полное или частичное приятие ею анархо-гедонистического образа жизни.

В наше время трудно отрицать позитивную роль социального экспериментирования. Оно ширится, не дожидаясь цензурирова­ния, начальнических соизволений и благословений прессы. Силы обновления заинтересованы в накоплении опыта такого рода, пусть даже и негативного. Разве те же молодежно-жилищные комплексы не воплощают опыт конструирования новых форм человеческого общежития и стилей отношений, напряженный, ответственный, а в чем-то и рискованный поиск стилевых альтернатив, реформи­рование заскорузлых, изживающих себя форм социального об­щения?

Но тот образ жизни, о котором хлопочет анархо-гедонизм, пред­назначен для иного: тщится утвердить ненормированные сексуаль­ные связи, погасить стимул трудовой и социальной активности в общем потоке обожествленного кайфования (на Западе в прошлом десятилетии родился даже экстравагантный лозунг «всеобщей безработицы») на базе признания морально оправданными уход из сферы труда, попрошайничество и снижение гигиенического стандарта. Такой образ жизни ориентирован на воспроизводство человека морально неразвитого, десоциализированного, потребного лишь обществам, погруженным в беспробудный летаргический сон. В его рамках происходит процесс переформирования созна­ния в таком ключе, что оно утрачивает способность различать су­щее и должное, а без этого, как известно, нет ответственности и сохраняются лишь воплощения цивилизованного неоварварства.

Каковы же рычаги такого рода духовной перестройки? Тяга к архаике типа просветляющей йоги с соответствующей психо­техникой, поразительной податливостью влиянию всяких новояв ленных гуру, шаманов, дервишей. Тяга к некоторым направлениям модернизма, которые оказываются особым сегментом массовой культуры. Эти направления приспускают гедонистическую функ­цию искусства до уровня самой низкой планки — чуть ли не до физиологического наслаждения от его восприятия. Путем измене­ния обычного баланса ощущений внедряются «освобожденные от гнета морали» способы мировосприятия, возвеличивающие раз­ные внеличностные начала в человеке, поэтизирующие садизм и т. п. В роли активатора эротики выступают также наркомания и токсикомания. Какие только социально возвышенные свойства им Hi' приписывают — они-де утверждают невербальную, стало быть, подлинную коммуникацию, коллективистскую сплоченность, уни­версальную любовь, новую святость, экстатическую благодать. В чих усматривают наикратчайший путь к ниспровержению инди­видуализма, а заодно и морали, которая опирается на развитые лич­ностные начала, так как прошприцованная абсолютной свободой ч подхваченная сомнамбулическими волнами личность утрачивает способность отождествления себя с другими, способность даже к ^г<^,моидентификации. Такая личность без лишних угрызений ео-

вести и бремени комплексов вины может перешагивать через пред­варительно релятивированные моральные запреты, искоренение которых относится к проявлениям конформистской благопристой­ности и консерватизма.

Если озадачиться вопросом о социальных истоках анархо-ге-донизма, то сразу же надо подчеркнуть неправомерность рассмат­ривать их как просто острокритическую реакцию на затяжной дог­матизм, социальную аллилуйщину, хронический восторг но поводу «превосходства» нашей нравственности над всеми другими. В дей­ствительности это — экстремистская реакция на отчуждение, ко­торая, подобно оборотню, способна переходить в свою противопо­ложность и оказываться специфической формой дальнейшего за­крепления морального отчуждения. Анархо-гедонпзм фетишизи­рует и превратно отражает реальные изменения в соотношении между трудом и наслаждением, происходящие иод влиянием раз­личных аспектов современной научно-технической революции, что позволяет ему помещать счастье человека но ту сторону общест­венно-производительной деятельности, искать смысл жизни в об­легченных формах самореализации. Унаследованное из прошлого разделение морали аскетизма и долга, с одной стороны, и морали гедонизма и счастья — с другой, анархо-гедонизм доводит до аб­сурда. «Мораль гедонизма и счастья» с легкостью оправдывает многие проявления социального паразитизма, благословляет фор­мирующееся под воздействием косвенного, информационного опыта представление о современности как бесконечном потоке удо­вольствий и развлечений. Столь же неадекватна, даже предвзята реакция на рост технократического рационализма в морали. От­давая предпочтение мистическим обоснованиям нравственного образа жизни, она соглашается с заменой морали разного рода оккультностью, всевозможными экзотическими таинствами. Вы­двигаемые ею ценности «подлинного коллективизма» опять же не умещаются в достаточно просторных рамках протестующей — пусть даже и с перехлестами, определенными издержками — реакции на засилие псевдоколлективизма казарменного образца, на избыточную нормативность в обществе, непомерную запрет-ность в регуляции поведения, на обесценение роли неформальных объединений, на рост нравственно-психологической изолирован­ности человека, утрату им самобытности, остужение его души и другие негативные явления. Мир идеалов, однако, не то место, где клин вышибается клином!

АНТИПОТРЕБИТЕЛЬСКИЙ СИНДРОМ И ТРАДИЦИОННЫЕ ИДЕАЛЫ НИГИЛИЗМА

Каковы же мотивы, побуждающие рядовых сторонников потре­бительской морали к самокритичному пересмотру собственных привязанностей и отступления с позиций казенной «довольности»?

Прежде всего сеет сомнения относительно устойчивости «мате риалыюй базы» гедонизма непосредственный жизненный опыт. Не следует, конечно, упрощать ситуацию, предполагая существование прямой зависимости между уровнем «довольности» и уровнем до­ходов, потребительских возможностей, но нельзя и пренебрегать такой зависимостью. Между тем экстенсивно растущая экономи­ка застоя усложняет и затрудняет деятельность, направленную на удержание потребительского стандарта определенной высоты, делает более изнурительной и безрадостной не только конкурент­ные схватки на этом поприще, но даже простую адаптацию к ухуд­шающейся жизненной обстановке. Нарастают трудности и у тех. кто занимает, если можно так назвать, полупотребительскую по­зицию, предпочитая курс на скромный материальный достаток при сохранении блаженного состояния социальной прострации. Дейст­вуют и иные мотивы отхода: ведь застойные процессы во внепроиз-водственной сфере жизни общества тоже не служат источником потребительского энтузиазма! Поэтому в числе отступников ока­зываются не только те, кто не смог взять барьер, ведущий к высо­там успеха, к процветанию, но и те, чье положение кажется доста­точно прочным и их возмущение порядками представляется со стороны совершенно немотивированным («а этим что еще надо!»).

Эрозию «довольности» стимулирует печальное состояние об­щественной нравственности, опасное сгущение в ряде регионов и срезов социальной жизни криминогенной атмосферы, нарастание разнопорядковых явлений, частично или полностью несовмести­мых с ценностями гуманистической морали. В тылах «доволь­ности» закипает раздражение, усиливается ощущение собственной неподлинности. Снижается эффективность обычно применяемых для блокировки и рассеивания сомнений средств — косметические меры по упорядочению дел в обществе, так называемая пропаганда успехов (прежде безропотный ее потребитель в ситуации идеоло­гического замешательства становится все более привередливым) и даже самовнушение. Побеги сомнений, подобно траве, пробивают­ся сквозь толщу бюрократического асфальта. В движение прихо­дят демоны социального брожения и «зреют гроздья гнева». Люди втягиваются в водоворот общественных страстей, когда ревизии подвергаются цели и символы успеха, еще вчера воспринимав­шиеся в качестве наидостовернейших ценностей.

Все это может стать предварительной подготовкой к перестрой­ке сознания в духе гуманистического обновленчества. От него ру­кой подать до ответственного социального действия. Вопрос, сле­довательно, не о том, наблюдаем ли мы только подготовку или уже пролог к перестройке, и не о том, сколь долго может протекать фаза отступления, подспудно или обнаженно происходит расставание с прошлыми иллюзиями. Дело в том, что определенная (скорее всего небольшая) часть тех, кто отрекается от гедонических верований, попадает в зависимость от других, теперь уже антипотребительских по своему характеру, верований. Смена знаков в этих верованиях происходит в процессе «призыва на действительную службу» каза-

лось бы давно уволенных историей в запас традиционных жизнен­ных идеалов.

Пестрота, разномастность социальных установок поборников антипотребительской ориентации бросается в глаза. В этом смысле не следует скидывать со счета и то обстоятельство, что «у каждого общественного слоя свои «манеры жизни», свои привычки, свои склонности»¹, что не может не воздействовать на способы переме­щения с одной духовно-нравственной позиции на другую.

Поиск по сайту: