Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 13 страница

Продумать столь исключительное место государства в связыва­нии русской мысли с русским бытием — это значит и продумать смысл, задачи и основные пути будущего развития русской исто­рии. Это хорошо понимали выдающиеся русские философы — от И. С. Аксакова до Н. А. Бердяева и Г. П. Федотова. К сожалению, полностью упустив из размышлений метафизический, ментальный

смысл объективной мыслительной формы «государство», совре­менные теоретики реформ сосредоточили все свое внимание на кон­кретно-социологических определениях «аппарата насилия», на конкретных деталях обустройства «машины по поддержанию гражданского мира». То целое, элементами которого эти детали являются (суд, Советы, учреждения и организации и т. п.), нахо­дится вне поля зрения. А значит, находится вне поля зрения и тот проект, который собирает в целое — в единый дискурс — прост­ранство действия и пространство мысли. Как следствие, вполне реальна для реформаторов угроза полностью замкнуться в прост­ранстве мысли и оказаться под властью описанного выше потока относимого к самому себе речеиорождения.

Между тем за противопоставлением нравственно-космическо­го понятия государства и сатанизма всякого «мирского», реаль­ного, ограниченного порядка управления потоком народной жизни скрыт напор «истории, не убравшей своих следов», во много раз превосходящий встречное усилие сегодняшних идеологов и прак­тиков реформы государственного социализма. Более того, они сами запоздалый плод одного из основных, а после Октября 1917 года — основного конфликта жизнепорождения на просторах Российской империи.

Напомню, что в Европе государство как бюрократическая ма­шина выросло из органа борьбы «третьего сословия» с дворян­ским абсолютизмом. Слом политического господства феодалов сопровождался и ограничением в правах государственной машины, превращением ее во вспомогательный орган поддержания «граж­данского мира». Веру в авторитарное откровение, доносящее непостижимую волю господню, вытеснила вера в универсальную рациональную силу закона, осуществляющего себя и в паровой, и в государственной машинах. Государство было поставлено под надзор обособленного от него гражданского общества и превращено в правовое государство, зиждящееся на суверенности прав чело­века и гражданина. В этих условиях бюрократия, с ее зафиксиро­ванными в инструкциях обязанностями, ограничением сфер ком­петенции, иерархией назначений и делопроизводством, ведущимся в бюро,— гарант защиты от нарушений суверенитета личности.

В России же, где «третье сословие» так никогда и не набрало достаточной силы, чтобы поставить государство себе на службу в борьбе с дворянским абсолютизмом, сложилось принципиально иное отношение между индивидом и государством, принципиаль­но иной способ продумывания путей преобразования наличного состояния дел. Сохранение патриархальной общины в нацио­нальном масштабе, развитие индустрии силами крепостных по не­посредственной инициативе императоров и под их контролем, просторы и сырье без пределов создали исключительный тип го­сударственной культуры. Не могло быть и речи о рыночном про­тивостоянии юридически свободных продавца и покупателя рабо­чей силы. Сила централизованного деспотизма, опосредствующая в «нормальном» феодальном государстве связь феодов или ло-

кализованных микрокосмов общин, в России оказалась средним членом в опосредовании отношений крупных фабричных и ману­фактурных производств. Причем эти производства возникали сра­зу как крупные и имели форму «локализованных микрокосмов», схожих по принципам управления с локализованными микрокос­мами деревенских общин. Не рынок, как в Европе, а государство выдвинулось в центр русской жизни как орудие ее рационального упорядочивания. Геометрия коридоров власти заместила этику личного воздаятельного усилия, создавшую европейский капита­лизм. Вместо формирования на началах частной собственности зон секулярной приватизации существования, в которых индивид, основываясь на самом себе, на свой страх и риск исчислял бы порядок своих действий, в России вся территория империи превратилась в рабочее поле единого фабричного производства. Расчле­няя общество на органы воспроизводства централизованного дес­потизма, государство превратилось в нечто большее, чем орган но исполнению интересов господствующего класса. Оно преврати­лось в субъект автоматической саморегуляции существования. Этот субъект расчленял жизненный мир империи на частичные органы делопроизводства и связывал эти органы в ноле тотального административного надзора. Вместо исчисления материи — веще­ства противостоящей индивиду природы и постановки ее на служ­бу обеспечения комфорта и удовлетворения приватных потреб ностей «среднего человека», как это происходит в Европе, в России исчисляется сам режим власти, режим надзора. Исчисляется в масштабах империи сам порядок делопроизводства.

В результате для приватного суверенного существования ин-. дивидуального Я — знаменитого «эго» — просто не оставалось, места. Индустриальный проект России может лишь тогда исправно функционировать, отвечая на вызов Европы, когда «сознание» равномерно распределено по всей мастерской в целом, не соби­раясь в свободном духовном производстве или гражданском обществе где-то за пределами делопроизводства вещества существо­вания. Суверенная свободная личность, разрывающая цепь то­тального имперского надзора, разрушает и возможность России противостоять индустриальному вызову Запада, реализуя свои. собственный проект индустриального развития. Значит, свободная суверенная личность — враг того проекта, в рамках которого' Россия одновременно входит в число самых влиятельных европейских государств и остается самой собой — империей, занимающей часть света.

Дворянство, стимулировавшее в России способ существования европейской свободной суверенной личности, было не только той социальной группой, благодаря которой империя достигла своих высот, но и слоем окраинным с точки зрения исторической задачи России, находящимся в конфликте с абсолютистской го­сударственной машиной. Очищаемое в этом конфликте (с особой силой проявившимся в ходе отмены крепостного права) государ­ство вырастало до роли, тождественной роли русской идеи, до

подобного «когито» европейского человека метафизического стерж­ня, державшего на себе коллективное тело субъекта историче­ского действия. Превратившись в недискурсивную предпосылку языка сознания, в машину, собирающую знаки эмпирического бытия в текст русской жизни, государство вышло за пределы кон­кретного аппарата управления. И не только управления, но и тех территорий, на которых оно вычерчивало линии своего властво­вания. Ибо в империи, обхватившей обручем власти бесконечное многообразие народов, поле однородного делопроизводящего ис­числения не может быть соразмерно конфигурации ландшафтов, па которых эти народы проживают. Конкретному многообразию почв, хаосу эмпирического многообразия государство должно противопоставить абстрактное единство самой себя удостоверяю­щей организационной воли к исполнению индустриального проек­та. Хаос гетерогенных (неоднородных) земель должен под знаком идеи общества-государства быть превращен в гомогенное (еди­ное) пространство учета и контроля, свободное от препятствий для маневров государственной машины. Порядок исчисления — абстрагированных от живых существ и среды их существования количественные отношения связывания существ в свойственных им ландшафтах — вытесняет в этом историческом процессе знаки.эмпирического, материального бытия живых существ, замещая его поверхностью делопроизводства. Империя приобретает через призму делопроизводящего исчисления вид плоского бесконеч­ного поля — поля без борозд, без гетерономных включений, абсо­лютно подвластного государственному усердию. Этот ландшафт, покрывший асфальтом разномастность стихий российской жиз­ни, прекрасно описан А. П. Платоновым: незаходящее солнце льет из зенита однородный свет и теплоту на прочих и большеви­ков, передвигающих город Чевенгур по уходящим вдаль плоским пространствам.

Речь не идет о том, что многообразие ландшафтов ликвидиру­ется. Или даже о том, что государственный житель раз и навсегда перестает это многообразие видеть и воспринимать. Но, разрос­шись в пространство предвместимости мысли, делопроизводящее исчисление жизни трансформирует само восприятие. Многооб­разие гетерогенного становится артефактом, функцией от первой реальности поля делопроизводящего исчисления жизни. Много­образие земель, этносов, порядков жизни в поле этого видения превращается в нечто, равное ничто, в нечто в силу самого своего неупорядочиваемого многообразия неполноценное, второсортное, виноватое перед деспотическим лицом государственной правды индустриального проекта.

НАСЫЛАЮЩИЕ ВЕТЕР

Формирование описанного выше видения совпадает с рожде­нием в России особой группы людей, вышибленных из своих со­словий и обретших под сенью государственной правды новое кол-

лективное имя, производное от делопроизводящего «чин»,— раз­ночинцы. Этот слой возник в непростой атмосфере первой поло­вины XIX века как результат обособления интереса государствен­ной машины. В силу того что дворяне перестали быть опорой са­модержавия (консервативное их крыло противилось реформам, революционное же вело дело к французской смуте, в России' во много раз более бессмысленной и беспощадной), Николай I при­нялся создавать государственную машину, не зависящую в своем функционировании от дворян. Кадры, сформированные в ходе этого процесса выделения государства из «органического потока» русской жизни, составили особое маргинальное квазисословие — разночинцы.

Сама себя удостоверяющая сила рационализующего упорядо­чения предстала в их среде основной ценностью — этической и эстетической. Роль этой силы взяло на себя сакрализованное ес­тествознание. «Химия, брат, химия... Ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет!»'— говорит Дмитрий Карамазов. «...Нынче нет привидений, а есть естественные науки»",— кричат на «прогрессивном собрании» безымянные голоса в «Бесах». Что научно, то и хорошо для человека. Научная истина всегда доказана экспериментом, человек — такое же биологическое тело, как и любое другое из изучаемых наукой, а значит, возможно и,; о нем придумать такую истину, которая сделает его организм сча­стливым в силу гармонии со средой. Истина сама себя проверит экспериментом — революцией. И по свершении последней, докажущей всем, что истина соответствует человеческой природе, все люди примут ее. Двух истин быть не может,— значит, все, приняв истинный образ мыслей (а другого человеческая природа не мо­жет воспринять!), станут счастливыми и думать будут одинаково. Общество будет единым телом, а люди — клеточками этого тела. Коммунистическое сознание привилось именно на этой почве как: вершина представлений об обществе, разумном до последних глубин и существующем на основе единомыслия, отражающего не­преложные законы бытия.

Да, разночинцы смотрели на мир демократично. Но это был, вовсе не европейский буржуазный демократизм, а демократизме канцелярский, демократизм упорядочивающего делопроизводящего исчисления, демократизм власти регуляционно-революционной идеи, власти большинства, массы, а в конечном итоге — демократизм всеобщего равенства перед отрицанием сословной, «азиатской» России ради государственной рационализации всего целесообразного. Храм будущего, по сути дела, рисовался как^: своеобразная огромная канцелярия, где каждый вовлечен в учет; и контроль, а жизнь подвергнута калькуляционному разложению до мельчайшей клеточки. Страсть к калькулируемости всего и

' Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. В 10 т. М.. 1958. Т. 10. С. 102.

² Там же. М., 1957. Т. 7. С. 500.

нея у одного из величайших разночинцев — Н. Г. Чернышевско­го — прекрасно (и желчно) показал в «Даре» В. В. Набоков.

Механико-рационалистическая теория счастья, рожденная в кругах разночинцев, а затем захватившая в свое круговращение нею русскую интеллигенцию, глубоко и всесторонне продумана такими выдающимися представителями русской философской мысли, как Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, Г. Федотов. Для них решаю­щим здесь был отрыв интеллигенции от русской почвы, привед­ший ее к этическому нигилизму и разрушению органического порядка русской жизни. В этом они увидели судьбу России и ее проклятье. Революционизм русской интеллигенции конца XIX — начала XX века для них — плоть от плоти государственности пе­тербургской Руси, Руси Петра и Николая I. Немало горьких и про­роческих слов сказано русскими мыслителями о надвигавшемся сталинизме.

Отрыв от почвы, как прекрасно продемонстрировал С. Л. Франк в статье «Этика нигилизма», состоит вовсе не в импортировании чужих заумных идей в мало соответствующую им среду. Отрыв от почвы состоит в особого рода преломлении любых идей в среде утопии абсолютного осуществления народного счастья. Нигилизм русской интеллигенции вовсе не в отрицании моральных ценно­стей, как это пытаются сегодня доказать некоторые теоретики общечеловеческих ценностей. Он — в наделении морали безгра­ничной властью над сознанием. Там, где весь мир вращается во­круг слезинки ребенка, а смысл известных слов Достоевского так и остался не понят,— там в слезах утонут все. Если сосредоточить все помыслы вокруг этой слезинки, утрачивается возможность ощущать тот конкретный строй жизни, частью которого эта сле­зинка является. Конкретный ребенок замещается идеей «слезинка ребенка», и вот уже сонмы самоотреченных и аскетичных стра­дальцев за идею размахивают «слезинкой ребенка» как дубиной, круша на своем пути бесчисленные толпы младенцев, их отцов и матерей. Превращение повседневного народного страдания в объ­ект служения испаряет из народной жизни ее содержательность, ее конкретно-историческую повседневность. Остается одна голая форма, абстрактная схема — «где народ, там и стон», пиетет перед которой полностью вытесняет из революционного сознания народ­ную жизнь, где радость и страдание нерасторжимы. Вы хотите осушить все слезинки окончательно и бесповоротно? Вместо слез завтра потечет кровь. Вы хотите, чтобы не было бедных и богатых? Завтра бедными будут все. «Нищие не могут разбогатеть, если по­свящают все свои помыслы одному лишь равномерному распре­делению тех грошей, которыми они владеют»'. Где бедности на­чинают поклоняться, там от бедности остается одна идея, захва­тывающая сознание целиком и полностью. Поклонение никогда не даст отнять у себя свой фетиш, оно может только воспроизво­дить объект поклонения в расширенных масштабах: «...любовь

Франк С. Л. Этика нигилизма//Вехи. П. 1909. С. 200.

к бедным обращается в любовь к бедности»¹. Любовь к жизни у революционной русской интеллигенции откинута ради любви к идее. Берегитесь: жизнь под властью Идеи будет невыносима — таков итоговый вывод русских философов.

Сегодняшние события свидетельствуют: урок не извлечен. Ценности распределения по-прежнему господствуют над ценно­стями производства. Идея строя абсолютного народного счастья по-прежнему владеет умами. И главное обвинение (и самое страш­ное для реформаторов) сегодня все то же: так вы от Идеи отка­зываетесь?

Что ж, можно успокоиться на известной формуле Гегеля, ста­рого любителя Идеи как таковой: история научает только тому, что никого ничему не научает. Или можно подобно противникам -русской революционной интеллигенции пуститься в проповедь производительного отношения к жизни, в объяснения необходи­мости и неуничтожимости социальных иерархий, начать втолко­вывать самоценность усилия мысли... Обо всем этом уже в совет­ское время написано много прекрасных книг. Может быть, мы толь­ко потому ничему до сих пор и не научились, что из собственной истории монотонно извлекали именно эти — одни и те же — уро-; ки? Может быть, само такое извлечение уроков является состав­ным агрегатом машины речеповторения, исправно служа еще одной шторкой, скрывающей ход нашей истории? Быть может, эти уроки лишь утверждают в бытии тех, кто не учит уроков?

Дело русской истории в конечном счете неприемлемо не только для радикалов-улучшателей, но и для их противников. Н. А. Бер­дяева от Н. И. Бухарина отличает в этом смысле лишь знак не­приятия: оптимизм Бухарина, желающего рационально упорядо­чить и американизировать Россию, противостоит трагическому пессимизму Бердяева, видящему в железной пяте фатум России. Впрочем, в одном важном пункте они сходятся: в признании исто­рической прогрессивности сталинского деспотизма и в необхо­димости диалога с ним (который оба, каждый со своей позиции, и вели). К этой точке схода мы вернемся чуть позже, а пока попро­буем осмыслить существо позиции неприятия.

С. Л. Франк достаточно точно сформулировал интеллигентскую болезнь как отрыв формы народной жизни, ее идеи, от содержания исторической повседневности. Превращение страдания" в абстрактную схему и построение всей своей жизни как морали зирования над этими абстрактными схемами, как слепого аскети­ческого поклонения идеям — симптом очень точный, не поставленный под сомнение и поныне. Но обращение этого исторического симптома в характеристику болезни, в ее суть свидетельствует, пожалуй, о недостаточности продумывания смысла события интеллигентского радикализма. *

Отрыв формы жизни от самой жизни, структурных речевых схем проговаривания события от самого события, истончение со^

¹ Франк С. Л. Этика нигилизма//Вехи. П. 1909. С. 201.

бытия истории до его «объясняющей схемы», самосущей идеи — страдания, пользы, равенства, бедности и т. п.— вовсе не болезнь одной из групп общества. Это основа основ описанного выше проек­та индустриального вызова России новоевропейскому человеку. Универсализм, единообразие схем действия, достигаемые в Ев­ропе через однородность рынка, всеобщность товарно-денежных отношений, в России достигаются через территориальное отделе­ние государства от стихий протекающих среди разнообразных ландшафтов страны потоков народной жизни. Через абстрагиро­вание от почвенной содержательности жизни бесчисленных наро­дов, через превращение схем абстрагирования, идей в поверх­ность, на которой универсально и однородно организуется надзор за исполнением индустриального проекта коллективным телом общества-государства. Общество и государство возможно объеди­нить в единое «мы» только на формальной основе, полностью от­бросив, сняв уникальную конкретно-историческую содержатель­ность каждого из многообразных процессов, происходящих в дан­ный момент на данном ландшафте с данным народом или сосло­вием. Есть только совокупность — народ как таковой в его идее (или трудящиеся, пролетарии и т. п.),— составляющая здание индустриального общества-государства, конкурирующего с обще­ствами свободного личностного предпринимательства.

Площадкой сборки коллективного тела общества-государст­ва становится не просто идеология, ибо и у идеологии существует некоторая содержательность — содержательность интереса той или иной социальной группы. Площадкой сборки может стать только идеология, представшая голым скелетом машины уничто­жения всякой содержательности, в которой последняя заменена техникой работы методологического ума, обратившего всю силу методологии на самого себя.

Гегель недаром послужил источником мировоззрения всей русской революционной интеллигенции. «Наука логики» — об­разец машинерии обращенного на самого себя схематизирующе­го ума, существующего в себе и для себя. Но у Гегеля эта машина «абстрагирования идей» была вписана в определенную систему и выполняла там свою особую роль. В России же машина схема­тизации приобрела значение гранитного основания мысли, в ко­тором содержательность исследования истории подменялась «исследованием методологии» всего и вся — национальных отно­шений и морали, классовой борьбы и государственных отношений. То, насколько далеки были эти исследования от содержательности процессов живой жизни, отчетливо обнаружилось после 1985 го­да, когда стала очевидной несостоятельность миссии схематизи­рованной методологии продолжить дело формирования дискурса резиновой речи, годной на все времена.

Машина речеповторения, стирающая всякую содержатель­ность речи о русской истории, превращая созерцание русской жизни в созерцание вечного возвращения того же самого, совер­шенной цитаты из самой себя — основа основ индустриального

проекта России. Эта машина истончает мысль самоповтором до поверхности относящейся к самой себе речи, чтобы на этой по­верхности выстроить небывалое по меркам Западной Европы зда­ние формальной рациональности — формальной рациональности не индивида, а коллективного тела общества-государства. Траге­дия неприемлющих проект русской истории в том, что один инду­стриальный проект — российский — они судят по меркам друго­го индустриального проекта — европейского. Практику коллек­тивного спасения на индустриальной основе (этот круглый квад­рат, по понятиям М. Вебера!) пытаются уложить в прокрустово ложе практики индивидуального спасения на индустриальной основе. И эта энергия неприемлемости — один из двух узловых агрегатов общества-государства. Она необходима коллективному телу, замещая в нем европейскую энергию несогласия граждан­ского общества.

Как видим, диалог обеих сторон конфликта в понимании судьбы России — Бухарина и Бердяева со Сталиным — говорит о мно­гом: здесь параллельные прямые взглядов в ответе на индустри­альный вызов новоевропейского человека сходятся.

Подытожим этот вывод стихотворными строчками И. Брод­ского:

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут — тут конец перспективы.

3.

Возвращение

к общечеловеческим

ценностям

Бродский И. Конец прекрасной эпохи//Зна.мя. 1989. Л"» 4. С. 9.

К). В. СОГОМОНОВ

МОРАЛЬНОЕ

ОТЧУЖДЕНИЕ:

ГРАНИ МАЛОИЗУЧЕННОЙ

ПРОБЛЕМЫ

...И лучше выдумать не мог. А. с. ПУШКИН

ИСТОКИ

МОРАЛЬНОГО ОТЧУЖДЕНИЯ

Читатель, смеем думать, успел убе­диться в необычайном многообразии и подвижности таких «ве­щей», как мораль и нравы современного общества. Соответственно они могут быть описаны и изучены также очень разнообразными способами. Попытаемся подойти к их рассмотрению нетрадици­онно, представив эскиз идеалов отчужденного морального созна­ния и соответствующих умонастроений. Если мы признаем факт,, как писали прежде, «повреждения» или порчи нравов, соглаша­емся с наличием предкризисного состояния общественной нрав-; ственности, то можно, видимо, признать вполне допустимым и; такой подход к делу?

Но прежде надо уяснить природу морального отчуждения и. понять, каким образом оно может существовать в социалистиче­ском мире. Наше обществоведение еще не располагает целостной" концепцией генезиса той модели социализма, которая утверди-.; лась в нашем обществе — от первых его шагов до нынешнего дня. И автор этих строк не ощущает себя вполне подготовленным для..] того, чтобы в ответ на обостренную потребность нашего общества: познать самое себя, разобраться в немыслимо сложных перипетиях; его нравственной жизни. История морали и нравов советского^ общества — подлинная «терра инкогнита», и она терпеливо до-i жидается часа серьезного, разностороннего и, конечно, незашо- > ренного догматизмом исследования.

В застойные времена этика упорно сторонилась рискованных, сюжетов о моральном отчуждении не «у них», а «у нас». И понят­но почему — ведь эти сюжеты не умещались в отведенные для | досадных «пережиточных» процессов границы. Даже доверчивый,; не очень вдумчивый потребитель публикаций по проблемам этики, обнаруживал в них столь сильную подретушированность картин: нравственной жизни социалистического общества, что это надол-з го отвращало его от последующего чтения таких текстов. Этика|

проявляла идеологическую предвзятость, отгораживаясь от реа­лий нравственной жизни плотной ширмой из упрощенных стерео­типов и застарелых пропагандистских клише. Она грешила идеа­лизацией как социалистического прошлого (избегая темных то­нов в его изображении, разумеется, лишь по «воспитательным соображениям»), так и настоящего («то-то было давно, а вот теперь, слава богу...»), с поразительным упорством нарушала за­поведь «не сотвори себе кумира!», притерпелась к хвостистской практике замалчивания о положении дел в нравственности.

Попытаемся, однако, предложить хотя бы в первом прибли­жении ответы на уже поставленные вопросы. Доказано, что пред­писания и оценки, с помощью которых направляется поведение людей и квалифицируются их поступки, создали отнюдь «ни бог, ни царь и не герой», что они — совокупный продукт ассоцииро­ванной деятельности всего человечества или больших социальных общностей. Если это так, то не должно, казалось бы, возникать в этом смысле никаких затруднений, кроме тех, естественно, что связаны с исследованиями процессов духовно-практического про­изводства каких-то конкретных ценностей, норм, правил, оценоч­ных трафаретов морали.

Но вот складываются такие необычные исторические обстоя­тельства, когда неизбежная для любого общества взаимосвязь между интересами всех людей или значительных общностей и интересами саморазвития отдельных личностей оказывается утраченной, становится какой-то невнятной, расплывчатой, почти неуловимой. Тогда-то предписания и оценки воспринимаются многими людьми и даже целыми множествами людей в качестве созданных не ими, а некими иными силами. Они предстают как чуждые, в лучшем случае безразличные, извне навязываемые требования, лишенные духа творчества ограничители деятельно­сти, их «естественных» влечений и свобод. Люди устремляются, допустим, к интересному или, скажем скромнее, просто к осмыс­ленному и прилично оплачиваемому труду, жаждут самовыраже­ния и достойного существования, семейного счастья и т. п., но указующий перст сурового казенного долга предостерегает от ориентации на собственные интересы, не велит даже желать того, что хочется, объявляет предмет желаний запретным, а то и по­стыдным.

Поведение людей оказывается «под присмотром» норм функ­ционально-ролевой системы, под прессом ожившего социального итога их собственной деятельности. Ситуация загоняет их в угол: если хотите быть моральными, честными и порядочными людьми, то приходится идти на жертвы реальными потребностями и ин­тересами, запросами и устремлениями в пользу процветания «це­лого». Отчужденная мораль чем-то смахивает на злополучного троянского коня, хитроумным способом проникшего в самые ин­тимные, «подвальные» этажи сознания человека, и уже оттуда она повелевает его поведением. Разве после этого странно, что ее уподобляют пуритански настроенной, желчной и сварливой

наставнице или, того хлсще,— некоему потустороннему, чуть ли не «бессонно сатаноидному» (по А. Платонову) началу? Столь же не удивительно, что если со всем тщанием упрятанные в мо--ральных предписаниях и оценках интересы деспотического «це­лого» безвозмездно изнуряют физические и духовные силы чело­века, то тот в ответ изыскивает тьму-тьмущую изощренных путей увиливания от исполнения требований и верности оценкам. Имен­но на таком фоне — рядом с сетованиями о невыносимой «тяжес­ти» долга — пышным цветом произрастают ригоризм и бездуш­ное морализаторство.

В сфере духовно-практических отношений социалистический идеал предполагает преодоление всех форм морального отчужде­ния. Нацеленная на это общественная нравственность синтези­рует принципы и нормы революционной морали рабочего класса с фундаментальными правилами всякого человеческого общежи­тия, с нравственными ценностями народной жизни, моральными идеями и представлениями демократических сил. Случилось, од­нако, так, что снять ярмо отчуждения в нашей стране и в других странах, вставших на тернистый путь социалистических преобра­зований, пока не удалось. Конкретный рисунок исторических со­бытий сложился здесь в таком виде, что оставляет историку нра­вов достаточно места для нелегких раздумий.

Меньше всего хотелось бы в идеализированном виде воспри­нимать состояние нравственной жизни в первое послереволюци­онное десятилетие. Но в целом — с большим или меньшим успе­хом — оно протекало под знаком наступления на моральное от­чуждение. Однако процесс принятия и усвоения синтеза норм революционной общечеловеческой морали различными слоями и группами общества (как, впрочем, и сам процесс синтезирования) был куда более трудным, растянутым, неоднозначным, чем пред­ставлялся на заре нового мира. Более сложным делом оказалось вытеснение и «перековка» индивидуалистических, мещанских, авторитарно-патриархальных, пригородно-слободских нравов, привычек, поведенческих стереотипов. Конечно, нельзя не при­нять во внимание известную дезорганизацию общественной жиз­ни, вызванную лихолетьем гражданской войны и хозяйственной разрухи. На нравственный климат общества, состояние его ду­ховного здоровья не могли не повлиять противоречия форсиро­ванной индустриализации и урбанизации, варварские методы коллективизации. Трудовой энтузиазм, укрепление общественной дисциплины, ускоренный слом отживающих обычаев, норм соци­альной приниженности и инертности противоречиво соседство­вал с усилением позиций деклассированных, морально неустой­чивых элементов. Сказались нравственно-психологические из­держки длительной политики «затянутых поясов» у трудящихся, ослабление силы еще полных гуманистического содержания пове­денческих традиций, расшатывание правил бытовой морали, огрубление морально-этикетных норм межличностных отноше­ний.

Поиск по сайту: