Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 3 страница

— Многое здесь будет зависеть от культуры и нравственного императива людей, наделенных властью, их способности ценить ис­кусство и уважать художника. Возникает вопрос, не является ли иллюзией надежда на просвещенных лидеров, покровительствую­щих искусству и содействующих ее развитию?

— Мировая и отечественная история показывает утопичность подобных верований и надежд. Тоталитарная власть, пусть самая просвещенная и цивилизованная, подходит к человеку и обществу с точки зрения использования, «овнешнения», как именовал это Б. Кроче. А если к этому добавить, что нашей стране многие деся­тилетия фатально не везло на «просвещенных» государственных лидеров, то ситуация выглядит еще печальнее. Сталин обнаружил свой вкус и уровень культуры, освятив горьковскую «Девушку и смерть» таким умозаключением: «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте...» (понятно, Горький тут ни при чем). Хрущев продемонстри­ровал непонимание природы искусства, нахраписто бросившись судить об абстракционизме и реализме, безапелляционно навязы­вая свои представления о красивом и возвышенном. Брежнев поже­лал, не без подсказки услужливых «чичисбеев»¹ от идеологии, стать писателем, добившись высокого «официального» призна­ния (Ленинская премия по литературе и искусству за «Малую

¹ Чичисбей (ит. cicisbeo) — в Италии (преимущественно в XVIII в.) постоян­ный спутник состоятельной замужней женщины, сопровождавший ее на прогулках и увеселениях.

землю» и «Целину»). Даже те из руководящих деятелей (как, на­пример, Бухарин), кто обладал развитым эстетическим вкусом, чувствовал красоту художественной формы, нередко оказывались заложниками политических пристрастий и социологических схем. Тот же Бухарин отказал в праве на самовыражение такому большо­му художнику, каким был Сергей Есенин.

Не способствовала объективной оценке творчества художников непререкаемая власть критерия «классового подхода», превратив­шая сферу искусства, других видов интеллектуального труда в аре­ну массового «признания» или «непризнания», поддержки или осуждения. Компетентные суждения критиков-профессионалов о произведениях искусства, творчества художников постепенно стали терять приоритет, подменяясь претензией каждого зрителя и читателя выносить «приговор», навязывая общественному мне­нию свой уровень культуры, понимания природы искусства и его социальной функции. При этом находились и подставные фигуры, чтобы, так сказать, устами народа подтвердить и оправдать офи­циальное мнение, оценку власти.

К сожалению, эта порочная система критики полностью не пре­одолена до сих пор. Вот пример, уже из наших дней. Группа вете­ранов, выражая беспокойство по поводу появления фильмов, кото­рые, по их мнению, притупляют у молодежи «традиционное чувство стыда и чувство Родины», настаивают на запретительных мерах: «...художника нельзя оставлять без контроля. Он тоже, как и рабочий, выдает продукцию, а последняя проходит госириемку». Откровенно фискальный характер взаимоотношений искусства и политики пустил у нас настолько глубокие корни в общественном сознании, что возникла мощная зрительская и читательская цензу­ра, игнорирующая специфику оцениваемого явления.

Поражает также трудноизживаемое, чисто потребительское отношение властей к искусству — рассмотрение последнего ис­ключительно под «пропагандистским» углом зрения: искусство — поставщик иллюстраций к политической пропаганде, не более того. Так что, прежде чем говорить о нравственном императиве, надо сказать о некомпетентности, познавательной безответственности, узости взглядов и разгуле вкусовластия.

Многое, как уже говорилось, зависит от личной культуры пар­тийного и государственного руководителя. Жаль, что наша пресса так мало и редко характеризует отношение властей, местных и Центральных, к наиболее заметным явлениям искусства (скажем, к «Доктору Живаго» Б. Л. Пастернака или «Плахе» Ч. Айтматова, к фильмам «Покаяние» или «Маленькая Вера», к тому, что про­исходит в молодежной культуре, в современной живописи и музы­ке), но ограничиваясь примитивным критерием: нравится — не нравится. Может быть, тогда поубавилось бы тех, из числа предста­вителей административно-командной системы, кто, ничего не зная ⁰ том, какое это, как сказал Маркс, «дьявольски серьезное дело»' —

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. П. С. 11(1.

сочинять стихи it симфонии, писать пьесы и романы, считает воз­можным бесцеремонно вмешиваться в художественное творче­ство, навязывая свои, более чем спорные оценки. Сегодня названы имена Жданова и Суслова, а сколько имен непрошеных «опекунов» искусства — руководителей пониже рангом не названо? Время такого «руководства» искусством отнюдь не позади. И на шестом году перестройки находятся руководители, которые охотно берут на себя функции цензоров и даже «запретителей», не утруждаясь объяснениями с художниками и общественностью. Ис­подволь начинает формироваться новая полка неприемлемых, «ошибочных» произведений. Продолжающий действовать в мате­риальном производстве «затратный» механизм сочетается с «за­претным» в духовном производстве.

Изменения, конечно, происходят и здесь, но они, как и в сфере экономики, не столь радикальны и необратимы, чтобы предаваться энтузиазму. А в каком-то смысле они даже настораживают, если иметь в виду сферу управления духовной деятельностью. Вспо­минается в этой связи точное наблюдение Василя Быкова: «Ког­да-то мы обвиняли во всем дураков. Думали, беда в том, что ис­кусством управляют серые, некомпетентные люди. На смену им пришли умные, образованные, насквозь прожженные циники, бо­роться с которыми стало гораздо сложнее. Не потому, что они чи­тали Гегеля и Шопенгауэра, а потому, что они в совершенстве ов­ладели арсеналом политической демагогии, использовать которую честный художник просто стыдился»¹. Демагогические приемы, действительно, стали изощреннее и коварнее, в том числе и за счет «перестроечной» фразеологии. Так, критический пафос ли­тературы и искусства ставится под сомнение под предлогом заботы об успехе перестройки, которую надо поддержать и морально, и психологически. Но ведь искусство тем прежде всего и помогает перестройке, что убирает с ее пути завалы из предрассудков, иллю­зий, мифологии, стереотипов мышления, просто вранья и обмана, отнюдь не возвышающих ни действительность, ни искусство.

Художники понимают, что решение проблем, которые они ста­вят в своем творчестве, находится в руках политики и политиков. Нашим художникам редко приходилось иметь дело с честным, ум­ным и интеллигентным политиком, все больше — с чиновниками. Это проблема, которую еще предстоит решить. Если диалог худож­ника с политиком необходим и интересен, то с чиновником — не просто неинтересен, а, как правило, бесполезен. Чиновника не вол­нует суть дела, ему важно угодить вышестоящему начальнику. Когда в стране наладится нормальная политическая жизнь, диалог власти с интеллектуалами станет нормой бытия. Я говорю в буду­щем времени, ибо для того, чтобы такой диалог получился, нужна более высокая культура власти, иной уровень демократизма систе­мы властных отношений.

Впрочем, некоторые результаты демократизации можно было

' Облава. Интервью с В. Выковым//Мооковгкие новости. 1989. 17 декабря.

бы зафиксировать и закрепить документально уже сегодня. Это — отказ от ограниченной трактовки общественной функции и воспи­тательной роли искусства (прежде всего от приоритета «классового подхода»), обедняющей и деформирующей его общечеловеческую сущность и принадлежность; недопустимость административных мер и запрета отдельных произведений, подмены свободного выра­жения общественного мнения и эстетической критики произволом личных и ведомственных оценок; признание диалога с деятелями искусства в качестве основного инструмента идеологического влия­ния партии на развитие художественной культуры, диалога, ба­зирующегося на уважении свободы творчества и достоинства лич­ности художника. А до тех пор пока мы находимся во власти бюро­кратической системы и, стало быть, сами являемся в чем-то бюрократами и немножко диктаторами, навязывая свой вкус и при­страстия окружающим, нет иной альтернативы чиновничьей власти, кроме высокой личной культуры как руководителей, так и руководимых. К этому мы и должны стремиться, шаг за шагом преодолевая пока еще крепко сидящее в нас бескультурье, способ­ное порождать и соединять в одно целое вседозволенность и воин­ствующую нетерпимость к инакомыслию и инаковкусию.

— До сих пор речь шла о власти «над» художником и связан­ных с этим проблемах. Некоторые считают, что если дать власть са­мим художникам, то возникнет сообщество, в котором откроется простор и все получат равные возможности для самовыражения. Так ли это? Да и нужна ли власть самим художникам, или они го­товы отдать и охотно отдадут ее в руки политиков?

— Убежден, что власть и художник в одном лице несоединимы, несовместны. Художнику не надо давать власть, и он сам не дол­жен поддаваться ее искусу. И не потому, что отправление власти — особая профессия и большое (совсем другое!) искусство, которым надо овладеть, чтобы вместо пользы не принести вред. Ведь главное в институте власти — не умение командовать. Так понимают, к этому сводят власть чиновники, «начальники». Главное здесь— умение определить направление деятельности, собрать и воодуше­вить людей интересной, плодотворной, разумной идеей, согласовать интересы коллектива единомышленников с интересами общества. Художник, согласившийся властвовать в сфере культуры, должен стать политиком (не чиновником!) и при этом «забыть» о себе. Соб­ственно, так и происходит в реальной практике — посмотрите, как заметно отражается на творческой биографии известных художни­ков активное участие в политической, общественной деятельности. Выгодно ли такое переключение творческой мощи деятелей ис­кусства обществу? Скорее всего нет, хотя деятельность бескорыст­ных «прорабов перестройки» достойна всяческого признания и Уважения.

Поставим вопрос резче: надо ли допускать художника к власти? не портит ли она художника? Разумеется, портит, некоторых — еще как. И это быстро становится заметно, даже невооруженным глазом. На наших глазах развертывается руководящая деятель­ность многих художников и ученых, перестройкой «мобилизован­ных, и призванных». Далеко не все выдерживают испытание властью.

Давно замечено, что властолюбие есть страсть несправедливая сама по себе, и начинается она с опасения, как бы не оказаться под властью других. Опасение понятное, но вряд ли его достаточно, чтобы претендовать на власть самому. Тут очень важны (прин­ципиальны!) личные качества претендентов на власть, каковые у нас почему-то не принято обсуждать и учитывать. Существует не­мало людей, которым власть вообще противопоказана. Видишь, как получивший власть, войдя во вкус, начинает настаивать на своем, не слушая и не слыша других, как он подбирает «под стать» себе сподвижников — согласных, терпеливых, умеющих промолчать там, где надо бы сказать «нет». Глядишь, перед тобой все тот же «на­чальник», только с фамилией известного художника. И потому нельзя не понять движение души тех вкусивших власть творцов искусства, кто рано или поздно отказывается от нее, усматривая нечто противоестественное и ненормальное в том, что один худож­ник начинает «командовать», «управлять» другим художником. Все сказанное относится и к нехудожникам. Но у искусства и его творцов своя специфика. Несовместимость художника с вла­стью имеет некоторое психологическое основание. Оно — в особен­ностях свободы творчества, взаимоотношений художника с внеш­ним миром, в самой природе того, что именуется художественной натурой. Своенравная, своевольная, неожиданная в своих проявле­ниях, она нуждается в предельной свободе самовыражения, полета воображения. Как тонко заметил Кант, характерная особенность поэта — не иметь никакого характера, а быть непостоянным, при­хотливым и (без злости) человеком ненадежным, умышленно соз­давать себе врагов, не питая ни к кому ненависти, едко высмеивать друзей, не желая обидеть их '. Эта особенность кроется в его «взбалмошном» уме, отчасти прирожденном, который властвует над практической способностью суждения. Если вы согласны с кантовским пониманием искусства как созидания через свободу, то придется согласиться и с тем, что художник уже натурой своей противопоказан власти, для которой свобода всегда есть синоним своеволия, оппозиции или каприза. Все известные мне художники, разные по дарованию и складу характера, получив власть, либо становились ее пленниками, существенно изменяя сложившееся представление о своем человеческом облике, либо отказывались от власти, испытывая чувство, близкое к отвращению. Дело, однако, не только в психологии художника.

В наши дни давление власти на сферу творчества существен-

См.: Кант И. Соч. В 6 т. М„ 1966. Т. 6. С. 494.

но изменилось — нет диктата, цензуры, прямых запретов, и нет поэтому нужды с властью заигрывать, подобострастничать, доказы­вать свою лояльность. И тем не менее художник чувствует, и не только затылком, «дыхание» власти, сознавая всю хрупкость на­ступивших перемен. Но рядом с этой, привычной, хорошо знако­мой опасностью у художника появляется и другая — соблазн, искус самому включиться в орбиту властных отношений, чтобы га­рантировать обретенную наконец-то свободу творчества. Почему опасность? То, что происходит во времена гласности и перестройки в творческих союзах (разумеется, в каждом из них по-разному), весьма показательно и даже драматично. Задуманные когда-то как ведомства по управлению художниками руками самих ху­дожников, эти союзы впитали в себя многие черты и признаки государственных учреждений и, судя по всему, не спешат от них освободиться. Провозглашая прогрессивные цели, защищая со­циальные права художников, творческие союзы, как ни странно прозвучит, не стали еще общественными организациями в собствен­ном смысле слова. Вяло протекающий процесс разгосударствления духовной жизни общества их совершенно не коснулся в том, что касается структуры, организационного устройства, стиля деятель­ности и властных отношений.

Это дало право Леониду Баткину поставить резонный вопрос: «А зачем писателям, композиторам, художникам и т. д. «творче­ские союзы», эти уродливые формы огосударствления искусства посредством обязательного вхождения в некоторое централизован­ное литературное или музыкальное ведомство, копирующее — при неизбежных специфических поправках — все прочие ведомства, с писателями-чиновниками, живописцами-чиновниками, «первыми секретарями», «аппаратом», окладами, загранкомандировками...»¹ Несоответствие между новыми целями и задачами, с одной сторо­ны, и аппаратно-бюрократической формой организации союзов — с другой, становится все более очевидным, вопиющим. Возникают, множатся созданные по этому типу новые «союзы» — инженеров, дизайнеров и т. д., и даже попытки не делается создать вневедом­ственные формы интеллектуальной и художественной деятельно­сти, некие «параллельные структуры», как назвал их тот же Бат-кин, то есть самодеятельные, не унифицированные общественные организмы, вроде научных ассоциаций, исследовательских групп и лабораторий, художественных сообществ и кооперативных изда­тельств. Без секретарей, аппарата, окладов, иерархии должностей... Вспоминается мое удивление от сделанного в свое время открытия, что многие секретари Союза кинематографистов (не аппаратные работники) получают зарплату за «общественную работу». Сохра­няется в союзе отношение «власть — подчинение», четкое разделе­ние на «руководителей» и «исполнителей», и многие решения при­нимаются авторитарно-кабинетным способом либо с помощью ма­шины голосования, когда большинство, независимо от того, из кого

Ваткин Л. Возобновление истории//Иного не дано. М., 1988. С. 176.

оно состоит и на чьей стороне истина, навязывает свою волю мень­шинству. При том, что это меньшинство может состоять из ярких, самобытных индивидуальностей, интересных обществу именно своим «необщим выражением» лица и творчества, которое и должен союз всячески поддерживать. Но творческие союзы в их ны­нешнем виде мало занимаются именно содержанием и организа­цией самой интеллектуальной или художественной деятельности, в частности формами общения и объединения людей, близких друг другу эстетическими пристрастиями, художественными иска­ниями и просто человеческой симпатией. Для этого нужна опре­деленная творческая атмосфера и нравственная среда. Вот на чем, помимо защиты прав художника, должна держаться власть твор­ческого союза.

— Ничто так не нуждается в моральном оправдании, нрав­ственной опоре, как власть, все равно — политика или художни­ка. Но до сих пор о нравственности речь почему-то не захо­дила.

— А что толку много говорить о нравственности? От разгово­ров и сетований ее не прибавится. Есть что-то нездоровое в при­зывах к нравственности, в упованиях на нее, которые сейчас так распространены. Ведь нравственность нельзя ни занять, ни «вы­учить» на уроке, ни найти в церкви или искусстве. Она формирует­ся всем укладом и образом жизни человека, системой обществен­ных отношений, господствующих в данном обществе. Нравствен­ность начинается с условий, порядка жизни, с человеческих взаимоотношений, а не с заучивания, усвоения нравственных за­поведей и морального кодекса. Короче, нравственность форми­руется всей жизнью человека, всей системой его реальных отноше­ний с миром. Нравственность, когда она есть, делает свое дело тихо, незаметно, невидимо и неслышно, как здоровое сердце, которое не чувствуешь и не замечаешь, а без него нет жизни.

Вы недовольны нравственным состоянием общества или того сообщества, которому принадлежите,— повнимательнее вгляди­тесь в то, как включенные в него люди живут, какой общественной связью они объединены, связаны. Например, вряд ли мы ошибемся, если скажем, что у нас недооценивается такая форма «неявной» власти, как отношения личной зависимости. Это не только пресло­вутый «блат», «телефонное право», связи родства, покровительства или ложно понятой дружбы и товарищества. Это — целая сеть внешне невидимых, недекларируемых, но очень влиятельных, обязывающих симпатий и отношений, корпоративных и групповых интересов, борьба с которыми, при нынешнем уровне общественной и личной морали, скорее всего обречена на неудачу. Все эти группо­вые «страсти-мордасти» явно противоречат общечеловеческим цен­ностям, в том числе и нравственным, но мало кто это замечает

и с этим считается. Мы даже не отдаем себе отчета в том, какой властью обладает клановая, групповая или ведомственная мораль и в какой зависимости мы все от нее находимся. Во времена за­стоя так называемые хорошие отношения художника с чиновника­ми ведомства культуры помогали ему больше, чем талант, профес­сионализм, преданность своим убеждениям. Сегодня, во времена перестройки, власть «личных связей» несколько видоизменилась, переориентировалась, но по сути своей осталась прежней. И опять трудно, плохо живется человеку совестливому, порядочному, дели катному, щепетильному. Он, так сказать, «никчемушник», даже не­зависимо от своих способностей и трудового вклада. А хорошо, сыт­но и комфортно чувствует себя теперешний деловой человек, «хо­зяин жизни», как правило, нравственными муками себя не утруж­дающий. По странной логике человек дела почему-то оказывается человеком вне морали, свободным от власти простых норм нрав­ственности и справедливости.

Живая, на глазах происходящая «практика» действует от­резвляюще. Видно, как большой социальный слой людей, объеди­няемых высоким званием «интеллигенция», в последнее время за­метно видоизменяется за счет категории лиц, усвоивших отнюдь не интеллигентские черты и навыки. Оглушая рядом стоящих громким распевом слов «свобода», «творчество», «служение», «талант», эти люди, если приглядеться к их действиям и поступ­кам, связаны между собой вульгарно понятыми «общественными интересами», а по сути дела — чисто коммерческими узами. И еще нравами времен глухого застоя, проникшими и в интеллигентскую среду. В результате интеллигентность как образ мысли, образ дей­ствий и образ жизни ныне здесь оказалась тоже в меньшинст­ве. И невольно задумываешься: что, если именно эти люди начнут задавать тон обновлению общества? Куда это всех нас при­ведет?

Творческие сообщества и союзы смогут внести весомый вклад в моральное оздоровление и обновление общества, если они про­возгласят приоритет нравственного начала в своей деятельности и оценках. Подлинно интеллигентный художник — тот, который, отстаивая свое право не идти на конфликт с совестью ни при ка­ких обстоятельствах, следует заповеди: «Для меня много значит мое достоинство». Поведенческая установка, естественная, нор­мальная для любого человека, сознающего себя личностью, для ху­дожника должна быть нормой бытия и самоощущения. Вспомним, как решил для себя этот вопрос А. С. Пушкин: «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над.мелочами жизни и над бурями судьбы». С этого и начинается, видимо, нравственность художника.

А дальше все зависит от обстоятельств: чем они бесчеловечнее» безнравственнее, тем труднее сохранить «независимость и само­уважение». Именно власть обстоятельств определяет, что «дозво­лено». Тем самым нисколько не умаляется личность: действитель­но нравственный художник останется верным себе («тайной

свободе») и в неблагоприятных обстоятельствах. Не сломались, не поступились самоуважением и достоинством Платонов, Бул­гаков, Твардовский, Тарковский, Абрамов, Шукшин, Трифонов и другие, продолжавшие, несмотря ни на что, отстаивать свои убеждения (и, заметим, никто из них не считал себя героем или мучеником). Не говоря уже о совсем недавнем примере мужест­венного противостояния действительности, который преподнес нам Андрей Дмитриевич Сахаров, проживший в согласии со своей совестью всю жизнь.

Среди всех дефицитов, нас преследующих, наиболее опасный, страшный, опустошающий жизнь есть все-таки дефицит совести. Это понятие тонко и точно расшифровал когда-то Андрей Белый. «...Жажду со-вёстия. А что есть совесть? Правда в отдаче вестей и правда в их восприятии; перед невозможностью осуществить это поднимаются муки, которые называют муками совести...»¹ Андрей Белый мечтал о том, чтобы слово «совесть» стало истинно социалистическим словом и соединилось бы со словами «Совет­ская власть», близкими ему по смыслу. Но механически они не соединяются. Такое качество правды в отдаче и восприятии, прие­ме «вестей», которое можно назвать совестью, возможно лишь в царстве свободы и высокой культуры. О чем, увы, пока можно только мечтать.

Не секрет, что на ниве перестройки толчется немало людей, у коих локти, нахрапистость и словоблудие заменили совесть и ин­теллигентность. Они самонадеянны и весьма агрессивны в утверж­дении какой-то «новой» морали, наименование которой еще не придумали. Они настолько внутренне «высвободились» и «раско­вались», что готовы причислить к сталинистам тех, кто обществен­ное ставит выше личного. Они принципиально не интеллигентны, хотя считают себя как раз таковыми, сводя интеллигентность к об­разованности, знанию иностранных языков и чувству собственной избранности. Им кажется, что нравственное чувство дано вместе с талантом, от рождения. А нравственное чувство, как и та­лант,— прав Пушкин — дано не всякому. И в каждом конкретном случае надо еще убедиться в том, что деяние талантливого человека нравственно по своему замыслу и смыслу. Интеллигентность, вме­щающая в себя множество качеств, начинается все-таки с главно­го — с готовности и способности воспринять, пережить, разделить чужое как свое, кровное: с неумения солгать, сказать неправду, да­же если это очень «нужно», «выгодно»; с умения выслушать и услышать мнение, с которым ты не обязательно должен согла­ситься.

«Слова поэта суть его дела»,— сказал Пушкин, а Баратынский как бы продолжил и уточнил: бытие в слове, обеспеченное бытием поэта,— вот что «любезно на земле». Известно, как часты случаи разочарования читателей и зрителей в своих кумирах — поэтах,

' Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988. С. 767. 114

актерах, режиссерах, когда они познакомятся с ними ближе. Впе­чатление, что ты обманут в своих лучших чувствах и ожиданиях. Разве это возможно, чтобы эгоистом, недобрым, грубым или неин­теллигентным человеком оказался тот, кто написал умную, добрую книгу, проникновенные стихи о дружбе и верности, сыграл роль прекрасного человека на экране или на сцене? Да, возможно. Не­верно и не следует переносить плоды воображения художника, проживаемую им в искусстве вымышленную жизнь на его соб­ственную жизнь и облик. Таковы уж творцы искусства, что они, земные и смертные, погруженные, как и все мы, в повседневные заботы, могут возвыситься над собою, прожить в воображении мно­жество «чужих» жизней и судеб. Проблема в том, что каждому из них самому надо подняться до уровня существования, который он предлагает другим. Тут-то и начинаются осечки, курьезы, драмы и трагедии.

Политику достаточно занять должность, чтобы начать властво­вать. Художнику никакая должность не поможет, чтобы попасть в число «властителей дум». Надобно просто быть художником и чтобы тебя посетил «божественный глагол». Умением «мыс­лить образно» здесь не обойтись. Хорошо сказал Гегель: «Для того чтобы сорвать розу на кресте настоящего, необходимо взять на себя сам крест». Мысль красивая и точная: произведение настоящего искусства — всегда поступок. Но, согласитесь, не каждому дано его свершить, по силам так жить, творить и по­ступать.

Отношение художника к обществу имеет как бы два плеча: од­но — свобода, второе — ответственность, и одно немыслимо без другого. Безответственная свобода рано или поздно оборачивается вседозволенностью. Ответственность без свободы неизбежно по­рождает конформизм, ложь, беспринципность и ведет к смерти ис­кусства. Казалось бы, как все просто: художник свободен в само­выражении и в то же время вынужден постоянно отдавать себе отчет в том, что он делает, брать на себя ответственность за все возможные последствия своего творческого вмешательства в жизнь. И как не просто, оказывается, этот дуализм исповедовать, выдер­живать в своей каждодневной практике.

И потому в заключение нельзя не сказать о том, что беспокоит, тревожит в самих отношениях, образе мышления и поступках со­временных художников. Тревожит несовместимый с интеллигент­ностью групповой эгоизм и воинствующая нетерпимость в отноше­ниях между художниками, какое-то намеренное озлобление и же­стокость в обращении с оппонентом. Ведь художник всегда может доказать свою правоту своим творчеством, логикой и основательно­стью своих размышлений. Нельзя понять и оправдать тех художни­ков, призывающих с газетных полос к ужесточению законодатель­ства, норм наказания, требующих от милиции и органов прокура­туры «навести порядок», вернуться к практике запретов в искус­стве. Гуманность художника проявляется, как издавна повелось, и ином — в «милости к падшим», в вере в силу духовного озаре-

ния и раскаяния, нравственного покаяния и очищения, в способ­ности пробудить добрые чувства. Художник сам себе «религия» и «церковь», своими средствами побуждая читателя и зрителя к ис­поведи, молитве, раскаянию. Не поддаются пониманию и мотивы, побуждения тех, кто, обладая талантом и возможностью стать «властителем дум», рвется к власти, добивается ее и с упоением ею пользуется. А также тех, кто уверен, что он патриотичнее своих со­братьев и больше любит Россию, ценит русскую культуру. Как будто патриотизм доказывается словами, заверениями и обличе­ниями, а не делами и умными идеями, что сейчас, как никогда раньше, необходимы обществу, вступившему на трудный путь об­новления.

2.

Непредсказуемое прошлое

к. л. свасьян

МЕМОРИАЛ...

ПАМЯТИ

ИЛИ БЕСПАМЯТСТВА?

Он сказал: «Довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил, Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил».

О. МАНДЕЛЬШТАМ

ДУША - МЕРА ХРУПКОСТИ ВСЕХ ВЕЩЕЙ

Эта внезапная (всегда втайне или втуне лелеемая и все же нагрянувшая как гром) возможность го­ворить имеет, должно быть, не только свои плюсы, но и — самой неожиданностью плюсов спровоцированные — минусы. Еще вче­рашний хрустальный дворец, выдаваемый за таковой вчерашними нами, обернулся вдруг авгиевыми конюшнями, требуя от нас, еще вчера разыгрывавших роль (и не без искорки) антигероя, спешного перевоплощения в Гераклов. Обойдем молчанием курьезы и неле­пости, вполне естественные в такой ситуации: судить о них и поте­шаться над ними — дело зрителей, каковых среди нас нет и быть не может (ну а если найдутся сторонние зрители, оставим их при их вкусе и совести). Исторические подмостки меньше всего рассчита­ны на правила напомаженной эстетики; тут речь идет всегда о мо­менте и требовании момента, безотносительно к каким-то правилам и каким-то зрителям. Вопрос вопросов: насколько мы в состоянии осмыслить момент и в какой мере готовы мы к его требованиям? Допустим: и героизм есть историческая, а не чисто метафизиче­ская реалия, а это значит, что он столь же изменчив и многообра­зен, как и все, что связано с историей. Допустим: сегодняшняя мо­дификация героизма никак не регулируется нормами его расхоже­го восприятия. История знает множество таких норм, которые еще вчера вполне вписывались в шкалу нормативности, а сегодня уже просвечивают явными гримасами ненормальности, если, возомнив себя непреходящими и не считаясь с требованиями сегодняшнего момента, тщатся во что бы то ни стало продлить и сохранить свою нормативность там, где эта последняя уже не отвечает действитель­ности. Скажем, вчерашний (досервантесовский) Дон Кихот — все еще полноценный «герой» в атмосфере средневекового мироус­тройства; у Сервантеса его героизм диагностируется уже в доста-

Поиск по сайту: