|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 22 страницаЕсли взглянуть на дело таким образом, то сама объявленная тема сегодняшней дискуссии получит более объективные, конкретные и точные очертания. Она превратится в вопрос о собственных возможностях марксистского учения, которые в известный момент позволили ему конституироваться в качестве мощной и влиятельной «эрзац-религии». Социально-политическая позиция Маркса, как известно, формировалась в русле немецкой философской критики религии, для которой была характерна беспрецедентная авангардистская и нонконформистская конкуренция. Молодые философы-публицисты состязались в доктринальной левизне. Маркс оказался победителем в этих авангардистских гонках, выдвинув в 1843 — 1844 годах удивительно простую, емкую и решительную атеистическую антитезу основного и отличительного христианского символа. Религии распятого бога он противопоставил доктрину распятого богоподобного человека.
Богоподобный человек, возведенный капитализмом на Голгофу крайней бедности, унижения и презрения,— это пролетариат. Именно в него — в наиболее обездоленный и отверженный класс гражданского общества — необходимо уверовать как в Спасителя. Пролетарское восстание принесет всеобщее освобождение от эксплуатации, отчуждения и бесправия. Оно, если речь идет о Германии, ознаменует собой «день немецкого воскресения из мертвых». Нетрудно полагаться на ветхозаветного бога, всемогущего, всеведающего и всеблагого; трудно поклониться Мессии, страдающему на виселице, как последний разбойник. Соответственно нетрудно поверить в возможности научного прогресса, просвещения и Объективного Разума, а попробуйте-ка возложите свои исторические упования на самое просвещаемую массу, да еще на наиболее обездоленную, изнуренную и невежественную! Попробуйте в ней увидеть действительность, которая «должна стремиться к мысли». Вот этого-то подвига веры и потребовал Маркс от радикалов и социалистов своего времени — потребовал во испытание их революционности: еще до всяких научных доказательств и пользуясь лишь орудием иарадоксалистики — диалектической риторики. Достаточно хорошо известно и, кстати, достаточно хорошо закамуфлировано в нашей популярной марксоведческой литературе, что в 1843 году Маркс понимал под пролетариатом вовсе не фабрично-заводской рабочий класс. Пролетариат, прямо говорил он, это просто «результат разложения общества, как особое сословие». Он образуется «главным образом из разложения среднего сословия», и ряды его «пополняются стихийно возникающей беднотой». Это, если угодно, пролетариат Андрея Платонова — промышленное скопище пауперов и люмпенов, деклассантский жмых, наспех спрессованный работным домом и фабрикой. Невероятность подвига веры, которого требовал молодой Маркс, делается осязаемо ощутимой, если мы вглядимся в жесткую анти-тетику философской антропологии, развернутую Марксом в «Эко-номическо-философских рукописях 1844 года». Как я уже упомянул, Марксов человек богоподобен. Это существо титаническое, универсальное в своих возможностях, предназначенное к родовому бессмертию. Человек созидает себя в том же акте труда, посредством которого производит предметное богатство, он уже почти подчинил себе природу и превратил ее в свое «неорганическое тело». Нет и намека на исчерпаемость планетных ресурсов, на возможные экологические угрозы, на загадки и ловушки демографии. Проблематика конечности индивидуального человеческого существования попросту отсутствует, словно серьезная философия ею не задавалась. Но где это титаническое существо в окружающем «наличном бытии»? Мы не обнаруживаем его ни на одной стадии истории и менее всего в наблюдаемом самим молодым Марксом обществе. Капитализм умерщвляет человека в наемном рабочем. Он стяги- вает вселенную труда в «черную дыру» пролетарства, чтобы отсюда мог родиться новый, ослепительный мир. Где-то четверть века назад наши философы (я также принадлежал к их числу) испытали одушевляющее воздействие появившихся в русском переводе марксовых «Экономическо-философ-ских рукописей 1844 года». Рукописи завораживали образом неотчужденного человека, резко контрастировавшим с казарменными эталонами людского совершенства, которые утвердились в советской литературе 50-х годов. Они сообщили новое дыхание нашему эстетическому, психологическому и педагогическому исследованию. Вместе с тем мало кто из тогдашних прозелитов молодого Маркса обращал внимание на то, сколь безотраден его отчужденный человек, то есть труженик, приведенный историей на Голгофу капиталистической эксплуатации. Пролетарий, согласно Марксу, является рабочим уже только в качестве физического субъекта. Он попадает в полную зависимость от весьма односторонней машинообразной работы, которая превращает его «в абстрактную деятельность и в желудок». Значительная и все возрастающая часть рабочей массы «опускается до нищенства или до состояния погибающих от голода», и, чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем беднее становится он сам, его внутренний мир. В своем труде пролетарий «разрушает свой дух». Но и это еще не все. В порыве диагностической беспощадности молодой Маркс заявляет следующее: рабочий обречен на «скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей... Даже потребность в свежем воздухе перестает у рабочего быть потребностью... Полная противоестественная запущенность, гниющая природа становится его жизненным элементом... Человек лишается не только человеческих потребностей — он утрачивает даже животные потребности». И что же — эта духовно опустошенная, слабоумная, одичавшая, ниже животного уровня опустившаяся порода человеческих существ должна возглавить универсальную эмансипацию? Этот новый варвар, этот человек-желудок призван освободить культуру от цепей отчуждения? Этот машиноподобный производитель — возвратить труду значение полноценной предметно-творческой деятельности? Да, молодой Маркс требует без оговорок признать данный парадокс. Таково предложенное им кредо истинного радикализма и истинной революционности. (Реплика В. И. Толстых). Не односторонен ли такой подход? Теперь, с высоты большого исторического опыта, ясно стало, что Марксов проект мессианского назначения пролетариата оказался утопичным. Но смущает избранный способ доказательства этой мысли. Ведь можно вспомнить и процитировать совершенно иные характеристики рабочих, данные Марксом и Энгельсом, где они говорят о гуманности, отзывчивости, великодушии, самоотверженности, храбрости, нежадности и т. д. По Марксу, из того же
«Святого семейства», в пролетариате человек потерял самого себя и вместе с тем обрел как теоретическое сознание этой потери, так и потребность освободиться от своего более чем жалкого гюло-жения. Даже в вышеприведенном изложении видно, что Маркс акцентирует внимание на условиях труда и жизни тогдашнего рабочего, которые превращают его в «частичного индивида» или «токарный станок». Кстати, при всех достижениях постклассического капитализма суть дела не меняется, и это фиксируется не марксистами, а теоретиками постиндустриального общества. И почему бы, кстати, не вспомнить известное высказывание Маркса из «Экономическо-философских рукописей 1844 года» насчет того, что с загрубелых от труда лиц рабочих на нас сияет человеческое благородство?! Не получается ли, что на смену одной идеализации — исторических потенций рабочего класса — идет другая идеализация — преимуществ буржуазной цивилизации. Э. Ю. Соловьев (продолжение). Я вовсе не собираюсь утверждать, что гуманистическая вера в обесчеловеченный пролетариат была иррациональным актом для самого Маркса. Нет, она подготовлялась особым типом рациональности, особой культурой интеллектуальной парадокеии, которая сформировалась в духовном движении, ведущем от «Философии религии» Гегеля к Д. Штраусу, Б. Бауэру и Л. Фейербаху. Маркс не был иррационалистом именно в той мере, в какой реализовал предельную, экстремистскую версию этих интеллектуальных критических расчетов с «германско-христианским духом». Но что было делать революционеру и социалисту, не прошедшему школу немецкой диалектической теологии? Что было делать представителю самой рабочей массы, размышляющему над вопросом о положении и возможностях пролетариата совершенно безотносительно к философскому анализу «сущности христианства»? В этих случах упование на пролетарское воскресение из мертвых должно было либо принять законченно фидеистический характер, либо трансформироваться в какую-то форму социальной апологии пролетариата. Первая позиция в Западной Европе середины XIX века была почти невозможна; вторая обещала получить широкий отклик в формирующемся рабочем движении. Основоположники марксизма достаточно хорошо поняли данное обстоятельство. В 1845—1847 годах (в «Немецкой идеологии» и в «Манифесте Коммунистической партии», прежде всего) они немало сделали для того, чтобы выработать популярную и рационализированную версию пролетарского мессианства. У меня нет возможности в деталях проследить этот процесс и сформулировать десятки оговорок, предполагаемых требованиями исторической корректности. Ограничусь тем, что обрисую некоторые основные установки, входящие в состав рационализированного пролетарского мессианства. 1. Полная безотрадность пролетарского бытия и сознания, которая в «Эконо.мическо-философских рукописях» описывалась так, как если бы она уже стала фактом, теперь приобретает статус неумолимой объективной тенденции, исторически близкой грозящей опасности. Рабочий рискует вконец обесчеловечитьея, если немедля не подымется на революционную борьбу. Любые соглашения и компромиссы, любые надежды на реформистское улучшение существующего общественного порядка пагубны в перспективе спасения («чем Хуже, тем лучше» — такова молчаливо предполагаемая «Манифестом Коммунистической партии» формула активистского катастрофизма). 2. То, что в «Рукописях» еще фигурировало в качестве диаг 3. Отчаянная вера «Экономическо-философских рукописей» Поскольку пролетариат — это класс экспроприированных средних и мелких собственников, постольку он подвержен зависти к частной собственности, а потому тяготеет к казарменно-уравни-тельным программам ее обобществления, к принудительному и однотипному «орабочению» всего населения и (договорим до конца) — к административно-тоталитарному регулированию хозяйственной жизни. Такова опасная перспективная иллюзия пролетарского сознания, характерная прежде всего для ранних стадий развития рабочего класса. Показательно, что в работах 1845—1847 годов эта тема собственных, органичных для пролетариата заблуждений (примитивно-варварских утопических проектов будущего) стушевывается и исчезает. Она как бы вытесняется из марксистской критической теории куда-то в подсознательное. В поле осмысленности остаются буржуазные, мелкобуржуазные и феодальные социалистические утопии. В «Немецкой идеологии» пролетариат рисуется как общественная группа, которая обладает истинным бытием, а потому не производит никаких форм ложного сознания, никаких классово ограниченных иллюзий (напомню, что само понятие «идеология» используется в этой работе Маркса и Энгельса для обозначения именно ложного сознания — ограниченного по содержанию, но претендующего на универсальную значимость). Пролетариат может подвергаться дезориентирующему воздействию извне (со стороны либерально-буржуазных или мелкобуржуазных доктринеров), но сам но себе является классом принципиально «неидео-логичным».
На мой взгляд, это было самое опасное звено в доктрине рационализированного пролетарского мессианства. Марксово учение об идеологии создавало предпосылки для своего рода идолопоклонства по отношению к пролетарской массе, для щадящих и по-слабительных оценок пролетарских доктринеров. Достаточно, скажем, сравнить придирчивый, ничего не пропускающий критический анализ сочинений немецких мелкобуржуазных радикалов в «Святом семействе» и панегирические реплики Маркса по адресу Вейтлинга, который в своей «Гарантии гармонии и свободы» предложил программу скорейшей ликвидации рынка и денег, общинно-цеховой организации национального хозяйства и труд-армейской дисциплины. Неправильно было бы утверждать, что Маркс и Энгельс потакали плебейскому эгалитаризму, зависти и мстительности. Речь скорее должна идти о том, что эти настроения оказывались как бы в «слепом пятне» марксистского идеологического анализа и молчаливо им легитимировались. Для условий Западной Европы второй трети XIX века это была не такая уж страшная беда, поскольку сами раннепролетарские иллюзии находились здесь в стадии естественного отмирания. Совсем иное дело Россия конца XIX — первой трети XX века. К марксистской теории она обращается в пору становления национального капитализма, когда на социальную арену выбрасывается огромная масса предпролетарского охлоса (сельской бедноты, деклассированной мелкой буржуазии, пауперов и люмпенов). Именно в этой стране и должен был трагически сказаться основной пробел марксизма — его оккультно-благодушное отношение к наличному сознанию рабочего класса, а это значит, и к возможным уродливым деформациям его собственного движения и его политической партии. Разумеется, после революции 1848 года (а особенно — в 70— 80-х годах) концепция Маркса — это уже далеко не только рационализированный пролетарский мессианизм. Она включает в себя системно-диалектическое представление о классовых отношениях, умудрена полемикой с бунтарски-левацкими коммунистическими доктринами (не в последнюю очередь с российскими). Маркс постепенно избавляется от первоначальной европоцентристской ограниченности своего исследовательского кругозора. Он внимательнее вглядывается в хозяйственное развитие североамериканского континента, где капитализм (в отличие даже от «классической» Англии) имел по логике причитающуюся ему историю, то есть формировался на массовой базе независимого высокотоварного производства, без насильственной и эксплозивной пролетаризации больших масс населения. Он лучше видит теперь своеобразие хозяйственных процессов, происходящих в России, Восточной Азии и Латинской Америке, посылает эпистолярные предупреждения против попыток «прямого наложения» его понятий на специфические социально-экономические отношения слаборазвитых стран. И в общем-то, мне кажется, достаточно ясно понимает, что его ранние работы дают немало поводов для того, чтобы революционная интеллигенция этих стран восприняла их как экстремистский вариант романтической критики капитализма и самой западноевропейской цивилизации. Вместе с тем основные установки, отстаивавшиеся в 1845 — 1847 годах, Марксом не дезавуированы и не преодолены. Порой (скажем, в ХХП1 — XXIV главах первого тома «Капитала») они властно подчиняют себе новый по типу теоретический анализ. Но самое существенное заключается в том, что идеология пролетарского мессианизма возрождается и форсируется самим русским революционным движением. Не «Гражданской войной во Франции» и не третьим томом «Капитала» вдохновляются первые наши марксисты. Маркс для них — это прежде всего автор «Манифеста Коммунистической партии», «Нищеты философии» и двадцать четвертой главы первого тома «Капитала». Катастрофам в истолковании исторической эпохи, эсхатологические ожидания полного обновления социальной жизни, которое должно повлечь за собой обобществление собственности, культ политической левизны,— все это вновь оживает в русском революционном марксизме '. И до пределов возможного доводится здесь преклонение перед пролетариатом — перед его обездоленностью, инстинктивной классовой мудростью и готовностью к той революционной отваге, которая «бросает в лицо противнику дерзкий вызов: я — ничто, но я должен быть всем»2. Вся социально-политическая концепция Маркса стягивается к идее диктатуры пролетариата, и идея эта становится оселком русского марксистского правоверия. Вопрос «умер ли марксизм?» может иметь десятки смыслов. Я выделяю один из них — умерла ли на сегодняшний день идео- 1 Замечали ли вы, что в языке российской революционной социал-демократии, а затем в языке большевизма и всей нашей последующей партийной печати выражение «левый» непременно употребляется в кавычках, а выражение «правый» — без кавычек. Соответственно писать надо: правый и «левый» уклон, правый и «левый» оппортунизм. При этом едва ли кто-то задумывается над реальными истоками этой странной стилистической нормы. Выражение «левый» применительно к оппортунизму непременно берется в кавычки, потому что левизна «левого» оппортунизма считается мнимой. Предполагается, что в действительности истинный марксизм всегда левее (то бишь революционнее) «левого» оппортунизма. Вместе с тем эпитет «левый» по отношению к самому истинному марксизму не применяется (никто и никогда не говорил: «ВКП(б) —самая левая партия нашей современности»). Истинный марксизм на деле левее любых псевдолевых («левых») течений и группировок, но он не левый, поскольку вообще никуда не уклоняется. Закавыченное выражение «левый» — выразительный лингвистический курьез, достойный внимания психоаналитиков. Оно сродни неисправимо комичному председательскому призыву: «Разрешите открыть наше закрытое партийное собрание». Оно обнаруживает, что левизна — это бессознательный императив российского революционного марксизма, который одновременно — на уровне легального политического сознания — противится существованию любых уклонов, оппозиций и фракций. Над закавыченностыо выражения «левый» позволил себе однажды порассуждать И. В. Сталин. Если не ошибаюсь, это был его дебют по теме «марксизм и вопросы языкознания». ^ Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 426. И Заказ 3926 логия пролетарского мессианизма, которая в первой трети XX столетия обеспечила легитимацию наиболее примитивных, наиболее агрессивных и варварских проектов преобразования российского общества? Думаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно. Пролетарский мессианизм не организует больше массовое переживание и понимание современной эпохи. Мне давно не доводилось встречать людей, которые верили бы в общий кризис капитализма, в действие неумолимого закона «абсолютного обнищания», в близкую антропологическую катастрофу, к которой ведет стихийное развитие рыночно-капиталистиче-ских отношений. Едва ли кто-нибудь возьмется сегодня рассуждать о спасительной мировой пролетарской революции или о революционизирующем воздействии крепнущей и развивающейся мировой системы социализма. Трудно внушить себе, будто рабочие, занятые в современном индустриальном и постиндустриальном производстве (будь то в США или в Советском Союзе, в Японии или Китае), являются носителями «универсальных страданий» и образуют такую общественную группу, которая «представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возродить себя лишь путем полного возрождения человека»1. Вместе с тем отдельные установки, входящие в структуру пролетарского мессианизма, продолжают жить и актуализируются в кризисных ситуациях. Это относится прежде всего к идее пролетарской привилегии на истину, к представлению о неискажен-ности (выражаясь языком молодого Маркса, «неидеологичности») сознания трудящегося человека. Всем известно, насколько широко распространена в нашем обществе убежденность в том, что участие в материальном производстве дает непосредственное и безобманное «знание жизни», позволяющее понимать экономику лучше экономистов, а кино — лучше кинематографистов. Этому умонастроению десятилетиями льстила советская пропаганда, достаточно успешно привлекая цитаты из классиков. В годы перестройки оно обнаруживает себя в самых разнообразных и причудливых формах. Так, считается желательным, чтобы рабочие в советском парламенте непременно были представлены рабочими делегатами: это способствовало бы не только наилучшему выражению их насущных интересов, но и безошибочному пониманию всей совокупности общественных проблем. Считается желательным, чтобы прошлое в нашей стране изображалось таким, каким его переживали простые труженики и каким оно сохранилось в их памяти. Считается почти самоочевидным, будто рабочая масса могла участвовать в бесчинствах и преступлениях минувших десятилетий только потому, что была соблазнена и обманута, сама же смотрела на вещи, может быть, и простодушно, но правильно. Рабочий класс от рождения жил в истине и пребудет в ней до конца веков, какими бы кривыми путями ни шла история и куда бы ни толкали се лжетео- Маркс. К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 428. ретики, преступные партийные лидеры и аппаратные верхи... Воззрения подобного рода — одновременно и горделивые, и жалкие — наиболее распространены в малоквалифицированных, низкооплачиваемых и социально обойденных слоях рабочего класса. Однако в условиях общего ухудшения материального положения народа, хозяйственных неурядиц и политико-идеологической неопределенности (а это сегодняшние наши условия) они могут получить самое широкое признание и, что всего опаснее, активно насаждаться и использоваться консервативно-популистскими организациями. Какие обязанности это налагает на интеллигенцию, сочувствующую перестройке, на людей, более или менее профессионально занимающихся проблематикой общественного сознания? На мой взгляд, здесь возникают две задачи, решение которых (сразу подчеркну это) предполагает независимое и творческое использование марксистского теоретического наследия. 1. Растущее плебейско-пролетарское чванство должно блокироваться широким фронтом исследований и публикаций, посвященных критической истории рабочего класса. При написании этой истории необходимо применять те методы классово социального анализа и ту презумпцию теоретической безжалостности, которые Маркс отработал в критике непролетарских политических движений (образцовым в этом отношении я считаю его анализ буржуазии и мелкой буржуазии в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»). Центральной проблемой критической истории российского рабочего класса должен стать вопрос о роли рапнепролетарских иллюзий в утверждении военно-коммунистических и административно-тоталитарных концепций социализма. 2. Пролетарский мессианизм не изживет себя до конца, пока не будет теоретически доказано, что справедливое завершение истории вовсе не обязательно должно быть царством труда и что фабрично-заводской рабочий класс — это эпизодический и, в сущности, уже отживающий персонаж в истории материального производства. Для борьбы с плебейски-пролетарским чванством необходима критическая футурология. И, как это ни странно на первый взгляд, одним из условий ее утверждения в современной культуре может быть новаторское осмысление марксовых представлений о коммунизме. Напомню, что уже в первых набросках программы человеческой эмансипации (в той самой статье «К критике гегелевской философии права. Введение», к которой восходит сам марксистский пролетарский мессианизм) фигурирует понятие «устранение пролетариата». Его мощный смысловой потенциал раскрывается в «Очерках критики политической экономики» 1858 — 1859 годов и в знаменитом (всегда шокировавшем самих марксистов) рассуждении о коммунизме как обществе, которое находится «по ту сторону материального производства» и «по ту сторону труда». Разумеется, и эта идея «потусторонности» по отношению ко всей прошедшей, экономически детерминированной истории, и такие понятия, как «производительная сила науки» или «свободное время, выступающее в качестве истинной меры общественного богатства», представляют собой не более чем концептуальные эскизы. Не следует цепляться за более конкретные расшифровки, которые пытался дать им сам Маркс, поскольку они обременены узкими культурно-технологическими ассоциациями, соразмерными условиям и возможностям XIX столетия. Надо как раз отнестись к концептуальным эскизам Маркса как к масштабным символическим шифрам, в толкование которых могут вовлекаться все догадки, подсказываемые современным («постиндустриальным», «технотронным» и т. д.) производством. Важно понять, что марксово представление о коммунизме — это не научно-технический прогноз, а скорее социальное (нерелигиозное) пророчество. Поскольку это пророчество, с ним следует обращаться экзегетически, то есть выстраивать его многообразные предельно.мыслимые толкования, подчиненные только общегуманистическим ценностям и футурологическому критерию «это по крайней мере невозможно». Поскольку же это пророчество нерелигиозное, его содержание не должно входить в состав актуально действенной веры, не должно пониматься как провозвестие, которое вот уже скоро, «вот уже завтра» исполнится и воплотится. Коммунизм — не программная задача (будь то по «минимуму» или по «максимуму»). Это скорее «сверхзадача», то есть идеальный ориентир, достижение которого вовсе не гарантировано самотеком истории. Он может включать в себя поэтому и такие цели, осуществление которых почти невероятно, но от которых мы тем не менее не можем отказаться по нравственному устройству нашего существа. К числу таких целей принадлежит и существование «по ту сторону материального производства», когда техника доставляет человеку все элементарно необходимое для жизни, и никто уже не обладает обременительной привилегией «добытчика всех благ» и не может чваниться даже «потом лица своего». Вы спросите: а для чего, собственно, нужны исторически не гарантированные цели, к которым посильно лишь бесконечно приближаться? Да вот для того хотя бы, чтобы ни одна общественная группа, ни одна особая категория людей, входящая в структуру современного социума, не могла мыслить себя как извечная константа общественной жизни или, говоря попросту, как «пуп земли». То, что человек представляет собой существо, которое не может не задаваться негарантированными (лишь в пределе, лишь в бесконечности достижимыми) целями, было впервые осознано классической философией. Яснее всего это выразил Иммануил Кант, мыслитель, обладавший наивысшей за всю историю мысли культурой полагания идеала. И именно Кант понял и выразил то обстоятельство, что способность (а также обреченность) человека полагать практически неосуществимые цели есть следствие его небожественности. Сегодня нам, как никогда, нужна кантовская культура ориентирующего отдаления желаемого. Если мы ею не овладеем, мы вообще рискуем потерять социальный идеал. Слишком долго марксисты злоупотребляли его «программными приближениями», слишком долго обращались с ним в соответствии со словами нынешнего молодежного шлягера: Запряги мечту в повозку дней, Да тяни поводья посильней! Но чтобы овладеть культурой полагания идеала, надо покончить с концепцией человеческого богоподобия, с идеей титанизма, которая, как мы видели, изначально определяла Марксово переживание истории. Мечту Маркса можно спасти, лишь реально отбросив его с юности взлелеянный миф. Человек не бог. Эта мысль, детально проработанная в высокоразвитых религиях (в христианстве прежде всего), должна быть хорошо понята и верующими, и неверующими. Даже если бога нет, человек — не бог. Поэтому и от распятого человека нельзя ожидать чуда спасения, чуда преображения социальной вселенной. Крайнее угнетение, обездоленность делают людей достойными крайнего сострадания. Но надеяться можно только на человека, еще не придушенного насилием и произволом, на человека, который не разучился ценить нормальные, правовые, политические и социальные условия существования и развития. Ю. Б. Пищик. Надо освободить Маркса от презумпции виновности Сразу признаюсь, лично я — марксистский апологет. Маркс — по преимуществу ученый. Это преимущественно ученый, у которого, наряду с собственно исследовательскими трудами, есть и публицистика, и такое произведение, как «Манифест Коммунистической партии» (написанное в соавторстве), по сути политический памфлет. А мы рассматриваем этот «катехизис» как законченный научный компендиум, в котором «все суть». Я уверен, что если бы изменившаяся ситуация в какой-то момент подсказала Марксу, что пролетариат исчерпывает себя в качестве главной революционной силы, исчезает его абсолютное обнищание как интенция этой революционности, то он преспокойно выбросил бы тезис о миссии пролетариата, ибо он был прежде всего ученый. Далее. Все мы настолько политизированы и идеологизированы, что тяжкий груз накопленных и впитанных нами политических, идеологических и прочих презумпций переносим и на Маркса. Он у нас нередко выглядит этаким политическим деятелем, вышедшим с кистенем на дорогу революции XIX века, который хотел с пролетариата мзду получить, проложить ему дорогу в рай, а потом с него получить дивиденды, если бы тот победил, конечно. Но ведь у Маркса этого ничего нет. Я и поддерживаю В. М. Межуева в том, что надо освободить Маркса от презумпции виновности. Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.009 сек.) |