Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 19 страница

Уникальная роль партаппарата, включая его всевластие, имеет историческую и в этом смысле вполне разумную природу. Цемен­тирующей основой большевистской партии, как партии особого тина, была организация профессиональных революционеров. Когда партия стала правящей, организация профессиональных револю­ционеров трансформировалась в партаппарат — один из важней­ших механизмов сведения многообразия человеческих целей и ин­тересов к единому основанию, подчинение общественной воли сознательной воле сознательного меньшинства. Партаппарат наиболее полно воплощал свойственную большевизму железную дисциплину, которая по крайней мере дважды спасала страну: пер­вый раз — когда надо было вновь собрать воедино уже почти раз­валившуюся в ходе гражданской войны Россию, второй раз — когда надо было отстоять независимость в борьбе с фашизмом.

Объективность требует сделать еще одну оговорку. Справед­ливо критикуя партаппарат, нельзя в то же время превращать его в козла отпущения. На нем лежит львиная доля вины, которая па­дает на партию за несчастья народа. Львиная, но не вся. Была еще партийная масса, миллионы членов партии, сохранялась партий­ная демократия, решения, в том числе самые жестокие, принима­лись голосованием. И все это нельзя считать декорацией, простой видимостью, призванной прикрыть и скрыть реальный механизм власти. Нет, это была очень важная часть этого механизма. Мил­лионы членов партии, движимые рычагами аппаратной власти, составляли живые кровеносные сосуды административно-команд­ной системы. Гул одобрения — ее неотъемлемый элемент. Без пос-

лушного энтузиазма (или энтузиастического послушания) адми­нистративно-командная система не могла бы состояться ни в ста­линском, ни в брежневском варианте. И от этой вины ни одному члену партии не уйти, не укрыться за запоздалым (пусть хоть та­ким!) «героизмом». Кстати, сам этот «героизм» является превра­щенной формой вины. Обращает на себя внимание факт: многие из общественных деятелей, пострадавших в годы застоя за прогрес­сивные взгляды, занимают сейчас в оценке прошлого более спо­койные, умеренные, взвешенные позиции, чем те активные сто­ронники перестройки, которые были тогда, в те же годы застоя, как говорится, неплохо устроены. Эти «перекрещенцы», как правило, более крикливы, шумны, готовы все отрицать и чернить. Отчего бы? Может быть, от того, что сейчас конъюнктура иная? Может быть, от нечистой совести? Если одни бегут впереди прогресса, то другие спешат просто покинуть партию, демонстрируя двойную трусость. Однажды им не хватило мужества бороться против за­стоя, а сейчас недостает мужества взять на себя ответственность за это.

Вина, однако,— вещь объективная. От нее не уйти. И это еще один важный аргумент в пользу возрождения партии, ее конвер­сии (воспользуемся модным словечком) — превращения из управ­ляющей инстанции в действительную политическую. Такая пере­стройка партии откроет достойную нравственную перспективу для миллионов ее членов, даст их чувству вины нормальный, а не сублимированный выход.

Прогресс в обществе осуществляется не только путем отмира­ния старого и появления нового. Часто качественное обновление той или иной структуры достигается простым перемещением эле­ментов из центра на периферию и. наоборот, изменением их удель­ного веса, в результате чего второстепенные, нередко просто де­коративные элементы вдруг приобретают решающее значение. Так произошло, например, с зафиксированным в нашей Конституции правом союзных республик на суверенитет, вплоть до выхода из Союза ССР. В условиях фактической советской унитарности это право было сугубо формальным, никогда и никем всерьез не вос­принималось. Но когда административно-командная система заша­талась, оно наполнилось реальным содержанием и стало ценностно-правовой основой движения народов за независимость. Нечто по­добное происходит и с партийной демократией. Партийные собра­ния, выборность руководящих органов, отчетность и другие атри­буты партийной демократии, которые долгие годы были лишь па­радным фасадом здания, вход и выход в которое располагались с обратной стороны, формальным прикрытием аппаратных игр, могут стать и становятся работающим механизмом политического возрождения партии.

Демократизация партии, равносильная ее возрождению, тесно переплетена с демократизацией всей общественной жизни. С нрав­ственной точки зрения решающий вопрос здесь — это вопрос о ста­тусе партии в составе общественно-политических сил страны.

Оказавшись единственной правящей силой, к тому же завоевав­шей это право в результате вооруженного восстания, партия не­вольно сузила каналы нравственной оценки своей деятельности до самооценки. Последняя включает, разумеется, и самокритику. Од­нако, как свидетельствует опыт общественной и личной жизни, самокритика без критики теряет реальную силу, становится прев­ращенной формой самовозвеличивания, орудием манипулирования общественным мнением, социального фарисейства (вспомним, как умело использовалась в партии «самокритика» в годы репрессий — ну хотя бы в 1938 году, когда партия «сама» подвергла критике необоснованно широкий масштаб репрессий, осудила «ежовщину» и т. д.). Сознательное лицемерие — не единственная форма зло­употребления «самокритики». Партиям, как и отдельным людям, свойственно думать о себе лучше, чем они есть на самом деле; поэтому критический взгляд «со стороны» для их нравственного здоровья так же необходим, как свежий воздух для здоровья фи­зического. А большевистская партия, разгромив все другие поли­тические силы, получив безраздельную политическую монополию, оказалась фактически вне отрезвляющей, нравственно бодрящей критики «со стороны» (если, конечно, не считать отвергавшуюся с порога критику со стороны буржуазных и социал-демократи- ' ческих кругов Запада).

Не будем рассматривать вопрос о многопартийности, который неожиданно быстро вышел за рамки теоретических дискуссий и стал политической реальностью страны. Ко всем многочисленным плюсам и минусам, аргументам в пользу и против многопартий­ности мы хотели бы добавить одно сугубо этическое соображение: если бы даже в политическом плане можно было обойтись без мно­гопартийности, ее тем не менее следовало бы ввести в целях нравст­венного оздоровления общественной атмосферы. Монополизм в по­литике не менее губителен, чем в экономике. Политическая партия может поддерживать свое нравственное здоровье на должном уров­не только тогда, когда у нее есть достойный конкурент, заинтере­сованный, пристрастный критик со стороны. Тем самым КПСС оказывается в совершенно беспрецедентной со всех точек зрения ситуации: она должна способствовать созданию своей собственной оппозиции. Какой бы странной, непривычной по историческим и-человеческим меркам эта задача ни казалась, очень многое будет зависеть именно от ее решения. И, к сожалению, как показывают последние внутрипартийные события, она не вполне готова к этому. Набранная за десятилетия инерция командования, адми­нистрирования не позволяет ей осознать новую реальность.

Коммунистам, и как партии и как отдельным людям, надо отбросить сознание собственной исключительности, исторической «избранности», освободиться от коммунистического чванства. Надо учиться быть одними из многих, учиться действительному демо­кратизму. Это трудно, невероятно трудно. Но иного пути нет. Ино­го, как говорится, не дано.

4.

Идеология

обновления:

жив ли марксизм?

Философы лишь различным образом объ­ясняли мир, но дело заключается и том, чтобы изменить его. К. МАРКС

Переоценка ценностей, характерная для советского общества периода перестройки, выдвинула в центр общественных дискуссий вопрос об отношении к марксизму. В какой мерс марксизм ответствен за реальную историю, которая осуществлялась под его знаменем? Является ли марксизмом то, что долгие годы мы обозначали этим термином? Как отличить марксизм подлинный от мнимого? Может ли вообще остаться марксизмом марксизм, ставший государственной идеологией? По­чему сегодня многие публицисты ополчились на марксизм с таким рвением и даже радостью? Если не марксизм, то что? Эти и мно­гие другие злободневные вопросы сегодняшней духовной жизни стали предметом обсуждения членов теоретического клуба «Сво­бодное слово» при Союзе кинематографистов СССР.

В. И. Толстых. Не просто судят, а хоронят...

Когда в известных выступлениях и документах была выдвинута идея «обновления идеологии», многие стали под этим подразумевать обновление идеологии марксизма-ленинизма, и ничто иное. В чем должно выразиться это обновление и какой будет обновленная идеология — толком никто ничего не сказал. А между тем нача­лась и набирает силу критика всех основоположений, принципов марксизма, вплоть до его отрицания, ниспровержения. Открыва­ем первый номер журнала «Знамя» за 1990 год и читаем в статье Сергея Чернышева «Новые вехи» о нашей излюбленной россий­ской привычке искать виновного, «рыжего». В поисках первород­ного греха от бесповоротно осужденного Сталина очень скоро перешли к Ленину, а затем и к Марксу. Мы, замечает автор статьи,

¹ Здесь дается сокращенный текст стенограммы.

накануне суда над Марксом. «Судебный процесс еще не начался, обвинение не предъявлено. Покуда Маркс всего лишь выходит из моды. Говорить о нем, ссылаться на него становится дурным то­ном. Он окружен стеной молчания. Общественное мнение в клас­сическом сталинском стиле исподволь готовится санкционировать расправу над своим былым кумиром. Естественно — и это тоже «по-нашему»,— аргументы по существу дела никого не интересу­ют»¹. Думаю, что Сергей Чернышев даже смягчил реальную кар­тину состояния общественного мнения и сознания.

Дело в том, что марксизм не просто судят, его хоронят, а для кого-то он уже умер, без тризны, погребального обряда канув в вечность. Один известный кинорежиссер, прогрессивный чело­век, в ответ на приглашение принять участие в дискуссии, сказал мне: «А о чем, собственно, вы собираетесь говорить? Все и так ясно. Марксизм не просто умер, для большинства людей он давно исчез и не нужен...» Марксизм хоронят давно, но до недавнего времени этим занимались те, кого мы называли «идеологическими противниками» и «врагами социализма». Сейчас, в пылу внезап­ного коллективного прозрения, этим занялись и вчерашние тол­кователи и апологеты марксизма, маститые писатели и публицис­ты, те, кто однажды «проходил» и сдавал экзамены по марксизму-ленинизму. И как всегда бывает в таких случаях, наиболее реши­тельно, радикально опровергают марксизм те, кто плохо его знает и понимает. К тем, кто однажды взялся за «Капитал» и дочитал его до конца, мое сердитое замечание не относится.

Приходится признать, что для скептического или резко крити­ческого отношения к марксизму имеются серьезные объективные основания и причины. И для критики марксизма (под критикой я понимаю анализ, сколько угодно беспощадный, но анализ, а не безоговорочные оценки и приговоры!) сегодня создан режим наи­большего благоприятствования. Всем надоела апологетика, кано­низация марксистской идеологии, превращенной в некую свет­скую религию, которую и преподавали как «закон божий». Но почему опять идет сплошной монолог, опять царит методология «до основанья, а затем...»?! Почему молчит, словно в рот воды на­брав, официальная идеология — в лице Идеологической комиссии ЦК КПСС, институтов, отделов и секторов институтов и учрежде­ний, непосредственно отвечающих за разработку марксистской теории? Молчат рядовые и дипломированные марксисты, которых еще вчера было так много. Куда они подевались? Возникла стран­ная духовная, интеллектуальная и нравственная ситуация: то ли приверженцам марксизма нечего сказать в ответ, то ли они боятся попасть в разряд консерваторов и ретроградов, то ли срабатывает старое житейское правило «молчание — золото», казалось бы, утратившее свою мудрость в эпоху гласности и плюрализма.

Вопрос по сути этический, в известном смысле личный и лич­ностный, можно сказать, исповедальный. Но это, надеюсь, все со

Чернышев С. Новые вехи//3намя. 1990. № 1. С. 156.

мною согласятся, есть также вопрос общественной морали, вопрос мировоззренческий для очень многих людей, продолжающих ве­рить в марксизм и марксизму, разделяющих идеи и идеалы науч­ного социализма (совсем не обязательно быть Ниной Андреевой, чтобы не поступаться принципами). Вопрос об отношении к марк­сизму выступает сегодня и как вопрос об истине и критериях опре­деления практической истинности того или иного учения, о взаимо­отношениях обыденного и научного сознания, наконец, как вопрос о судьбе коммунистической идеи — центральной для марксист­ского мировоззрения. Можно позавидовать тем, кто с такой лег­костью способен в одночасье и без мук раскаяния расстаться с тем, во что вчера верил и что исповедовал. Но не думаю, что такая за­бывчивость и несамокритичность укрепляют позиции обществен­ных наук и обществоведов, повышают их авторитет. Разумеется, совсем не обязательно бить себя в грудь, каяться. Ведь ясно, что, независимо от позиции каждого из нас, марксизм как философская теория, экономическое учение или политическая доктрина не может быть вдруг вычеркнут из истории идей и практической деятельности крупных общественных движений и сил. Его воз­действие на мировую историю — и прямое, и косвенное — пред­стоит оценить как бы заново, в свете происшедших и происходящих изменений. Короче, вопрос о марксизме, имеющем свою этическую сторону, следует рассматривать в широком контексте мировоз­зренческого кризиса, охватившего общество в целом и обществен­ную мысль — в частности.

Поэтому давайте попробуем разобраться, что произошло на самом деле. Одно дело, если мы являемся свидетелями действи­тельного краха марксизма — не только как общественно-полити­ческого учения, недооценившего возможности капитализма, ры­ночной экономики и сделавшего ставку на диктатуру пролетариа­та, пересоздающего мир по своему образу и подобию, но и как не­кой системы ценностей, мировоззренческой системы, способной объяснить современный мир и быть руководством к действию (на что, вспомним афористичный 11-й тезис о Фейербахе, марксизм претендовал со дня своего рождения). Если это так, то нам дейст­вительно остается лишь «отслужить панихиду» по марксизму, ос­тавив его в памяти в качестве одного из течений социокультурной мысли XIX и XX веков. И другое дело — видеть в марксизме со­циально-философскую теорию, применимую не только к условиям XIX века, способную к самокритике и саморазвитию, не цепляю­щуюся ни за одно свое положение как раз и навсегда данное. И тогда марксизм на равных с другими течениями общественной мысли может и должен принять участие в выработке новой системы ценностей и нового мышления, соответствующих потребностям общественно-исторического развития. В этом случае критика марк­сизма, при всех ее перепадах и крайностях, приобретает очисти­тельный характер и позитивную направленность, помогая осво­бодиться от всего отжившего и изжившего себя не только в об­щественном сознании, но и в общественном бытии.

Мне кажется, наш разговор получится целенаправленным и содержательным, если мы поставим в центр обсуждения пробле­му отношения к марксизму, которая актуализирована и объектив­но — ходом исторических событий, и субъективно — потребно­стью в рефлексии по поводу марксизма, безусловно, несущего свою долю ответственности за «иронию истории», которая с нами приключилась.

В. П. Лебедев. Маркс

был прав в деталях

и велик в заблуждениях

Пожалуй, самое большое заблуждение К. Маркса связано с понятием прогресса. Напомню, что у Гегеля, из которого вырос Маркс-философ, критерием прогресса является рост свободы. Это очень тонко было замечено Гегелем: свобода у Гегеля не определе­на жестко, а, кроме того, данное понятие трудно выразить в циф­ре, сложно измерить. Это скорее влекущее эмоциональное поня­тие, воодушевляющее, вдохновляющее, которое можно изобра­зить, как сделал Делакруа, в виде некоей женщины с обнаженной грудью («Свобода на баррикадах»), так что за ней, за свободой, бежит масса мужчин. Иными словами, свобода достаточно аморф­ное понятие. Все этические категории не имеют четких границ, и их нельзя жестко определить. Это примерно как образ любимой, который лучше смотрится через туманную дымку. Мы это поймем, если попытаемся переложить понятие свободы в другую формулу. Вот, скажем, энгельсовская: «Свобода — это осознанная необхо­димость». Вроде это тоже мысль Гегеля, но мы видим, как здесь те­ряется его накал, свечение, угасает само понятие. За «осознанную необходимость» люди не отдавали жизни, а за свободу отдавали. Конечно, как рабочее определение мы можем принять и такое: свобода — это возможность выбора, реализация себя. Так пред­ставляет свободу экзистенциализм, и это достаточно точное оп­ределение. В некотором смысле и Гегель считал так же.

А что сделал Маркс? Оставаясь прогрессистом, сторонником того, что история движется «в сторону прогресса», он взял в каче­стве критерия изменения общества некий параметр, который легко измерить. Это были всем известные производительные силы, на­пример, средства производства. Это тонны стали, чугуна, нефти, электроэнергии, которые легко измерить. Более того, это еще и человек.

У Маркса прогресс стал целью исторического развития. Ведь история должна, по Марксу, двигаться прогрессивно, следова­тельно, каждый следующий этап более прогрессивен, чем пре­дыдущий. А где критерий? А вот он — производительные силы. Они должны расти. И человек тогда оказывается не целью исто­рического развития, а фактически средством. Иногда мне возра­жают, что у молодого Маркса есть высказывания, что истинным богатством общества является свободное время, что Маркс уповал

10 Заказ 31)26

на гармоничное развитие личности как цели, что свобода развития каждого есть залог свободы развития всех. Да, такие высказыва­ния у него есть. Но это афоризмы, не больше. А суть всего его уче­ния в том, что, прогрессивно двигаясь, общество развивает именно производительные силы, и человек — лишь элемент производи­тельных сил. То есть он становится средством, что и видно из тер­минологии, которая постепенно сформировалась,— «трудовые ре­зервы», «трудовые ресурсы», «рабочая сила». Эта терминология лежит в одном ряду с такими понятиями, как «нефтяные ресур­сы», «водные резервы» и т. д. И «человеческий фактор» тут тоже мало что меняет, потому что есть «географический фактор» и «эко­номический фактор». Коль скоро целью истории является про­гресс, а человек должен его обеспечить как некое средство, то чисто теоретически и объясняется то чудовищное количество жертв, которым сопровождалось строительство самого «прогрес­сивного общества». Человек рассматривался даже не в качестве винтика, как нам толкуют («товарищ Сталин превратил человека в винтик»), а как воспроизводимое природное сырье. В отличие, скажем, от нефти, которая исчерпывается и имеет цену (особенно при продаже за границу), человек — бесценное (в смысле не имею­щее цены) сырье, самовоспроизводимое и имеющееся в бесконеч­ных количествах. Отсюда огромные цифры жертв, брошенных в «горнило», точнее — в топку индустриализации. Ведь индустриали­зация — основа прогресса. Руководствуясь этим, понастроили в странах «социалистической ориентации» металлургические комби­наты даже'там, где нет руды, с обязательством доставлять ее туда.

Когда понятие прогресса как увеличение тонн стали и чугуна сформировалось, мы в конце концов, выбрав этот путь, такого прогресса достигли — мы давно уже на первом месте по чугуну, стали, цементу, тракторам и комбайнам. А истинного прогресса все нет и нет. Это должно бы заставить задуматься, что с понима­нием прогресса что-то не так. В свое время еще И. Ильф пошутил: вот люди думали, изобретут радио, и настанет счастье. И радио уже есть — а счастья все нет.

Теперь-то нам ясно, что прогнозировать, а тем более предпи­сывать развитие общества на основе якобы научной теории в прин­ципе невозможно. Один из «отцов» кибернетики, Эшби, доказал теорему, что промоделировать какую-либо сложно организован­ную саморазвивающуюся систему может только другая система, которая должна быть на порядок сложнее первой. А поскольку таковой в рамках человечества быть не может (могла бы такой быть только внеземная цивилизация, ушедшая далеко вперед по сравнению с земной), то ясно, что создать теорию социального развития с предписанием, как должно развиваться общество, не­возможно. Это тот же вывод, который содержится в одной из песен Галича: «Бояться надо только того, кто скажет: «Я знаю, как надо!»... Гоните его, не верьте ему! Он врет, он не знает, как надо!»

К. Маркс, как известно, разделил всю историю на предысто­рию и собственно историю. Последняя означает, что люди начали

строить общество сознательно, то есть познав общественные зако­ны. С этого момента и начинается настоящая история, то есть по­строение коммунистической формации. А кто открыл эти законы? Маркс. Поэтому, логически перефразируя, можно сказать, что до Маркса была только предыстория, а вот начиная с него, с его от­крытия будет собственно история. Замах не меньше, чем у Иисуса Христа.

Однако наши молодые марксисты очень быстро усвоили этот подход, приняли на себя историческую миссию вещать устами прогресса. Поэтому и В. И. Ленин и все его соратники, теоретики тина Н. И. Бухарина, излагали Марксово учение как бы от себя, как абсолютную истину, а себя рассматривали как своего рода мессию, посланного на землю для осуществления хода истории. И не про­стого, а прогрессивного...

Как связана русская традиция уравнительного распределе­ния с марксистской идеей прогресса? Прогресс — это смена фор­мации, рост производительных сил. Но для этого нужно покон­чить со старой формацией. И акция экспроприирования экспро­приаторов воспринималась как составная часть прогресса. А что такое «экспроприировать»? Это значит: насильно отобрать и раз­делить. И вот тут марксистская идеология как бы освящает ста­ринную русскую традицию справедливости как дележки поровну. Это и уловил небезызвестный персонаж М. А. Булгакова Шариков, прочтя переписку Энгельса с Каутским. То же самое усвоило все население из этой теории прогресса.

Конечно, голым насилием невозможно преобразовать страну, тем более подвести ее под такие принципы, которые выдавались за высоконаучные. А какие это принципы? Один из них — попыт­ка создать коммунистического человека с помощью насилия, с помощью лагерей, дабы он начал трудиться по-коммунистически. Уже в «военном коммунизме», как считалось, были заложены принципы коммунизма — отсутствие товарного производства, рыночного хозяйства вместе с денежным обращением, плюс некие «справедливые» принципы распределения, будто уравнитель­ность — это и есть коммунизм. Правда, признавалось, что пока это не совсем коммунизм, поскольку многовато людей не умело еще по-коммунистически работать. А что такое коммунистиче­ский труд по Ленину? В «Великом почине» у него содержится по этому поводу несколько мыслей. И если их сгруппировать, то определение будет звучать так: коммунистический труд — это есть труд без всякого расчета и надежды на вознаграждение. В других местах он говорит более доступно для понимания широких слоев: коммунистический труд — это бесплатная работа на пользу об­щества.

На самом деле такой труд способен породить только отвраще­ние к труду. И тем самым была подорвана сама основа народной нравственности.

Бестоварное производство коммунистической утопии реально могло дать лишь концлагерь или сталинский социализм. Что же

10*

касается неопределенного и очень далекого будущего, когда якобы будет обеспечено получение благ «каждому по потребностям», то в социологии давно известно, что существует бесконечная лест­ница потребностей — даже материальных, не говоря уж о ду­ховных. В 40 —50-х годах это было детально показано американ­цем Абрахамом Масловым (Маслоу), русским по происхождению. И в связи с этой бесконечностью получать «по потребности» никог­да не удастся.

Странным образом учение Маркса чем-то напоминает сетова ния Шигалева, который с недоумением заметил, что вроде он ис­ходил из безграничной свободы, а вынужден завершить безгранич­ным деспотизмом.

В. Э. Матизен. На азиатской почве марксизм оказался вирусом

Мне понравилась идея высказать здесь свое личное отношение к марксизму. Я впервые столкнулся с этой проблемой в универси­тете, где и изучал математику. Мысль о том, что что-то неладно с «самым передовым» и «единственно верным» учением, мне спер­ва в голову не приходила: трудно было допустить, что Маркс может так элементарно ошибаться! Потом все встало на свои места. Вну­тренне отказавшись от обязанности принимать марксизм как ис­тину, я принял его как модель мира, извлекаемую из догм-аксиом с помощью дефективных правил вывода, высокопарно именуемых «диалектической логикой». Число принимаемых на веру предпо­ложений неограничено, поскольку каждый раз, когда чисто де­дуктивный вывод натыкается на трудности, привлекаются новые и новые, взятые якобы из «практики». В конце концов теория ста­новится внутренне противоречивой, а тогда, по законам логики, из нее можно извлечь любой вывод. Этим и объясняется сущест­вование взаимоисключающих интерпретаций марксизма, вроде ленинизма и бернштейнианства...

Теперь о другом. У марксизма два обличья: с одной стороны, это теория, с другой — руководство к действию. В качестве теории он имеет право на существование вместе с другими теориями, ибо позволяет определенным (пусть даже ложным) образом объяс­нить мир. Но как руководство к переустройству общества (а это его главная претензия) он должен быть уголовно наказуем.

В «Критике Готской программы» с полной ясностью сказано, на каких принципах должна строиться социалистическая эконо­мика: «...каждый отдельный производитель... получает от общества квитанцию в том, что им доставлено такое-то количество труда (за вычетом его труда в пользу общественных фондов), и по этой квитанции он получает из общественных запасов такое количе­ство предметов потребления, на которое затрачено столько же труда». Из этих посылок с железной необходимостью выводится

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 18.

бюрократическое государство (об этом писал Ю. Буртин). Ведь кто-то же должен измерять труд «средне-необходимым временем» и кто-то же должен отпускать со склада «эквивалентное» количе­ство средств потребления. Неужели же непонятно, что власть над распределением жизни, то есть государственная власть, будет принадлежать этим лицам?! Джиласовский «новый класс» гене­тически заложен уже здесь, в этих марксовых посылках. Я уже не говорю о том, что сколько-нибудь объективно нельзя ни измерить индивидуальный трудовой вклад, ни соизмерить разные виды тру­да, ни заранее определить потребительную ценность планируе­мого продукта. Все это обрекает общество на произвол бюрокра­тии, на чудовищную зарегламентированность и вечный дефицит.

Не могу однозначно ответить на вопрос, почему сам Маркс не сделал этих выводов. Может быть, дело тут в интеллектуальной нечестности, имманентной любому идеологу, а может быть, в том, что он не видел биологической сущности человека, полагая ее со­вокупностью общественных отношений, и мыслил неких равных и усредненных индивидов, которые будут работать в его модели. Да это и неважно. Интереснее то. что социалистическая система как бы сама чувствует, что обычный человек ей не подходит, и начинает вивисекторски выделывать «нового человека», как это было и у нас, и в Китае.

Интеллектуальная основа социалистической догматики — теория трудовой и прибавочной стоимости и вытекающие из нее представления, что предприниматель «присваивает чужой труд», в чем, по Марксу, и состоит сущность эксплуатации. Не буду ка­саться внутренней противоречивости этих представлений. Сейчас очень важно довести до людей нормальный взгляд на вещи, вы­мыть из мозгов представления об эксплуатации человека челове­ком при наемном труде, из которых вытекает, будто работают только те, кто занимается физическим трудом, а прочие лишь присваива­ют чужое. Иными словами — похоронить идеи «научного социа­лизма». И не надо, трансформируя социализм или марксизм в нечто принципиально иное, продолжать называть это прежними именами.

Марксизм (особенно в трудах Ф. Энгельса) всегда гордился тем, что опирается на достижения точных и естественных наук, ка­завшиеся незыблемыми. Но Ньютонова физика, дарвиновская био­логия и, скажем, Эйлерова математика дали фундаментальные тре­щины в конце XIX века — после открытия законов наследствен­ности, релятивистских и квантовых эффектов, с развитием теории множеств и исследованием оснований математики, обнаружившим зыбь под ногами. Я уже не говорю о перевороте в психологии. Че­ловек с головой Маркса, родись он на полвека позже, сумел бы выплавить из этого совсем другую философию практики, марксизм же оказался к этому неспособен.

Наблюдая кризис марксизма, трудно и представить себе, что существовала (и существует, ибо дух не умирает) живая филосо­фия самого Маркса. Впрочем, о том, что у Маркса есть ценного,

философы скажут лучше меня. Я же продолжу нить своих рассуж­дений, высказав гипотезу о том, как произошло омертвение марк-совой мысли. Я не так уж хорошо знаю немецкий, но некоторые работы Маркса читал в оригинале и могу сказать, что марксово мышление погружено в немецкий язык. Когда мы по-русски го­ворим: «Бытие определяет сознание» — это сушеный лист марк­систского гербария. А когда читаем по-немецки: «Das BewuBte-sein ist das bewuBte Sein» — это превосходный каламбур. На таких корнесловиях Г. Гачев строит модели национальных миров. Полу­чается в высшей степени остроумно и безо всяких вселенских пре­тензий. Во-вторых, мышление Маркса поначалу было погружено в немецкий же контекст. Он ведь создавал свою философию, от­талкиваясь от тогдашних немецких интеллектуалов — О. Бауэра, М. Штирнера, Л. Фейербаха, которые витали в эмпиреях. С эми­грацией Маркса эта живая связь порвалась, и его мышление нача­ло усыхать, утратило рефлексивность, ибо лишилось побуждающе­го к рефлексии противовеса. Маркс полагал, что его теории ока­жутся действенными для западноевропейских обществ. Но в ин­формационно свободном обществе марксизм недействителен, ибо легко оспорим и поэтому безвреден и даже полезен. А вот для неде­мократического, несвободного общества он губителен.

Поиск по сайту: