Волгодонский инженерно-технический институт – филиал НИЯУ МИФИ 7 страница

При гигантском количестве именных указов и общих распоря­жений мы можем заметить, что целое столетие поселения неустан­но вибрируют, то теряя, то вдруг приобретая жителей. В 1797 году губернатор докладывает о Стерлитамаке, что большая часть жите­лей его «с разных земель сходцы не помнящие родства». Полвека спустя, в 1852 году, одесский губернатор докладывает: «Многие мещане вовсе находятся в неизвестных отлучках, почти пятая часть мещан Одессы без узаконенных письменных видов в уездах Херсон­ской губернии занимается земледелием».

На всю эту суетную, неорганизованную, несмотря на множество постановлений или благодаря этому множеству, жизнь наклады­вается решительное градостроительное упорядочение сугубо кон­цептуального порядка. Из Петербурга шлются высочайше конфир­мованные планы переустройства городов «по регулярству» — при всех различиях как это все же напоминает 30-е годы нашего века!

В самом Петербурге регулярная идея сопровождалась про­фессиональной инженерной и архитектурной деятельностью и была обеспечена крупными капиталовложениями из казны. То же относи­лось к Одессе, частично — к Москве после наполеоновского пожара. Что же касается прочих городов империи, то дело ограни­чивалось формальным устроением нескольких площадей и улиц, как в Твери или Полтаве. Прочее самоустраивалось как умело. В середине XIX века саратовский губернатор сообщал в столицу: «Почти целое столетие не токмо дворяне, чиновники и купцы, но и всякий из простолюдинов, желавших заниматься сельским хозяйством лишь на собственное продовольствие, а денежный Доход приобретать мелочными промыслами, весьма мелкими в го­роде торговом, беспрепятственно здесь водворялся и пользовался городскою землею где и как хотел».

Вновь и вновь приходит на память запись Огарева, коль скоро нетрудно найти среди прочих и такую записку: «В каждом новом городе быть городской и земской полиции, уездному казначейству, уездному стряпчему и, если настоящие жители пожелают перейти в мещане, то для разбора дел их ратуша и с сиротским судом, буде же они остаются в крестьянском состоянии, учреждение ратуши отложить до образования мещанских обществ». Неискушенному читателю последняя фраза может внушить иллюзию некоторой доброй воли горожан, с которой склонны считаться власти, но в действительности переход в мещанское сословие был сопряжен с немалым дополнительным податным обложением, и от него шара­хались как от огня.

Исторические аналогии, конечно, рискованны, но эта записка пришла на память автору во время посещения в середине 70-х годов рудничного городка Аркалык, только что возведенного в достоин­ство областного центра (сейчас эта искусственная область упразд­нена). В скудных тамошних постройках можно было уже лице­зреть начало будущего пышного расцвета: временные таблички с обозначением 51-го областного управления и отдела — за сто тридцать лет явный прогресс в масштабе при сохранении прин­ципа и техники.

Великий перелом после реформы 1861 года поистине впечат­ляет. По прошествии каких-то пяти-шести лет ситуация начинает преображаться с нарастающей скоростью. Мощное земское дви­жение сопровождается ростками подлинного местного патриотизма. Быстро упрочиваются хозяйственные и культурные связи города с его уездом, ослабевает несколько дикость слобод, располагав­шихся в «ничьей земле» на границе города и уезда. Интенсивно становится на ноги краеведение и местная печать. Вскоре создаются очаги будущей интенсивной потребительской и производительной кооперации. Процесс создания местных сообществ шел в целом интенсивно, нарастая к началу нашего века и столыпинским ре­формам, несшим в себе потенциал дальнейшей интенсификации жизни Места.

Разумеется, сверхонтимизм, проявлявшийся во множестве пуб­ликаций конца XIX века, был чрезмерен, однако темп и размах становления самостоятельных местных сообществ были все же та­ковы, что вызвали отчаянный испуг центральной администра­ции. В малом масштабе осуществился тихий переворот, странным образом подобный первой, нешумной стадии сворачивания нэпа в середине 20-х годов. Вместе с усилением нажима сверху — рост апатии внизу, и за год до первой российской революции в «Вест­нике нижегородского земства» № 18 за 1904 год можно прочесть: «Когда приходишь в городскую думу и встречаешь благообразных хозяев города, видишь только одно, что все они ж^-и вы и здоровы, что ничего они ровно не придумали от заседания до заседания и не придумают никогда и что вообще думать не намерены. Это совершенно особый тип довольного человека, редко шагающего дальше своей харчевни и и прямом, и в переносном смысле слова.

Нет ни денег у города, ни самого желания достать их, ни какой-либо новой мысли, ни стремления создать эту мысль и осуществить ее. Ровно ничего!»

Революционные события 1905 года показали, однако, какие ре­сурсы были накоплены городскими сообществами, в особенности кооперативным движением, связавшим города и уезды. При всей ограниченности реформ этот потенциал (напомним: на примерно полтора миллиона фабричных рабочих приходилось около четырех миллионов кустарей, в растущей степени объединенных коопера­цией) позволял ускоренный, хотя и не без срывов рост. Этого потенциала оказалось достаточно, чтобы пережить спазмы «воен­ного коммунизма» и в один год развернуться в условиях нэпа. В 1929 году всерьез и надолго начался процесс удушения местных сообществ, который лучше всего определить как запрограммиро­ванную инволюцию, свертывание жизни к модели Александра I — Аракчеева.

Но вернемся к нашему времени, когда положение Места оказа­лось близким к точке исчезновения. Помимо стратегии всеобщего выравнивания, о которой мы уже говорили, необходимо принять во внимание ее естественноисторическое последствие — защитную приватизацию жизни. В 60-е годы количество отдельных квартир стремительно возрастает, и, хотя в брежневское время темпы жилищного строительства сокращались, инерция процесса пре­образовала отдельную квартиру в безусловно главенствующий тип человеческого обиталища. Как бы ни были эти квартиры малы, малокомфортабельны и в основном бедны, это была огромная совокупность потенциальных приватных Мест. Внешнее, публичное пространство, постепенно теряя насыщенность по мере расползания городской ткани вовне, все заметнее отступает на второй план. Единый этот процесс шел по всей стране синхронно, и старая ментальная карта пространства распадалась, прежняя иерархия публичных Мест рушилась быстро.

Традиционная структура ясна. Дом, какой бы он ни был, при­ватное пространство, хотя бы за фанерной перегородкой. Дальше подъезд и двор — корпоративное пространство соседей. Дальше — «арка», важный транзитный шлюз. Затем —- переулок, где эле­менты корпоративной соседской общности еще довольно велики, но допускается вторжение публично-универсального. Наконец -улица, которая относится скорее к миру всеобщего, общегород­ского, чем локального. Эта структура рухнула тотально. Человек, семья. группа оказались в приватном мирке, одной лишь тонкой дверью отгороженном от универсально-всеобщего, не расчленен­ного заметными границами.

При иной траектории экономического развития, то есть при развитии производства потребительских товаров, кривая привати зацииi продолжала бы расти, пока не уперлась бы в ограниченные размеры «жилой ячейки». Но эта кривая гораздо раньше была подготовлена скромностью, а затем все большей нищетой рынка вещей. При минимальной ознакомленности городских властей

1.12

с логикой формирования среды существовала еще в 70-е годы возможность компенсации за счет интенсивного развития публич­ных мест и их систем. Однако этого не произошло. Напротив, по городам страны прокатился вал «модернизации» центров, в результате чего было уничтожено множество Мест, обладавших традицией (кинотеатры, театры, пивные залы, биллиардные и т. п.), замещенных теперь монументами и присутственными местами.

К середине 80-х годов кривая приватизации, достигнув по­толка, могла пойти уже только вниз. Семьи обнаружили, что орга­низовать Место в малогабаритной стандартной квартире чрезвы­чайно трудно. Наиболее тяжко пришлось подраставшему младше­му поколению — даже в тех случаях, когда подросток располагает собственной комнатой, степень его личностного контроля над ней редко значительна, в силу неразвитости уважения к праву юности на приватность. Старики тоже, как правило, оказались безмест­ными в новом жилище, и по сути пришлось опознать всеобщее распространение нового типа коммунальной квартиры — «семей­ная коммуналка».

Развернулся массовый процесс выталкивания подростков в сво­бодное время за пределы семейного Места. Но новая структура городской ткани не содержит в себе необходимого объема лега­лизованных «оазисов», пазух, ниш для формирования приватизо-ванного, группового Общего Места. Сложилось безместное поко­ление, бродящее по просторам микрорайонов, находящее укрытие в незаконном захвате технических чердаков, подвалов, детских

площадок.

Не будет ошибкой утверждать, что к середине 80-х годов распад среды достигает максимума. Еще до прокламирования перестройки часть осмысленных горожан начала борьбу за возвра­щение городскому центру статуса системы публичных Мест. Существенно, что это повсеместное явление, равным образом ха­рактерное для столиц и малых городов. Повсюду оно наталкива­ется на сопротивление казенной структуры владения пространст­вом, стремящейся вытеснить жизнь и омертвить центры городов, допуская рядом с офисами «музеефикацию», но выталкивая пуб­личную активность на периферию города.

Дополнительное отягощение драмы Места заключается в том, что профессиональный цех архитекторов, природой профессии призванный хранить и умножать структуру Мест, не только ока­зался придавлен мощью строительного комплекса и бюрократи­ческой власти, но и в массе своей воспринял их ценности как свои. Десятилетия работы в качестве придатка строительного комплекса, десятилетия конформизма как профессиональной идеологии при­вели к тому, что сознание архитектора само приобрело черты безместности. Возникла, по существу, парадоксальная ситуация, когда нормой профессионализма стала разработка проекта каж­дого сооружения или даже комплекса сооружений как отдельности, существующей в абстрактности белого листа. Более того, к этому настолько привыкли, что уже и машина профессионального обра-

зования работала преимущественно в том же направлении, совер­шенно игнорируя идею Места — ив практике, и даже в изучении истории.

Результатом стало то, что, когда общественные силы подняли проблему Места в природоохранных или средоохранных акциях, они приобрели в архитекторе чаще противника, чем квалифи­цированного помощника или тем более адвоката. Мы оказались тем самым в обстановке всеобщего любительства альтернатив­ного средообразования. Обстановка тревожна, потому что люби­тельское действие — социальная норма, но любительское знание вместо подлинного знания, наталкиваясь на враждебный профес­сионализм, оказывается слабой поддержкой любительства в обще­ственно полезном действии.

И все же чем ближе к концу 80-х годов, тем больше «ренегатов» перебегает из стана воинствующего консерватизма в лагерь ради­калов. Начинается — частью только в замысле, но нередко уже в практическом воплощении — принципиальной важности процесс воскрешения Места. Часто это происходит без радикальных пред­метно-пространственных трансформаций. В Москве возникает фе­номен воскресных «вернисажей» в Битцевском парке: впервые за десятилетия самопроизвольная художественная активность про­никает в публичное пространство, формируя ярмарку художест­венных или парахудожественных ценностей. Перенос ее из Битцы в район Измайлова переструктурирует план города, но не меняет природы феномена. Тот же тип ежедневного торжища учрежда­ется под стенами Городской думы в Ленинграде, на Невском.

Натолкнувшись на сопротивление администрации, киноре­жиссер С. Соловьев и помогавшие ему художники не преуспели в попытке организовать временное Место в кинотеатре «Ударник» во время премьеры фильма «Асса». Однако они же с блеском осу­ществили свой замысел в другой точке пространства Москвы — в здании Дворца культуры электролампового завода. Там же, спустя год, складывается огромной силы Место — «Неделя сове­сти», организованное обществом «Мемориал».

Местом стационарного типа становятся и театр «На Юго-За-паде», расположенный в подвале жилого дома, и театр-студия «На досках» в перестроенном сарае. В Казани превращение сто­ловой при Политехническом музее в кафе «Бегемот» сформиро­вало мощный центр притяжения, эманация которого воздейст­вует на окрестный район и в известном смысле на весь город. В маленьком Тихвине преобразование заброшенной и давно зага­женной конюшни в фотокиностудию «Лантан» — элемент того же-процесса метаморфозы городского пространства, рождения Места. Совершенно особым Местом стала лестничная клетка, ведущая к «скверной квартире» из булгаковского романа «Мастер и Мар­гарита», а вслед за этим — и сами Патриаршие пруды. Местом стал музей Достоевского в Ленинграде, организующий прекрасные художественные выставки. И центр детского художественного творчества в Ереване. И кукольный театр в Тбилиси...

Примерам несть числа, но нам важна сама совокупность частич­ных локальных метаморфоз, отмечающая фундаментальный сдвиг в культуре. До недавних пор монопольная схема представления о среде оперировала двумя категориями: население и территория. При этом и население, и территория трактовались как объекты произвольной манипуляции. Этот способ рассмотрения глубоко пропитал сознание не только чиновников всех рангов, но и исполни­телей всех видов деятельности и всех уровней квалификации, за исключением ничтожного пока еще числа «ренегатов». Тем не менее будущее за этим меньшинством, потому что его идеология оперирует иной реальностью: Место — это люди! Это ситуация взаимодействия людей в определенной предметно-пространствен­ной среде. Нелегко далось это простейшее по форме умопостиже­ние в стране, где право человека на самостояние и самомыслие все еще воспринимаются как экзотические бредни на всех этажах командно-бюрократической или производственно-технократиче­ской структур.

ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ МЕСТА И ТЕХНОКРАТИЗМ МЫШЛЕНИЯ

Основным оппонентом нового типа мышления о городе как совокупности индивидуальных Мест является классический техно­кратизм. Но у нетрадиционного мышления обнаружился и другой оппонент, весьма авторитетный в моральном отношении. Это традиционалистское отношение к Месту как чему-то данному, раз навсегда застывшему. Феномен Арбата может служить яркой демонстрацией конфликта позиций.

Конструктивная позиция была задана группой средовоориен-тированных архитекторов под руководством А. Гутнова. Здесь Арбат был рассмотрен как Место и сложная совокупность инди­видуальных Мест одновременно. Была собрана историческая ин­формация об обжитости Арбата и его переулков. Проработана схема реорганизации обычной проездной улицы, потерявшей зна­чение торговой рядом с так называемым Новым Арбатом, в пеше­ходную зону человеческого общения. Проработана структура втя­гивания в общую средовую ситуацию дворов и переулков...

Вполне понятной органической слабостью замысла было то, что его исполнение предполагалось обновленными, но все же тех­нократическими средствами. Иначе и не могло быть в 70-е годы. Предполагалось, что Моссовет способен сформировать единую фирму «Арбат», которая взяла бы на себя воплощение замысла в его целостности. Увы, это оказалось иллюзией. Естественным для себя образом городские власти пошли на создание декорума: была обновлена материальная оболочка улицы, но не материальная и экономическая инфраструктуры обеспечения ее натуральной

жизни.

От проекта была реализована лишь одна десятая часть, еще

треть «запланирована» к реализации в 90-е годы. Наложение двух систем: средового мышления и технократического производ­ства работ дало тот результат, какого можно было ожидать.

Однако результат все же возник. Он решительно, в равной мере не совпал ни с тем эффектом, который воображали себе архитекторы, ни с тем, к которому стремились городские власти, ждавшие возникновения респектабельной пешеходной улицы по европейскому образцу. То, чему полагалось быть лишь декора­цией, вполне неожиданно наполнилось новыми смыслами. Новые, хаотические процессы обживания незаполненного вакуума привели к тому, что пешеходное пространство стало заполняться спонтан­ной, преимущественно коммерческой активностью художников, поэтов, музыкантов, фотографов, торговцев всех мастей, подрост­ков, зевак. Так или иначе, но Арбат стал Местом с большой буквы, целью паломничества, ареной почти неустающего «шоу».

Естественно, что это новое Место, драматически не совпадаю­щее с памятью о Месте под тем же названием и с той же локализа­цией, которое умерло к 60-м годам, вызвало шок не только у сохра­нившихся жителей, по и целого поколения литераторов родом с Арбата, будь то А. Рыбаков или Б. Окуджава. Произошла сшибка воображений ностальгического характера о Месте юности (Месте, локализованном в биографическом времени) с впечатлениями от Места актуального. Совершенно естественный разрыв между двумя образами Места принял форму случайного конфликта между лите­раторами и проектировщиками — конфликт, которого можно было избежать, когда бы замысел создавался не в 70-е, а в 80-е годы.

В эти 80-е конфликты вокруг Места приобрели качественно иной, новый характер. Справедливости ради необходимо подчерк­нуть, что столкновение сторон отнюдь не является фатальной необходимостью — так, скажем, установление контроля над Мес­том и его реконструкция в селе Косино, вошедшем в черту Москвы, удалось без серьезного обострения конфликтов. Но это скорее исключения в сегодняшней практике. Модельными являются картины баталий в Москве, будь то попытка властей и конформ­ных проектировщиков проломиться транспортным кольцом через историческое Лефортово и заповедную Петровскую рощу или спор о Китай-городе.

Новый технократизм перестроечного времени перенял уже часть ценностных позиций традиционалистских подходов к охрани­тельной задаче. Именно таким обновленным, но не утратившим своей природы технократизмом отмечена программа Главмосар-хитектуры для Китай-города. Она включает «изгнание торгующих из храма», то есть фактическое закрытие двух третей ГУМа для коммерции, программу утвержденного расширения Музея Ленина по невнятным соображениям; здравый замысел изгнания сотен контор из Средних и Нижних торговых рядов, но вместе — и фан­тастическую по характеру затею выселения Московского историко-архивного института с отдачей владений Музею истории и реконст­рукции Москвы.

Главное в том, что на «территорию» накладывается весьма-несовершенный инструмент под названием «схема функциональ­ного зонирования»: зона музеев, зона торговли, зона обслужи­вания... При этом проектировщики «не замечают» крупных соору­жений, занятых конторами высшего ранга, но институту и его студентам, оказывается, не место в новой историко-заповедной «зоне».

Перехват лозунгов традиционалистских охранителей налицо — рожденная технократическим восторгом схема теперь включает сомнительную программу восстановления (строительства заново) здания Казанского собора, весело уничтоженного в 30-е годы, сразу после завершения длительных реставрационных работ.

Перед нами программа постадийного умерщвления всего Китай-города за счет его «упорядочения». Логика кристально ясная. Сталкивается она с альтернативной логикой, согласно ко­торой наибольшую ценность Месту придает как раз историко-архивный институт, его развитие вдоль Никольской улицы с гаран­тией предоставления всех исторических построек для свободного доступа в определенные часы и дни, что является принятой во всем мире практикой.

Таким образом, с одной стороны, крупномасштабное зониро­вание, авторы которого охотно оперируют разноокрашенными пят­нами без зазоров, в пределах которых граждане ведут себя «по правилам», с другой — сеть связей между индивидуальными Мес­тами, каждое из которых рассматривается как ценность в себе и одновременно как звено ценностной цепи.

Технократизм, натуральным образом испытывающий слабость к декоруму, готов, как мы заметили уже, соглашаться на восста­новление того, что было разрушено тем же технократизмом в иных исторических условиях. Так, всерьез обсуждается вопрос о воз­можном строительстве заново Сухаревой башни, вполне серьезно обсуждается строительство заново собора на Сенной площади в Ленинграде, что вызывает умильную реакцию немалого числа традиционалистов.

Возникает вопрос: почему же технократизм оказывается вдруг столь гибок и, казалось бы, изменяет самому себе? Потому и гибок в частностях, что не изменяет себе в главном: восстановление внешней оболочки не является препятствием традиционной тех-: нократической логике. Реальным ее противником является этика Места как индивидуальности, формируемой самопроизвольным взаимодействием людей, этика саморегулируемого поведения лю­дей в локализованном месте пространственной структуры города. Эту вторую логику технократы от проектирования, планирования, программирования и управления ни в коем случае не могу принять по той причине, что она их исключает или, во всяком случае, оттесняет на роль технического агента автономного социального действия.

Символами столкновения всерьез стали баталия в Ленинграде вокруг гостиницы «Англетер», завершившаяся едва ли не впервые

победой логики Места над административной логикой престижа, длительная кампания жителей московского микрорайона Братеево против удушения промышленной зоной. Эта кампания несла в себе уже большее, чем локальное противостояние администра­тивному восторгу,— она переросла в довольно успешную кампа­нию за эффективное самоуправление, свободное от диктата испол­комов.

Итак, ментальная карта сталинского периода отнюдь еще не списана в архив: в разных городах страны продолжается впол­зание в исторические центры как контор, новых и хищных, так и жилых домов «повышенного удобства». Не самый характер Места, но лишь дистанция до символического центра города вы­ступает для разномастной элиты в качестве абсолютной ценности. Не случайно с конца 60-х годов дома хозяйственного управления ЦК или Совмина один за другим оказывались все ближе к Кремлю, втискиваясь в арбатские переулки. Приближенность к центру — выражение престижа, единственной ценности технократического сознания. Отсюда напряженность противостояния, возникающего вокруг всех зданий центрального ядра города, которому грозит поступательный процесс омертвления тканей под натиском новых элит. Этому нажиму все активнее противостоит стремление общест­венности, при всей ее разнородности, отстоять публичный харак­тер центрального ядра города. На одной стороне огромный мани-пулятивный опыт, реальная власть, средства, на другой — общест­венное мнение, все тверже принимающее выражение в обществен­ном действии — пикетах, митингах, демонстрациях, голодовках.

Если бы существовала наука о Месте, социология и социопси­хология Места в нашей научной школе, ее главным объектом стала бы сегодня напряженность отношений между носителями социокультурной интерпретации Места и сторонниками его социо-технической обработки. Истовые защитники технократической логики, скомпрометированные печально известным конкурсом на монумент Победы на Поклонной горе в Москве, почти повсюду перешли от прежней наступательной тактики к тактике оборони­тельной. С осени 1988 года они уже не смели открыто противопо­ставлять себя общественному мнению, и потому ключевой вопрос о месте для мемориала жертвам сталинизма был сразу же вынесен на открытый конкурс, в связке с конкурсом концепций такого мемориального комплекса. Этот конкурс, завершившийся в сен­тябре 1989 года, чрезвычайно выразителен — не обилием пласти­ческих идей, ибо в этом отношении конкурс отразил глубокое падение творческого потенциала архитекторов и художников, явив­шееся неотвратимым следствием длительного маразма официаль­ной культуры. Конкурс был в полном смысле слова показателен, и автор этих строк, участвовавший в работе жюри и в ряде общественных обсуждений, видит необходимость остановиться на нем подробнее.

В самом деле, конкурс на выбор значимого места не мог не отра­зить господствующие в обществе стереотипы. Как показала тща-

тельная экспертиза 176 проектов, осуществленная обществом-«Мемориал», интерпретации связки темы и места группировались

следующим образом.

Весьма значительное количество предложений основывалось на акцентировании территории вокруг Кремля, будь то собственно } Красная площадь, Александровский сад или южная стена Кремля,' обращенная к реке. За таким выбором ясно просматривается' стремление утвердить память о войне государственной власти, против общества в государственном Месте. Не лишено интереса! то обстоятельство, что, хотя с середины 50-х годов большая част; Кремля открыта для публики, на конкурс не поступило ни одног' предложения установить памятник или памятный знак внутр' Кремля — хотя бы на его Ивановской площади. По-видимом^-сакрализованная интерпретация самого государственного Мест блокировала самую мысль о теоретической возможности вторж" ния в его пределы непосредственно.

Весьма значительное число предложений выделило нес кол ьк' мест в непосредственной близости от Кремля: на Манежной пл~ щади, на Болотной площади, на месте бассейна «Москва». Объед нены эти площадки близостью к Кремлю — той самой сакрализ ванной дистанцией от символического центра, о которой мы у-говорили как опорной конструкции мысленной карты стран сформированной в 30-е годы. Однако любое из этих мест име особую смысловую окрашенность. Манежная площадь — пок" шение на море асфальта, сменившее стертый с лица земли в 30-е т ды Охотный ряд, в известном смысле слова возвращение горо отобранного у него пространства. Болотная площадь — в непосре ственной близости от 2-го Дома Совнаркома, в просторечии имев; вавшегося Домом правительства, а затем, с легкой руки писа~ ля Ю. Трифонова, Домом на набережной, увешанного памятны досками в честь жертв и их палачей. Наконец, бассейн — на ме уничтоженного для строительства Дворца Советов храма Хри Спасителя (нередко это предложения, вступающие в конфл со встречными, весьма популярными предложениями о восстан" лении разрушенного храма).

Третью группу образуют концепции, так или иначе обрабаты вшие пространство Лубянки, площади Дзержинского. За нй. просматривается желание некоей символической «мести», фина ного торжества над мрачной историей места, а также создать Z глядное напоминание современным сотрудникам КГБ о неслаж истории этого ведомства. (Этот вариант и был в конце кон выбран: 30 октября 1990 года близ Политехнического музея сое? лась церемония установления привезенного из Соловков симвс ческого камня памяти жертвам сталинизма.)

Четвертая группа — предложения, выводящие «Мемориал»" границы городского центра, будь то Новодевичий монастырь»Г даже район Сетуни. Здесь на первое место выступает ценно места для тихого, скорбного сосредоточения мысли и чувс И наконец — пятая группа, в предложениях которой отраж

1(50

сугубо, так сказать, технологические соображения: избирались точ­ки городского пространства, в принципе наиболее пригодные для того, чтобы разместить в любой из них «вообще памятник».

Речь идет о специфической, болезненной, общезначимой теме, о специфическом для нее месте, но нехитрая классификация будет I! целом справедлива вообще для характеристики неизбывной множественности социальной семиотики Места в современной городской среде. В самом деле, едва в 1989 году пронесся слух, что поход общественного движения «Некст Стон» предполагается завершить рок-концертом «на Красной площади» (в действитель­ности имелся в виду Васильевский спуск, за храмом Василия Блаженного,— место, окрашенное свежими воспоминаниями о при­землении западногерманского «воздушного хулигана»), началась буря протестов. Район Красной площади запечатлен уже в массо­вом сознании как сугубо сакральное пространство, хотя еще в на­чале века здесь шумел Вербный торг, до середины 30-х годов через площадь проходили трамвайные маршруты, а до середины Н()-х — автомобильное движение.

ОТНОШЕНИЕ К МЕСТУ

КАК НРАВСТВЕННАЯ ПОЗИЦИЯ

Место, как мы убеждаемся, живет не только в пространстве, но и во времени, в постоянно обновляемом и переосмысляемом через настоящее прошлом. В процессе доработки этой статьи автор был вызван в город Тольятти группой общественности для того, чтобы выступить в роли эксперта при оценке сугубо мест­ного конкурса, предыстория которого весьма характерна для на­ших дней. В конце 60-х годов в лучших традициях технократи­ческого мышления был разработан генеральный план развития Тольятти как «спального» города при автозаводе. Расчерчивая «пустые» земли, примыкающие к «старому» городу на берегу водо­хранилища, где на дне покоятся остатки города Ставрополя, градостроители — вполне по-своему логично — очертили прямо­угольник с обозначением «городской центр».

В действительности, как водится, интенсивно шла застройка гигантских жилых кварталов, с огромным запаздыванием — не­скольких общественных зданий, но реальная жизнь оставалась центрирована на «старый» город гидростроителей. Там были зда­нии городских советских и партийных властей, там были магазины, кинотеатры, городской сад... В сознании «старых» и новых горо­жан центр остался на прежнем месте. Однако авторы проекта °т своего замысла отказаться не умели и, продолжая настаивать на переносе городского центра в новый Автозаводский район ^Г()рода (операция переноса центра не удавалась еще никому — ^с этим не совладал даже Петр I, пытавшийся учредить центр на Васильевском острове города своего имени), определили возведе­ние трех жилых домов на бульваре, который в сознании жителей

Поиск по сайту: