ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА 10. У подошвы Олимпа

Май и июнь в Куряже были нестерпимо наполнены работой. Я не хочу сейчас об этой работе говорить словами восторга.

Если к работе подходить трезво, то необходимо признать, что много есть работ тяжелых, неприятных, неинтересных, многие ра­боты требуют большого терпения, привычки преодолевать боле­вые угнетающие ощущения в организме; очень многие работы только потому и возможны, что человек приучен страдать и тер­петь.

Преодолевать тяжесть труда, его физическую непривлекатель­ность люди научились давно, но мотивации этого преодоления

нас теперь не всегда удовлетворяют. Снисходя к слабости чело­веческой природы, мы терпим и теперь некоторые мотивы лично­го удовлетворения, мотивы собственного благополучия, но мы не­изменно стремимся воспитывать широкие мотивации коллектив­ного интереса. Однако многие проблемы в области этого вопроса очень запутаны, и в Куряже приходилось решать их почти без помощи со стороны.

Когда-нибудь настоящая педагогика разработает этот вопрос, разберет механику человеческого усилия, укажет, какое место принадлежит в нем воле, самолюбию, стыду, внушаемости, под­ражанию, страху, соревнованию и как все это комбинируется с явлениями чистого сознания, убежденности, разума. Мой опыт, между прочим, решительно утверждает, что расстояние между элементами чистого сознания и прямыми мускульными расхода­ми довольно значительно и что совершенно необходима некоторая цепь связующих более простых и более материальных элементов.

В день приезда горьковцев в Куряже очень удачно был раз­решен вопрос о сознании. Куряжская толпа была в течение од­ного дня приведена к уверенности, что приехавшие отряды при­везли ей лучшую жизнь, что к куряжанам прибыли люди с опытом и помощью, что нужно идти дальше с этими людьми. Здесь ре­шающими не были даже соображения выгоды, здесь происходи­ло, конечно, коллективное внушение, здесь решали не расчеты, а глаза, уши, голоса и смех. Все же в результате первого дня куряжане безоглядно захотели стать членами горьковского кол­лектива хотя бы уже и потому, что это был коллектив, еще не испробованная сладость в их жизни.

Но я приобрел на свою сторону только сознание, а этого было страшно мало. На другой же день это обнаружилось во всей сво­ей сложности. Еще с вечера были составлены сводные отряды на разные работы, намеченные в декларации комсомола, почти ко всем сводным были прикреплены воспитатели или старшие горь­ковцы, настроение у куряжан с самого утра было прекрасное, и все-таки к обеду выяснилось, что работают очень плохо. После обеда многие уже не вышли на работу, где-то попрятались, часть по привычке потянулась в город и на Рыжов.

Я сам обошел все сводные отряды — картина была везде оди­накова. Вкрапления горьковцев казались везде очень незначи­тельными, преобладание куряжан бросалось в глаза, и нужно было опасаться, что начнет преобладать и стиль их работы, тем более что среди горьковцев было очень много новеньких, да и некоторые старики, растворившись в куряжской пресной жидко­сти, грозили просто исчезнуть как активная сила.

Взяться за внешние дисциплинарные меры, которые так выра­зительно и красиво действуют в сложившемся коллективе, было опасно. Нарушителей было очень много, возиться с ними было де­лом сложным, требующим много времени, и неэффективным, ибо всякая мера взыскания только тогда производит полезное дейст­вие, когда она выталкивает человека из общих рядов и поддер-

живается несомненным приговором общественного мнения. Кроме того, внешние меры слабее всего действуют в области организа­ции мускульного усилия.

Менее опытный человек утешил бы себя такими соображения­ми: ребята не привыкли к трудовому усилию, не имеют «ухватки», не умеют работать, у них нет привычки равняться по тру­довому усилию товарищей, нет той трудовой гордости, которая всегда отличает коллективиста; все это не может сложиться в один день, для этого нужно время. К сожалению, я не мог ухва­титься за такое утешение. В этом пункте давал себя знать уже известный мне закон: в педагогическом явлении нет простых за­висимостей, здесь менее всего возможна силлогистическая фор­мула, дедуктивный короткий бросок.

В майских условиях Куряжа постепенное и медленное разви­тие трудового усилия грозило выработать общий стиль работы, выраженный в самых средних формах, и ликвидировать пружин­ную, быструю и точную ухватку горьковцев.

Область стиля и тона всегда игнорировалась педагогической теорией, а между тем это самый существенный, самый важный отдел коллективного воспитания. Стиль — самая нежная и скоро­портящаяся штука. За ним нужно ухаживать, ежедневно следить, он требует такой же придирчивой заботы, как цветник. Стиль создается очень медленно, потому что он немыслим без накопле­ния традиций, то есть положений и привычек, принимаемых уже не чистым сознанием, а сознательным уважением к опыту стар­ших поколений, к великому авторитету целого коллектива, жи­вущего во времени. Неудача многих детских учреждений проис­ходила оттого, что у них не выработался стиль и не сложились привычки и традиции, а если они и начали складываться, пере­менные инспектора наробразов регулярно разрушали их, побуж­даемые к этому, впрочем, самыми похвальными соображениями. Благодаря этому соцвосовские «ребенки» всегда жили без еди­ного намека на какую бы то ни было преемственность не только «вековую», но даже и годовалую.

Побежденное сознание куряжан позволяло мне стать в более близкие и доверчивые отношения к ребятам. Но этого было мало. Для настоящей победы от меня требовалась теперь педагогиче­ская техника. В области этой техники я был так же одинок, как и в 1920 году, хотя уже не был так юмористически неграмотен. Одиночество это было одиночеством в особом смысле. И в вос­питательском, и в ребячьем коллективе у меня уже были солид­ные кадры помощников; располагая ими, я мог смело идти на самые сложные операции. Но все это было на земле.

На небесах и поближе к ним, на вершинах педагогического «Олимпа», всякая педагогическая техника в области собственно воспитания считалась ересью.

На «небесах» ребенок рассматривался как существо, напол­ненное особого состава газом, название которому даже не успели придумать. Впрочем, это была все та же старомодная душа, над

которой упражнялись еще апостолы. Предполагалось (рабочая гипотеза), что газ этот обладает способностью саморазвития, не нужно только ему мешать. Об этом было написано много книг, но все они повторяли, в сущности, изречения Руссо:

«Относитесь к детству с благоговением...» «Бойтесь помешать природе...»

Главный догмат этого вероучения состоял в том, что в уого-виях такого благоговения и предупредительности перед природой из вышеуказанного газа обязательно должна вырасти коммуни­стическая личность. На самом деле в условиях чистой природы вырастало только то, что естественно могло вырасти, то есть обык­новенный полевой бурьян, но это никого не смущало — для небо­жителей были дороги принципы и идеи. Мои указания на прак­тическое несоответствие получаемого бурьяна заданным проектам коммунистической личности называли делячеством, а если хотели подчеркнуть мою настоящую сущность, говорили:

— Макаренко хороший практик, но в теории он разбирается очень слабо.

Были разговоры и о дисциплине. Базой теории в этом вопро­се были два слова, часто встречающиеся у Ленина: «сознатель­ная дисциплина». Для всякого здравомыслящего человека в этих словах заключается простая, понятная и практически необходи­мая мысль: дисциплина должна сопровождаться пониманием ее необходимости, полезности, обязательности, ее классового значе­ния. В педагогической теории это выходило иначе: дисциплина должна вырастать не из социального опыта, не из практического товарищеского коллективного действия, а из чистого сознания, из голой интеллектуальной убежденности, из пара души, из идей. Потом теоретики пошли дальше и решили, что «сознательная дис­циплина» никуда не годится, если она возникает вследствие влия­ния старших. Это уже не дисциплина по-настоящему сознатель­ная, а натаскивание и, в сущности, насилие над паром души. Нужна не сознательная дисциплина, а «самодисциплина». Точно так же не нужна и опасна какая бы то ни было организация де­тей, а необходима «самоорганизация».

Возвращаясь в свое захолустье, я начинал думать. Я сообра­жал так: мы все прекрасно знаем, какого нам следует воспитать человека, это знает каждый грамотный, сознательный рабочий и хорошо знает каждый член партии. Следовательно, затруднения не в вопросе, что нужно сделать, но как сделать. А это вопрос педагогической техники.

Технику можно вывести только из опыта. Законы резания ме­таллов не могли бы быть найдены, если бы в опыте человечества никто никогда металлов не резал. Только тогда, когда есть тех­нический опыт, возможны изобретение, усовершенствование, от­бор и браковка.

Наше педагогическое производство никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди.

7 Заказ № 1290

I

Это особенно заметно в области собственно воспитания, в школь­ной работе как-то легче.

Именно потому у нас просто отсутствуют все важные отделы производства: технологический процесс, учет операций, конструк­торская работа, применение кондукторов и приспособлений, нор­мирование, контроль, допуски и браковка.

Когда подобные слова я несмело произносил у подошвы «Олим­па», боги швыряли в меня кирпичами и кричали, что это механи­стическая теория.

А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было. Человеческая личность в моем представ­лении продолжала оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно по­тому к ней нужно подходить с более точными измерителями, с большей ответственностью и с большей наукой, а не в порядке простого темного кликушества. Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особен­ным уважением к нему, потому что нельзя относиться без ува­жения и к хорошей сложной машине.

Во всяком случае для меня было ясно, что очень многие де­тали в человеческой личности и в человеческом поведении можно было сделать на прессах, просто штамповать в стандартном по­рядке, но для этого нужна особенно тонкая работа самих штам­пов, требующих скрупулезной осторожности и точности. Другие детали требовали, напротив, индивидуальной обработки в руках высококвалифицированного мастера, человека с золотыми рука­ми и острым глазом. Для многих деталей необходимы были слож­ные специальные приспособления, требующие большей изобрета­тельности и полета человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука. Почему в тех­нических вузах мы изучаем сопротивление материалов, а в педа­гогических не изучаем сопротивление личности, когда ее начинают воспитывать? А ведь для всех не секрет, что такое сопротивление имеет место. Почему, наконец, у нас нет отдела контроля, кото­рый мог бы сказать разным педагогическим портачам:

— У вас, голубчики, девяносто процентов брака. У вас полу­чилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчуж­ка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жа­лованья.

Почему у нас нет никакой науки о сырье и никто толком не знает, что из этого материала следует делать — коробку спичек или аэроплан?

С вершин олимпийских кабинетов не различают никаких де­талей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит модель абстрактно­го ребенка, сделанная из самых легких материалов: идей, печат-

ной бумаги, маниловской мечты. Когда люди «Олимпа» приез­жают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им не кажется новым обстоятельством, вызыва­ющим прежде всего техническую заботу. А я, провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу теоретических соприкосновений с ними, не могу отделаться от какого-нибудь технического пустяка.

В спальне четвертого отряда сегодня не помыли полов, пото­му что ведро куда-то исчезло. Меня интересует и материальная ценность ведра и техника его исчезновения. Ведра выдаются в отряды под ответственность помощника командира, который ус­танавливает очередь уборки, а следовательно, и очередь ответст­венности. Вот эта именно штука — ответственность за уборку и за ведро и за тряпку — есть для меня технологический момент.

Эта штука подобна самому захудалому, старому, без фирмы и года выпуска, токарному станку на заводе. Такие станки всегда помещаются в дальнем углу цеха, на самом замасленном участке пола и называются «козами». На них производится разная де­тальная шпана: шайбы, крепежные части, прокладки, какие-ни­будь болтики. И все-таки, когда такая «коза» начинает заедать, по заводу пробегает еле заметная рябь беспокойства, в сборном цехе нечаянно заводится «условный выпуск», на складских пол­ках появляется досадная горка неприятной продукции — «неком­плект».

Ответственность за ведро и тряпку для меня такой же токар­ный станок, пусть и последний в ряду, но на нем обтачиваются крепежные части для важнейшего человеческого атрибута: чув­ства ответственности. Без этого атрибута не может быть комму­нистического человека, будет «некомплект».

Олимпийцы презирают технику. Благодаря их владычеству дав­но захирела в наших педвузах педагогически-техническая мысль, в особенности в деле собственно воспитания. Во всей нашей со­ветской жизни нет более жалкого технического состояния, чем в области воспитания. И поэтому воспитательное дело есть дело ку­старное, а из кустарных производств — самое отсталое. Именно поэтому до сих пор действительной остается жалоба Луки Лукича Хлопова из «Ревизора»:

«Нет хуже служить по ученой части, всякий мешается, всякий' хочет показать, что он тоже умный человек» <...>

12. Жизнь покатилась дальше

Вера — одна из тех моих воспитанниц, себестоимость которых в моем производстве очень велика, сметным начертаниям она ни­когда даже ни снилась.

В первое время после «болезни почек» Вера притихла и зара­боталась. Но чуть-чуть порозовели у нее щеки, чуть-чуть на ка­кой-нибудь миллиметр прибавилось подкожного жирка, Вера за­играла всеми красками, плечами, глазами, походкой, голосом. Я часто ловил ее в темноватых углах рядом с какой-нибудь неяс-

Т* 99

ной фигурой. Я видел, каким убегающим и неверным сделался серебряный блеск ее глаз, каким отвратительно-неискренним то­ном она оправдывалась:

— Ну, что вы, Антон Семенович! Уж и поговорить нельзя.

В деле перевоспитания нет ничего труднее девочек, побывав­ших в руках. Как бы долго ни болтался на улице мальчик, в каких бы сложных и незаконных приключениях он ни участвовал, как бы ни топорщился он против нашего педагогического вмеша­тельства, но если у него есть — пусть самый небольшой — интел­лект, в хорошем коллективе из него всегда выйдет человек. Это потому, что мальчик этот, в сущности, только отстал, его расстоя­ние от нормы можно всегда измерить и заполнить. Девочка, ра­но, почти в детстве начавшая жить половой жизнью, не только отстала,— и физически и духовно, она несет на себе глубокую травму, очень сложную и болезненную. Со всех сторон на нее на­правлены «понимающие» глаза, то трусливо-похабные, то нахаль­ные, то сочувствующие, то слезливые. Всем этим взглядам одна цена, всем одно название: преступление. Они не позволяют де­вочке забыть о своем горе, они поддерживают вечное само­внушение в собственной неполноценности. И в одно время с усекно­вением личности у этих девочек уживается примитивная глупая гордость. Другие девушки — зелень против нее, девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытавшая то, что для дру­гих тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и доступную. В этих сложнейших переплетах боли и чванства, бедности и богатства, ночных слез и дневных заигрываний нужен дьявольский характер, чтобы наметить линию и идти по ней, соз­дать новый опыт, новые привычки, новые формы осторожности и такта <...>

Поиск по сайту: