ЭПОХА РЫЦАРСТВА В ИСТОРИИ АНГЛИИ. Древний и надменный народ, гордый своим оружием

К оглавлению

Глава II

ЗАВОЕВАНИЕ УЭЛЬСА

Древний и надменный народ, гордый своим оружием.

Мильтон

Погибни, лютый царь! – ты смертных стал отравой,

Да трепет, срам твои постигнут знамена,

Которые, гордясь победою кровавой,

Ручаясь воздухом, подъялись как стена.

Ни светлая броня, ниже твой щит блестящий,

От ужасов ночных тебя не оградят;

Внутри тебя вопит глас громкий и разящий,

Что Камбрия тебя в слезах клеймит стократ.

Томас Грей

[112]

Хотя в Англии быстрый осознанный рост государственности способствовал объединительной политике ее короля, на Британском острове (Альбионе, как его называли) оставались места, на которые не распространялись ни королевская власть, ни закон. Право своих предков, наследников античной Римской империи, на верховную власть над всеми правителями Британии, на которую некогда претендовала династия Вессекса, английские короли так и не реализовали на практике, но никто и не думал всерьез оспорить это право. Однако Эдуард придавал гораздо больше внимания этому притязанию, чем кто-либо из его непосредственных предшественников. Он никогда не разделял желаний отца и деда возвратить себе нормандские и анжуйские вотчины в Северной Франции, хоть и был наполовину французом. За исключением Гаскони, Эдуард жаждал установить свое господство только над Британскими островами. Воспитанный в утонченных традициях легендарного короля Артура и его рыцарей, которых почитали за защитников Британии и римского запада, король считал себя его наследником.

Однако настоящие потомки воинов Артура воспринимали Эдуарда совсем по-иному. Для кельтов западной Британии он был просто королем саксов, которые убивали и грабили их прародителей. Он был сеньором вооруженных французских всадников, которые, научив саксов дисциплине, воздвигли так много английских аванпостов в долинах центрального и южного Уэльса. Для свирепых племен, живших за Северном, каменные замки нормандцев были столь же чужими, как и лагеря римских легионеров тысячелетие назад.

При этом кельтам было чуждо осознание общих интересов, которое нормандские короли и Плантагенеты пробудили в своих английских подданных. Население уэльских и шотландских нагорий до сих пор хранило преданность племенам и их вождям. В низинах Шотландии англо-нормандские бароны, институты и династия способных князей создали в последнее столетие зародыш феодального королевства на незавоеванном полуострове, покрытом торфяными болотами и горными цепями, который римляне называли Каледонией. Наследники пиратских князей, вторгшихся в ее западные пределы из Ирландии, исконных пиктских вождей и мелких кельтских «королей» некогда романизированного юго-запада, преемники короля скотов Кеннета Мак-Альпина дали имя всему этому дикому, пропитанному туманами региону, а вместе с ним и начало сплоченности, прежде неизвестной. За последующие пятьдесят лет они захватили даже поселения викингов в Сазерленде и Западные острова, упрочив свое господство. В период их правления почти полностью прекратились набеги на фермы и монастыри северной Англии. Они вели дружественную политику со своими родственниками и номинальными сюзеренами Плантагенетами и, прикрываясь своим великодушным нейтралитетом, навязали порядок беспокойным племенам земель и островов далекого севера и запада.

В Уэльсе все было по-другому. Разделенные по племенному и династическому признаку и расположенные гораздо ближе к сердцу англо-нормандской военной мощи, его южные и центральные долины были колонизированы вскоре после завоевания нормандскими авантюристами, которые подчинили валлийцев владычеству королей Англии, хотя и не прямому. От верхних областей Северна в Поуис до древних княжеств Дехеубарт и Морганви вдоль Бристольского канала крупнейшие маркграфы – Клэры и Мортимеры, Боэны и Фитцаланы, Браозы, Чеуорты и Гиффарды – правили огнем и мечом, либо с королевского позволения, либо своим умом. С помощью своих замков и рыцарей они господствовали в долинах этих земель, оставляя голые горы, покрытые вереском, кочующим кельтским племенам, занимающимся овцеводством.

Ибо они глубоко проникли только в долины. Вокруг же, как и тысячу лет назад, текла древняя жизнь горной Камбрии – жизнь пастухов и воинов. Горцы жили набегами, разводили овец и крупный рогатый скот. Летом они пасли свои стада на пастбищах на холмах или

hafod,

зимой – в долинах или

hendre.

Эта скудно населенная местность была настолько дикой, что паломничество к Св. Давиду по своему риску и трудности приравнивалось набожными англичанами к паломничеству в Иерусалим. Редкие маленькие города ради собственной безопасности жались к замкам маркграфов; церкви, приземистые и аскетичные, занимавшие тактически выигрышные места, напоминали форты. Мелкие племенные «короли» или

brenins

[113]

проводили лето, нападая друг на друга и на саксов, а долгими зимними днями наслаждались балладами бардов, ностальгически воспевавших старые славные времена под аккомпанемент арф. На белых лошадях, с золотыми ожерельями на шеях, окруженные отрядами юных воинов и гордые воспоминаниями о древних победах, они считали «позором умереть в собственной постели и честью пасть на поле битвы». Каждую весну члены клана собирались и шли по затерянным в заоблачной высоте тропам над долинами, чтобы внезапно напасть на поселения вражеских племен или на обособленные английские фермы, как повелось с древнейших времен.

Маркграфы долгое время позволяли валлийцам вести такой древний образ жизни, полный войн и раздоров, не позволявший им объединяться против английских наместников. Только когда власть в Англии была слабой или королевство переживало период раздробленности, валлийцы предпринимали согласованные попытки выгнать англо-нормандских лордов из страны. Но вне своих каменных стен маркграфам редко удавалось взять верх над племенами с холмов. На грабежи и поджоги они нередко отвечали тем же, и так как их собственные фермы тоже были заманчивой добычей для других, все это воспринималось философски. В свою очередь, маркграфы слились с туземной жизнью Уэльса

[114]

. Они заключали браки с дочерьми местных вождей и нередко вставали на их сторону в племенных стычках. Неудобства, связанные с набегами и сезонными войнами, с лихвой искупались свободой, которой маркграфы наслаждались вдали от изъезженной судьями Англии, творя свой собственный, а не королевский закон. Такой независимостью не пользовался больше ни один лорд в островном владении Эдуарда. Ни одно предписание не вторгалось в их свободы, и ни один призыв не простирался в их суды. Маркграфы содержали собственные армии, чтобы совершать набеги на земли соседей и охранять свои собственные, так же, как Плантагенеты в прошлом сделали феодализм политической смирительной рубашкой для своего воинственного класса.

Точно так же прижились и стали частью жизни Уэльса цистерцианские монахи и их монастыри. Одиночество и аскетизм цистерцианцев напоминали примитивным жителям холмов жизнь их собственных ранних евангелистов. Для валлийцев ХШ века, говорили, аббат-цистерцианец казался Св. Давидом или Св. Тейло, вернувшимся с небес на землю

[115]

. Несмотря на свою принадлежность к латинской церкви, на храмы, которые строили для них маркграфы и валлийские князья, цистерцианские монастыри в Уэльсе были гораздо ближе к кельтской, чем романской культуре, все более приспосабливаясь к традиционному образу жизни кельтов, для которых личное благочестие и преданность своему племени имели большее значение, чем догма и единообразие международного порядка. Как маленькие Лантвит и Лланкарфан веками были в тени Рима, так Тинтерн и Мергем, Абби Дор и Страта Флорида, Аберконуэй и Балле Крукис в новую эпоху стали творцами церковного великолепия Рима. Пока они формировали центры местной культуры и учености, они также помогали Уэльсу приобщиться к миру христианства и платить за это мирным сосуществованием с более спокойными соседями.

Если бы не случай, вливание Уэльса в англо-нормандское королевство могло бы произойти с наименьшим принуждением, как, например, было с кельтским Корнуоллом. В 1237 году, со смертью последнего наследного графа, корона утратила величайшее из владычеств маркграфов – палатинат Честера, чьей исторической функцией было охранять равнины Чешира и Шропшира от набегов со стороны Сноудонских холмов. Несмотря на официально узаконенное автономное существование, управление Честером перешло в руки королевских чиновников, которые, будучи воспитанными в строгих традициях казначейства и общего права, питали отвращение к освященным временем кимрским обычаям, таким, как кража скота и кровавые междоусобицы. А напротив них, через маленькие поросшие лесом холмы, неопределенного владычества, лежало княжество Гвинед, последнее из древних независимых «королевств» Уэльса, единственное место, где охраняемый обрывами Сноудонии существовал королевский суд Уэльса, корпус валлийского закона, осуществляемого местными судьями, и очаг настроений не только племенных, но и народных.

Веком ранее, после гражданских войн Стефана и Матильды, другое полунезависимое валлийское княжество расцвело на южных берегах Кардиганского залива под управлением Риса ап Груффита, князя древнего рода Тьюдур или Тюдор. Захватив Кардиганский замок у маркграфа Роджера де Клэра, он удерживал его, то противодействуя, то раболепствуя перед Генрихом II, чье превосходство он признавал и чьим наместником себя провозгласил. В 1176 году, на рождественском пиру, он созвал первый зарегистрированный

eisteddfod

[116]

,

в котором представители каждого региона Уэльса оспаривали право на корону бардов в музыке и поэзии

[117]

.

После смерти Риса его владение распалось, и главенство над местными вождями перешло к наследникам его противника с севера, Оуэна князя Гвинеда. Внук Оуэна, Ллевелин ап Иуорт – Ллевелин Великий, как его называли барды, – воспользовался трудностями короля Иоанна, чтобы захватить территорию маркграфа в верховьях рек Ди и Северна, а позже, став на сторону своих собратьев – главных держателей в Англии, добился уступок у короны. По его настоянию в Великую Хартию вольностей были включены еще три статьи. Одно время он даже захватил Шрусбери и контролировал две трети валлийских земель, вызвав прилив национальной гордости в своих соплеменниках. Однако, сознавая их неисправимую склонность к сепаратизму, он не делал попыток щеголять своей властью и, распределив свои завоевания между мелкими вождями, пожелал царствовать над сердцами своих валлийцев, нежели над их землями. Осознав силу воссоединенной Англии, он принес оммаж за Гвинед молодому королю Генриху III и прожил остаток своих дней в мире и спокойствии

[118]

.

Внук князя, Ллевелин ап Груффит, после многих превратностей судьбы, стал лордом Гвинеда. Он также воспользовался раздорами в Англии, чтобы утвердить свой сюзеренитет над валлийскими вождями Поуиса, захватить оплот Мортимера в Буилте в верховьях реки Уай, опустошить со своими свирепыми копьеносцами кантрефы

[119]

Перфетвлада, как назывались феодальные поместья короны в спорных прибрежных землях между Честером и Гвинедом. Но, вступив в очень близкие союзнические отношения с де Монфором, он послужил союзу графа королевской крови Честера, принца Эдуарда с другими маркграфами. После свержения де Монфора они заставили Ллевелина заключить мир с королем Генрихом, который в обмен на оммаж и военную службу признал его власть над Гвинедом и выбранный им самим титул князя или пендрагона Уэльса. С тех пор господство Англии опять приобрело вес, и маркграфы, решив предотвратить дальнейшие набеги с севера, строили новые, еще более укрепленные замки, такие, как могущественный Карфилли, который Гилберт де Клэр, рыжий граф Глостера, воздвиг возле Кардиффа в последние годы правления Генриха.

Князь Гвинеда и английский король, однако, были старыми противниками. Ллевелин, чей отец был убит при попытке бегства из Тауэра, наслаждался своим триумфом над англичанами, когда Эдуард был еще зеленым неопытным юношей. Он возмущался тем, что Эдуард имел верховную власть, и считал себя сюзереном всех местных валлийских вождей, чью преданность он всегда стремился обернуть в свою пользу. Еще более яростно он возмущался любым официальным контролем со стороны Вестминстера, Честера или Шрусбери не только над его родными скалистыми пространствами Сноудонии и Англзи – где по географическим причинам его никогда и не было, – но над спорными пограничными землями в марках.

Эдуард не собирался лишать Ллевелина того, что по закону ему принадлежало. Но он был феодальным королем, воспитанным в традициях сильных феодальных прав и обязанностей. Он считал князя Гвинеда валлийским эквивалентом англо-нормандского графа. По древним законам и священному договору, заключенному после баронских войн, Ллевелин должен был принести ему оммаж и быть верным вассалом. И в английском варианте феодализма всякая власть феодального лорда под юрисдикцией короны влекла за собой подчинение Общему праву, за исключением случаев, когда были гарантированы четко оговоренные свободы. У Эдуарда поперек горла встало притязание князя не просто на феодальные свободы, какими обладали его предшественники или маркграфы, но на полностью самостоятельное правление, как в Шотландском королевстве, которое под номинальным сюзеренитетом английских королей было независимым с незапамятных времен.

Но Ллевелин стремился стать властелином не только Гвинеда, но и всего Уэльса. Вскормленный песнями бардов и глубоко убежденный в праве своих соотечественников на государственность, он выразил свое требование в письме Эдуарду в 1273 году, после того как королевские власти не позволили ему построить замок на его собственной земле в марках возле Монтгомери. «Мы уверены, – писал он, – что предписание вышло без Вашего ведома, ведь если бы Вы находились в королевстве, оно бы не вышло, так как Ваше Величество хорошо знает, что права нашего княжества полностью независимы от прав вашего королевства... и... что мы и наши предки имели право в пределах наших границ строить замки и форты, создавать рынки без чьего-либо разрешения или уведомления о работах. Мы умоляем Вас не слушать злых советов тех, кто старается настроить Вас против нас»

[120]

.

Это была неизбежная реакция валлийского вождя на попытку централизованного контроля: реакция, которая должна была пробудить раздражение короля-реформатора, имевшего страсть к законодательным дефинициям и законодательному единству. Оба хотели чего-то нового: Ллевелин – господства над независимыми валлийцами, Эдуард – управления сплоченной страной. Естественно, встревоженный строительством замков маркграфов, угрожавших его власти, Ллевелин пожелал видеть не только Гвинед, но и свои новые фьефы в марках, под охраной собственных замков. Но теперь нормой английского закона стало то, что право вассала на строительство военной крепости должно быть разрешено королем.

Вскоре после коронации Эдуарда, которую Ллевелин не смог почтить своим вниманием, возникли новые разногласия. Брат последнего, Давид, замышляя заговор с целью свергнуть Ллевелина с престола, прибыл в Англию вместе с крупными валлийскими вождями спорной границы марки Поуиса. Вместо того чтобы отослать их обратно к Ллевелину, дабы тот наказал злоумышленников, королевские чиновники, утверждая, что дело должно быть расследовано по закону, позволили им укрыться в Шрусбери. Для Ллевелина казалось очевидным, что Эдуард потворствовал этой измене, чтобы мятежники могли строить против него козни на земле Англии. Пока их не препроводили обратно в земли Уэльса, князь решительно вел разговоры о том, стоит ли приносить оммаж господину, который так гнусно предал своего собственного вассала.

Английский король же держался х завидным самообладанием. Единственный из его главных держателей Ллевелин отказался принести оммаж при вступлении Эдуарда на трон. По феодальному праву подобное неповиновение каралось конфискацией фьефа. Прождав еще год, после того как князь проигнорировал и дальнейшие вызовы в Вестминстер, Эдуард предложил ему встретиться в Честере, гарантировав безопасность. Для этой цели, а также для совершения поездки к реке Ди, Ллевелин собрал собственный парламент из своих вассалов, чтобы те одобрили его отказ. Он объявил, что, прежде чем встретится с королем, Эдуард должен предоставить ему в качестве заложников своего старшего сына, канцлера Бернелла и маркграфа Глостера.

Даже это требование не вывело Эдуарда из себя. Расходы на уэльскую кампанию казались ему слишком обременительными, к тому же он был занят реформами в королевстве. Поэтому единственным выходом для него было выяснить отношения с Ллевелином. Трижды он требовал от валлийского князя принести оммаж: в Вестминстере в ноябре 1275 года, в 1276 году в Винчестере на новый год и на Пасху снова в Вестминстере. Это характеризует привычку короля ставить точку над i: он отныне предлагал места для встреч не на валлийской границе, но в самом сердце Англии.

Это вызвало еще большее негодование Ллевелина. Он вновь отказался от встречи, настаивая на условиях, на которые не мог согласиться ни один король. Князь обратился к папе за правосудием, обвиняя короля в укрывательстве валлийских изменников, и, чтобы подчеркнуть разрыв между ними, послал во Францию за дочерью Симона де Монфора, с которой десятью годами ранее, когда они подняли мятеж против короны, заключил брачный договор. Это было уже двойное оскорбление феодального закона, не только потому, что Элеонора де Монфор была дочерью предателя, но и потому, что, принадлежа королевскому дому, она не могла выйти замуж без позволения короля. Случайно корабль, на котором она со своим братом плыла в Уэльс, был перехвачен в Бристольском канале, и Элеонора стала пленницей Эдуарда. С этого времени ее освобождение стало еще одним условием Ллевелина для принесения оммажа.

В парламенте на пасху 1276 года прелаты попросили у короля разрешения в последний раз обратиться к упрямому валлийцу. К Ллевелину послали ученого монаха, и лето прошло в бесплодных переговорах. Когда новый парламент собрался в ноябре, ни его члены, ни сам Эдуард не были настроены на диалог. Они согласились, что неповиновение валлийца должно быть наказано, и что королю следует «обращаться с ним как с бунтовщиком и нарушителем общественного спокойствия». Маркграфам было приказано находиться в состоянии войны, и феодальное войско собралось, чтобы встретиться в Вустере в середине лета 1277 года. Архиепископ Кентерберийский – глава епархии, в которую входил Уэльс

[121]

, – также послал предупреждение Ллевелину, угрожая отлучить его от церкви за неподчинение.

Ллевелин отреагировал на отлучение так же, как и на приказы короля. Англичане никогда не завоевывали Гвинед ни до, ни после завоевания нормандцами, поэтому для храбрых полуварварских вождей было естественным рассматривать эту землю непокоренной. Ее правитель не рисковал, отвергая собственного господина. Он был князем гор и горных племен, презиравшим английское войско. Его предшественники отстояли свою землю от притязаний Генриха Плантагенета, короля Иоанна, а позже и молодого Эдуарда. Ллевелин всегда мог укрыться в неприступных горах, чтобы нападать из засады на захватчиков, с трудом пробирающихся по лесным теснинам, или, скрывшись в туманах среди обрывов, измотать их, вынудив к отступлению. Вдохновленный пророчествами легендарного Мерлина, он даже мечтал выдворить их из Британии и, подобно своим романским предкам, править всем островом. Победы его деда, да и самого Ллевелина во время баронских войн, внушили его живому, восторженному уму, что под его командованием кимры могут сделать то же самое, что в свое время удалось нескольким тысячам нормандских рыцарей.

Хотя они никогда не могли удержаться от стычек друг с другом, валлийцы были превосходными воинами. Война была их основным занятием и формой воспитания. По валлийскому обычаю шесть недель каждого лета они проводили в набегах и, пока хватало сил, были готовы явиться на службу по первому зову вождя. В отличие от англичан, они не зависели от сельского хозяйства и сбора урожая, так как привыкли жить в тяжелых условиях и путешествовать налегке. Пищей валлийцам служили сыворотка и сыр от горных коз, им не нужна была система продовольственного снабжения. Именно одно из племен в горах на юге создало новое, наводящее ужас оружие: длинный лук Гвента, «сделанный из дикого вяза, неотполированный, тугой и неуклюжий»

[122]

, стрелы которого летели дальше, чем из арбалета, и способны были пронзить насквозь кольчугу, латные штаны и седло рыцаря, пригвоздив его к лошади. Внезапно устремляясь под звуки боевого рога вниз в горную долину или по склону холма, вооруженные дротиками или мечами валлийцы приводили в замешательство всех, кроме самых смелых. Встречая сопротивление, они, однако, быстро теряли все свое мужество, но быстро восстанавливались после поражения и вновь били своих победителей. Приземистые, закутанные в алые пледы, с мускулистыми голыми ногами, способные жить под открытым небом в самый разгар зимы, воины казались невосприимчивыми к холоду, как и скалы, окружавшие их, когда они лежали в засаде. Нехоженые места, туманный климат, снег и ливни делали почти невозможной любую продолжительную кампанию против них. Одна за другой карательные экспедиции английских рыцарей заканчивались тем, что они возвращались истощенными, лишившись лошадей и с пустыми руками после нескольких месяцев, проведенных в этой бесплодной земле.

«Горестна та война, и тяжело ее вести

Ибо когда везде лето, в Уэльсе – зима», –

с горечью писал англо-нормандский поэт.

Однако Ллевелин забыл, что времена изменились. В правление нового короля Англия больше не была раздроблена, как в дни де Монфора. Все ее усилия теперь были направлены на то, чтобы подчинить Гвинед; запись суда Королевской скамьи гласила: «Шериф не возвратил ни одного приказа, ибо господин король был вместе с армией в Уэльсе, и судьи не рассматривали дела». И Эдуард уже не был тем желторотым юнцом, который боролся с валлийцами двадцать лет назад. Он стал прославленным полководцем, которому доводилось стоять во главе армии всего христианского мира и соперничать со своим знаменитым дедом – Ричардом Львиное Сердце. В отличие от дилетанта отца, Эдуард был настоящим профессионалом.

Его приготовления к грядущей кампании не оставляли валлийцам ни единого шанса на победу. Зимой и весной 1277 года, когда маркграфы перешли в наступление против сторонников Ллевелина в Поуисленде и Кардиганшире, Эдуард собрал английскую армию не только самую многочисленную со времен Завоевателя, но и отлично экипированную. Во Францию отправились посредники для покупки огромных боевых коней

[123]

, которые могли бы понадобиться в качестве запасных для всадников из придворной гвардии. Благодаря феодальному призыву почти тысяча тяжеловооруженных всадников пришли на помощь маркграфам пограничных земель Уэльса. Но большую часть армии Эдуарда составляла пехота. Воины прибыли из Чешира, Ланкашира и Дербишира, Ратленда, Шропшира и Вустершира, Раднора и Брекона. Одни были мобилизованы военными комиссарами из ополчения или

posse comitatus,

другие были добровольцами, рекрутированными по контракту ветеранами, сражавшимися под командованием Эдуарда еще во времена баронских войн или участвовавших в крестовом походе, как, например, Реджиналд де Грей и Отто де Грансон, нортумберлендцы Джон де Вескп и Роберт Тибтот, которых за преданную службу король позже назначил юстициариями Южного Уэльса. Всего около 15 тысяч пехотинцев были собраны вместе, и более половины из них являлись валлийцами. К ним Эдуард добавил небольшое число профессиональных арбалетчиков, в основном гасконцев, и лучников из Маклсфилдского леса.

Правда, эта армия не имела надлежащего опыта, поскольку со времен Ившема прошло двенадцать лет и лишь немногие юные англичане, жившие за пределами марок, принимали участие в военных кампаниях. Но ими командовал человек, который был величайшим военным организатором эпохи, прекрасно знавшим, что необходимо для боевых действий на бесплодной земле. Ему потребовалось время, так как для успеха надо было иметь под рукой в полной готовности все, что необходимо. Эдуард поставил перед собой задачу, которую никто до него не мог решить: не просто загнать валлийцев в горы, что было сравнительно легко, но удерживать их там до изнурения, пока те не сдадутся. До сих пор такое происходило с теми, кто смел вторгнуться в пределы Сноудонии: полностью истощенные они прекращали борьбу. На этот раз, организовав серьезную систему продовольственного снабжения и подготовив обозы, Эдуард намеревался проделать то же самое с защитниками.

Задолго до того, как он был готов атаковать, стали очевидными две вещи. Первая – возрастающая сила Англии под его руководством, вторая – разобщенность валлийцев. Когда Пейн де Чеворт, хозяин Кидуэлли и хранитель королевского «снаряжения» на юго-западе, двинулся против союзников Ллевелина в Кардиганшире, а Роджер Мортимер и маркграфы – против его вассалов в центральном Уэльсе от истоков реки Ди до истоков Уска, Таффа и Тауви, тысячи «сочувствующих» валлийцев присоединились к англичанам. К лету 1277 года все завоевания Ллевелина за пределами княжества были утрачены. Остался только центр – не завоеванный Гвинед.

В начале июля король принял командование над войском в Вустере. Сопровождаемый наследным констеблем, графом Херефорда, маршалом графом Норфолка и братом Ллевелина Давидом, Эдуард проследовал по Северну и Ди к Чеширу, где, чтобы испросить благословения для задуманного, он заложил фундамент нового цистерцианского аббатства в Вейл-Ройа

[124]

. Он намеревался двигаться поэтапно вдоль побережья от Чешира до Флинта, Рудлана и устья Конвея, по расчищенным участкам леса – на длину полета стрелы – по которым его рыцари, их боевые кони и обоз могли двигаться в безопасности. На каждом участке, где армии предстояло сделать привал, чтобы объединиться перед следующим этапом, король собирался построить замок на берегу или поблизости. Для этого он нанял за обычное вознаграждение – а когда требовалось и силой – тысячи мастеров и чернорабочих, привлеченных из всех графств западной Англии: лесорубов и плотников, каменщиков, угольщиков, каменотесов, кузнецов, обжигальщиков извести, подсобных рабочих, которых посменно охраняли лучники

[125]

.

Но королевским козырем было господство на море. Эдуард двигался вдоль берега, сопровождаемый флотом, который защищал его с фланга и подвозил провизию. Он намеревался не углубляться в высокие горы, где преимущество наверняка досталось бы защитникам, но отрезать князя Гвинеда от богатого острова-житницы Англзи, от зерна, столь необходимого валлийцам и их стадам во время зимы. По условиям своей феодальной службы портовые города Кент и Суссекс должны были снабжать корону во время войны кораблями и матросами за свой собственный счет в течение пятнадцати дней. Взяв их команды на денежное довольствие, Эдуард гарантировал себе оружие, компенсировавшее ему все географические преимущества противника. К тому времени, когда он был готов к наступлению, король располагал на Ди двадцатью семью океанскими кораблями, включая один из Саутгемптона и один из Бордо, вместе с посыльными судами и маленьким речным судном под командованием Стефена Пенстерского, наместника Пяти Портов

[126]

.

Наступление из Честера началось в середине июля. Король всюду успевал, надзирая за транспортом и организуя смены солдат и рабочих, когда те неуклонно двигались вперед, прокладывая путь через густо поросшие лесом холмы. К 26 июля он был во Флинте, где столетие назад его прадед, Генрих II, попал в засаду и потерял все, за исключением собственной жизни, пытаясь захватить Гвинед. Три недели спустя Эдуард подошел к Рудлану, устроив там штаб 20 августа. 29 он достиг устья Конвея в местечке Деганви.

Теперь настал момент, к которому король так долго готовился. Используя флот для того, чтобы переправить экспедиционные войска в Англзи под руководством лорда де Весси и Отто де Грансона, он вторгся на остров в тот самый миг, когда урожай был приготовлен для отправки Ллевелину, и тем самым лишил его запасов провизии на зиму. Поступив таким образом, он также угрожал в дальнейшем высадиться в тылу неприступных позиций врага на западном берегу Конвея в Пенмаенмавр. Через два месяца Эдуард получил полное преимущество над валлийцами, использовав искусную тактику.

Ллевелин понимал, что он полностью разгромлен. Он не стал ждать конца, а сразу же капитулировал и сдался на милость победителя. По Конвейскому договору, заключенному 9 ноября 1277 года, он вернул четыре кантрефа Пефетвлада, согласился со старой границей Гвине да на Конвее и отказался от всех претензий на сюзеренитет в марках. Он также дал согласие оставить королю заложников за свое поведение, заплатить компенсацию за войну и арендную плату за Англзи. На следующий день он присягнул на верность королю в новом замке в Рудлане.

Эдуард получил то, чего добивался, – признание его власти и закона. Он сразу же простил валлийцу компенсацию и арендную плату и в последующий год отпустил заложников. На рождественском пиру в Вестминстере, где Ллевелин вновь принес ему оммаж, король в знак полного примирения поцеловал его. Десять месяцев спустя, удовлетворенный его послушанием, Эдуард позволил князю жениться на Элеоноре де Монфор и лично председательствовал на свадебном пиру.

* * *

После преодоления одного препятствия, мешающего работе по объединению королевства, Эдуард обратился к другим. Как и прежде, он искал поддержку своим мероприятиям, приняв «совет и согласие» от своих главных советников. По дороге домой из Уэльса он собрал парламент в Глостере, чтобы урегулировать частные иммунитеты и юрисдикции, а также вторжения в королевские права, выявленные в ходе «рейда тряпичников». Чтобы удостовериться в том, что преамбула называла «усовершенствованием администрации и правосудия в королевстве, как того требует благо народа и обязанности короля», Глостерский статут собрал всех владельцев иммунитетов. Они должны были явиться перед его судьями, чтобы указать, на каком основании –

quo warranto

– они обладают данным иммунитетом. Те же, кто не явился, лишались своих юрисдикции, до тех пор пока они не докажут свои права на них. Эдуард не собирался лишать подданных их земель и законных судов, ведь для этого следовало бы отвергнуть феодальные нормы, в которые он, как и все остальные, сохранял незыблемую веру. Но он твердо решил не допускать существования каких-либо судебных иммунитетов, которые не были четко определены или законно подкреплены и которые не были в конечном счете подотчетны короне. Так, он спрашивал, по какому праву епископ Нориджа предъявлял требования на рынок в местечке Кроссмаркет в Линне, «который принадлежал королю и его короне и был отчужден без разрешения и воли на то короля или его предшественника», а также на каком основании он содержал тюрьму в том же городе.

Насколько исчерпывающими и широко распространенными были дела

quo warranto,

– рассматривавшие не только крупные, но и мелкие нарушения юридических прав короны, – можно узнать из предписания, посланного несколькими годами позже констеблю Бристольского замка. «Для королевской надобности, по праву и древней привилегии короля, должно предоставить по два морских угря с каждой лодки, доставившей на продажу свежих угрей в королевский город Бристоль, по восемь хеков с каждой лодки, доставившей свежих хеков, по восемь пикш с каждого судна, доставившего свежую пикшу, по восемь камбал с судна, доставившего свежих камбал, и по четыре ската с каждого судна, доставившего свежих скатов. А если кто забудет свою верность королю и воздержится от выплат... господин наш король назначил возлюбленных и верных Ральфа Хенгемского и Николаса Степлтонского задавать под присягой вопросы честным и законопослушным людям Бристоля, дабы узнать правду о тех, кто лишил короля сколько и какого рода рыбы и каким образом»

[127]

.

Такие расследования королевских судей держали всех в напряжении в последующие несколько лет. Один возмущенный магнат, граф Суррея де Уорен, требовавший некоторых иммунитетов для своего титула, говорят, обнажил свой старый заржавевший меч в суде, восклицая: «Вот мое основание! Мои предки прибыли вместе с Вильгельмом Бастардом и завоевали эти земли этим мечом. С его [меча] же помощью я защищу земли от всех захватчиков!» Именно это волновало короля, он не столько пытался лишить могущественных подданных их привилегий, сколько удержать их от желания прибегнуть к иным основаниям, вместо королевского разрешения. При этом его юристы насаждали свои требования слишком жестко, говоря, что время никогда не может повернуться против короны и никакой обычай, каким бы древним он ни был, не может использоваться без хартии его подтверждающей. Пажи при дворе, сыновья аристократов, чьи права находились под таким тщательным рассмотрением короны, выразили чувства своих отцов в песне:

«Король хочет получить наше золото,

Королева хотела бы владеть нашими землями,

И quo warranto

Заставит нас всех это сделать»

[128]

.

* * *

Эдуарду предстояло расколоть куда более крепкий орешек, чем частные юрисдикции его лордов. В то время когда верили, что только Церковь стоит между человечеством и проклятием, защита ее привилегий была делом каждого. Люди относились к ней так, как сейчас патриоты относятся к своей стране. За прошедшее столетие Церковь достигла пика своего могущества. Претендуя на всю «полноту власти» над земными правителями, папы уничтожили своих соперников, германских императоров «Священной Римской империи», оставив им только призрачную власть над тевтонским севером. Они непосредственно управляли частью Италии и оказывали сильное влияние на остальные территории Апеннинского полуострова – самую богатую и густо населенную область Европы. Арагонское, Английское, Сицилийское, Португальское, Венгерское и Болгарское королевства были их номинальными фьефами и платили дань. Даже патриарх Греческой православной церкви признал сюзеренитет Ватикана в обмен на то, что папа удержал французского короля Сицилии от нового штурма Константинополя. «Господь даровал Петру, – провозгласил великий папа Иннокентий III, – власть не только над церковью, но и над всем миром».

Тогда как светская власть Рима росла, его духовное влияние клонилось к упадку. Империя цезарей оказалась опасным наследством. Пытаясь захватить ее, папство утратило куда более обширную империю человеческих сердец. Пока церковь довольствовалась властью над душами людей, ее господство расширялось, но как только она устремилась за их телами, оно начало сокращаться. Выход Ватикана на политическую арену сделал Церковь вместо судьи соперником князей. Церковь так часто использовала оружие религии в мирских интересах, что эффект от его воздействия притупился, а репутация духовенства оказалась запятнанной.

Из-за опрометчивых отлучений своих политических противников Святой престол сузил и обесценил концепцию Церкви как вселенского братства, зиждившегося на принципах любви и служения Христу. Великая евангелическая организация, которая научила невежественные готские племена правлению, основанному на мире и справедливости, теперь, в погоне за преходящими и – по ее собственной непреложной оценке – тривиальными ценностями разделила королевства Запада, вместо того, чтобы объединить их. Армии и чернь, которые она использовала, чтобы проводить свою светскую политику, провоцировали войны и восстания в итальянских городах и способствовали раздробленности Германии. Ее банкиры и юристы, взимающие пошлины с церковных доходов каждого государства, стали главными сборщиками налогов в Европе. Даже всеобщий благоговейный трепет, который внушал престол Святого Петра, не мог остановить растущую волну негодования, вызванного тем, что деньги национальных церквей шли на оплату нужд расточительного папского двора и его часто безответственных и отсутствующих представителей. В одно время семь английских аббатств, включая Крайст Чеч и Кентербери, были отлучены папой за долги; двадцать восемь из пятидесяти пребенд Солсбери находились в руках сторонних людей, только трое из них постоянно проживали там.

Эдуард был благочестивым и набожным государем – крестоносцем, другом Святого престола, покровителем монастырей и церквей. Он любил совершать паломничества и часто принимал участие в религиозных шествиях и службах. По возвращении из Уэльса он сразу же отправился на освящение перестроенного Нориджского собора, а также помогал переносить останки короля Артура и его королевы в новую усыпальницу перед высоким алтарем Гластонбери. Когда во время этих церемоний его судьи посягнули на права аббатства, попытавшись держать суд в его пределах, король сразу же приказал суду переместиться в менее благословенные земли и передать полномочия аббату, отдав на милосердное правосудие Церкви заключенного, совершившего непростительный грех: нарушившего «королевский мир», подняв нож на его телохранителя.

Однако Эдуард не допустил бы диктата священников и не позволил им вмешиваться в свои собственные правовые дела. Будучи помазанником Божьим, сыном и племянником двух наиболее благочестивых государей эпохи, он считал себя официальным защитником Церкви в Англии. В 1278 году, спустя год после валлийской войны, Роберт Килуордби, монах-доминиканец и ученый, последние шесть лет занимавший пост архиепископа Кентерберийского, отказался от своего престола ради кардинальской мантии. Чтобы сблизить управление Церковью и государством, Эдуард использовал королевскую прерогативу и приказал кентерберийским монахам избрать вместо него канцлера Бернелла (ранее такая попытка, когда он еще был принцем, не удалась). Однако вокруг Бернелла, хотя тогда и бывшего епископом Батским, но человека из плоти и крови, разразился скандал, так как у него была семья. Несмотря на то, что он был одаренным государственным деятелем и юристом, для папы это было уже чересчур. Вместо канцлера Рим выбрал оксфордского монаха по имени Джон Печем

[129]

, провинциала францисканцев в Англии, который преподавал теологию в папском университете в Риме.

Так как архиепископ был его главным советником по правовым вопросам и богатейшим из вассалов

[130]

, Эдуард выразил свое несогласие. «Король и совет считают, – писал он, – тем самым может быть нанесен ущерб ему и Церкви, покровителем и защитником которой он является, особенно если такому примеру последуют остальные английские церкви». Однако, выразив свой протест, он принял вмешательство папы благосклонно. Эдуард был горд признанием английского епископата, ведь Печем слыл известным теологом и считался чуть ли не святым. Вместо того чтобы отвергнуть его кандидатуру, как его отец отверг Ленгтона, король приветствовал монаха по его прибытии со всеми почестями и изо всех сил старался добиться его дружбы.

Как и Ленгтон, новый архиепископ родился в семье бедного землевладельца и не принадлежал военной англо-французской аристократии. Он получил образование в Льюисе, в одной из грамматических школ, открытых монахами по всей Европе, где смышленых мальчиков учили думать и рассуждать на латыни. В Оксфорде Печем присоединился к миноритам и был учеником францисканцев, прославивших университет математическими и научными штудиями. Здесь, а также в еще более прославленном парижском университете, где его называли «братом Иоанном, англичанином», он снискал европейскую известность как комментатор Библии и автор философских и научных трактатов

[131]

. Однажды он даже вступил в диспут с величайшим доминиканским ученым, Фомой Аквинским, защищая ортодоксальную веру от еретических тенденций, в которых францисканцы, с недоверием относящиеся к чистому интеллекту, обвиняли своих доминиканских собратьев.

Однако хотя Печем и показал себя способным администратором, до Ленгтона ему было далеко. Будучи в первую очередь ученым, стремящимся к совершенству, он был наиболее счастлив на кафедре или с пером в руке, предпочитая жизнь созерцательную, от которой, приняв сан архиепископа, сам себя оторвал. Во времена, когда монахи перестали быть нищенствующими проповедниками, становясь советниками королей и исповедниками богатого купечества, ему по душе пришлась ранняя францисканская вера в бедность; он защищал ее от тех, кто расценивал самоотречение монахов нищенствующих орденов, как наступление на благосостояние Церкви. Обычно Печем носил поношенную старую монашескую одежду, как в соборе, так и во дворце, часто постился и налагал на себя епитимью, а однажды пересек босиком часть Европы, чтобы встретиться с главой своего ордена. Он был не только очень искренним человеком, мистиком и поэтом, восхищавшимся примером любви и жертвы Христа, но и весьма догматичным церковником, сурово порицавшим своих более приземленных собратьев. Высокий и сухощавый, всегда с серьезным выражением лица, с выступающими скулами и слегка капризным ртом, Печем был непреклонным сторонником церковных реформ и подвергал осуждению все мелочные пороки и злоупотребления, к которым были склонны и церковнослужители, и миряне. Он не столько стремился сделать мир по мере возможностей праведным, сколько полностью изменить его. Поэтому он считал, что необходимо полное подчинение гражданского права каноническому.

Однако более серьезной помехой являлось то, что этот администратор, назначенный в богатейший регион королевства и ведущий жизнь ученого, был не способен на компромисс и тактику взаимных уступок, которые являлись необходимыми для делового мира. Печем был таким известным магистром, что даже кардиналы вставали, когда он входил в лекционный зал в Риме. Ученость сделала его проницательным, но в то же время несдержанным и раздражительным. В нем редко сочетались богослов и политик. Он мог спорить и угрожать, используя всю свою искреннюю доброту и умственные способности во имя христианской любви, но едва ли мог убедить. Ярый приверженец прав Церкви в самой крайней форме, веком раньше он мог бы стать святым и мучеником для потомков. Но в эту более сложную эпоху Печем вскоре потерял почву под ногами.

Через несколько дней после прибытия новый архиепископ, как второй Бекет, созвал своих викарных епископов на синод, чтобы провести основательные реформы, регулирующие отношения между Церковью и государством. На такой встрече в июле и августе в крупном бенедиктинском аббатстве Рединга он предложил упразднить владение несколькими приходами и отсутствие священнослужителя в своем приходе, а также прекратить, под страхом отлучения, запретительные приказы

[132]

, благодаря которым королевские суды имели обыкновение забирать из-под юрисдикции Церкви дела, непосредственно затрагивающие проблемы государства, и вообще поставил под сомнение необходимость сохранения гражданской юстиции. И тем и другим он бросал вызов правительству.

Со своей логикой ученого Печем представлял проблемы человеческого общества слишком просто. Самыми скандально известными церковнослужителями, обладавшими несколькими приходами, были королевские министры и судьи, награжденные за оказанные королевству услуги, церковными должностями. Они владели, как архиепископ резко заметил своему королю, «чертовой кучей бенефиций». В эпоху, когда почти каждый образованный человек был клириком, король, даже если бы хотел, больше никого не мог бы нанять на государственную службу, чтобы пристойно управлять королевством. К тому же в феодальном обществе, где основой служения было вассальное землевладение, единственным источником вознаграждения были церковные наделы. Так как эти земли составляли значительную долю государственного благосостояния, казалось вполне разумным использовать их для того, чтобы содержать клириков, находившихся на службе у государства.

Сами угрозы архиепископа тем, кто издает запретительные приказы, подрывали основы государственного закона и порядка. В хорошо организованном королевстве, как Англия, где Церковь и государство были тесно связаны, один и тот же человек мог быть вассалом короля и владельцем права распределения приходов и бенефиций, епископом и членом Большого совета, церковным старостой и присяжным. Должна была быть какая-то демаркационная линия между юрисдикцией мирских и церковных судов, и, если бы церковные власти по собственной воле могли отлучать от Церкви любого судью или шерифа, приводящего в исполнение королевские приказы по делу, когда Церковь требовала его под свою юрисдикцию, повсюду воцарилась бы анархия. И хотя могло бы казаться логичным, что все дела, затрагивающие служителей Церкви, следовало разрешать в христианских судах, опыт показал, что это только давало возможность правонарушителям духовного звания совершать преступления безнаказанно. Со своими цивилизованными взысканиями и юридическими запретами кровопролития каноническое право было слишком мягким инструментом, чтобы установить порядок в эпоху привычной жестокости, свойственной церковнослужителям в той же мере, что и мирянам. Не стремились обуздать свою жестокость и бесчинствующие толпы прихлебателей – бедные клерки, священники, не имевшие бенефиций, и одетые в лохмотья схоласты, на которых Церковь накинула защитные покровы. Даже такой крупный прелат, как Печем, несмотря на свое неподдельное христианское смирение, постоянно ссорился со своими собратьями-священниками. Монахов своего кафедрального собора он объявлял «лентяями, болванами, тупицами» и «одержимыми», тех, кто критиковал его орден, «гавкающими собаками, вырастающими, как адское зловоние из бездны», а противников «разбойниками, стреляющими отравленными стрелами» и «ведьмами, сосущими свою скупость с молоком раздора». Когда его викарные епископы, большинство из которых отличались таким же благочестием и высокими качествами, как и сам архиепископ, жаловались на его деспотичный нрав, он отправлял их во временную отставку и отлучал от церкви во имя Отца, Девы Марии и Святого Томаса Кентерберийского. Он даже отлучил целый город, в котором находился его собор, за то, что бейлифы конфисковали хворост с одной из его телег.

Такая церковная вспыльчивость часто заканчивалась не только словами и тяжбами. Она могла иметь и более тяжелые последствия. Самого Печема ударил по лицу вестминстерский ризничий во время богослужения; когда его собрат архиепископ, воскрешая старую традицию, пронес крест прежде него по провинции Кентербери, оскорбленный примас отлучил каждый город, стоявший на пути его следования, и подстрекал своих подчиненных разбить крест архиепископа на улицах Рочестера. Еще более серьезный скандал произошел несколько лет спустя, когда один из каноников Экзетера убил главного сторонника епископа на территории кафедрального собора. В последовавшей за этими событиями монастырской вендетте была сожжена приходская церковь и убиты два человека.

В религиозной горячности архиепископ бросил вызов короне, выступая против совмещения нескольких церковных должностей и запретительных приказов. Одновременно он заказал копии шестидесятилетней давности легендарной Хартии вольностей, с ее гарантиями церковных «свобод», чтобы прибить их к дверям каждого собора и коллегиальной Церкви. Противостоя такому вызову, Эдуард знал, что его поддержат бароны, и не только они. Власть Церкви в подчинении мирян зависела от готовности светской власти поддерживать это подчинение. И было бы только справедливо, что Корона, сторонник и партнер Церкви, имела право определять границы церковной юрисдикции. Высокомерие консистории и судов архидьяконов, мелочный и часто низкий шантаж, который церковнослужители применяли для вытягивания средств из мирян за моральные преступления, сделали их непопулярными среди всех слоев общества

[133]

. Мягкость наказаний, выносимых ими тем, кто был неподсуден светскому суду, также возмущала растущее национальное чувство порядка. В таких делах интересы Короны и народа были едины.

В парламенте, который состоялся в ноябре, король искал одобрения у своих «главных людей» для ответных мер. Он приказал архиепископу предстать перед советом и заставил того отменить свой приказ о расклеивании копий Великой хартии вольностей и аннулировать, «как если бы это никогда не происходило», угрозы отлучения тех, кто совмещал государственную и церковную службы, и тех, кто обращался за запретительными приказами. Он также послал извещение прелатам, предостерегая их, «если они любят своих баронов, не вмешиваться в его полномочия».

Но на этом Эдуард не остановился. С одобрения магнатов он издал статут, изначально известный по вступительным словам как «О религии»

(de Religiosis),

запрещающий передачу земель церкви или любой религиозной ассоциации без разрешения Короны или иного феодального владельца этой земли. Тайно сговорившись о передаче во владение мертвой руки или

«mortmain»

какой-либо церковной корпорации, которая, поскольку не является смертной, избежала обычных «обязанностей» или поборов, связанных с феодальным держанием, держатели второй руки некоторое время надували короля и крупных магнатов, обходя выплаты обычных рельефов на смерть, брак, посвящение в рыцари, а также увиливая от опеки, превращения своих земель в выморочные имущества, конфискаций, которые являлись частью феодального договора и фискальной структуры государства. Эдуард использовал нападки архиепископа на его привилегии не только чтобы напомнить тому, кто хозяин королевства, но чтобы остановить злоупотребления церковной властью, которая отнимала у короны и ее главных держателей доходы. Статут о Мертвой руке, как его позднее окрестили, не положил конец доходам Церкви и религиозных организаций от пожертвований частных лиц, которые продолжали поступать в соответствии с королевским разрешением и выплатами, как и раньше. Но он позволил Короне контролировать этот процесс.

Но Эдуард старался не перегибать палку. В его намерения не входила ссора с Церковью, он просто хотел, чтобы ее власть распространялась в рамках, которые он и его подчиненные считали законными. Более того, он намеревался обложить налогом церковное имущество, что могло бы стать подспорьем в ведении валлийской войны, но это было возможно только с согласия духовенства. Король уже собрал щитовые деньги с каждого рыцаря, непосредственно не участвовавшего в военных действиях, штраф со всех зажиточных фригольдеров, отказавшихся от посвящения в рыцари, и парламентскую субсидию, состоящую из налога на десятую часть собственности каждого мирянина. Он также провел денежную реформу, назначив суровые наказания фальшивомонетчикам и тем, кто обрезает края монет, – мера, особенно сильно коснувшаяся евреев, которые, уже подвергшись сокрушительным налогам и забыв свое наследственное ремесло ростовщичества, прибегали к чеканке монет и, по бытовавшему в то время мнению, обрезке монет

[134]

.

Но даже эти дополнительные поборы не могли помочь Эдуарду оплатить все расходы своего королевства, не прибегая к помощи такой международной организации, как Церковь, которая владела большой частью достояния страны. Тогда король попросил архиепископов созвать представителей их епархий, чтобы рассмотреть его финансовые нужды, – шаг, который предпринимался только перед крестовым походом. В то же время он дал понять, что, защищая своих министров и судей, он, однако, в целом поддерживает церковную реформу. Также он отметил, что не возражает против привилегий для духовенства, если они не наносят ущерба государству. Король не делал никаких попыток ущемить право Церкви – не вызывающее сомнений со времен Бекета – определять наказание клирикам, совершившим преступление. Он признал, или сделал вид, что признал, требование церковных судов распоряжаться пожертвованиями, подношениями и похоронными пошлинами, а также церковными десятинами, в случае, когда права мирских покровителей не ставятся под сомнение. Эдуард пообещал, что скот и повозки, принадлежащие духовенству, будут свободны от реквизиций для нужд королевского двора, и что преступники, которым церковь гарантирует убежище, не будут арестовываться на пути в место высылки. И дабы не уронить достоинства примаса, король согласился представить на рассмотрение комиссии королевских служащих печально знаменитые запретительные приказы, сообщив, что вынесенное ими решение будет окончательным.

Хотя большинство требований редингского совета были отложены или отклонены, лобового столкновения между королем и архиепископом, какое имело место веком ранее, не произошло. Эдуард оказался мудрее Генриха II, а Печем – менее фанатичным, чем Бекет. С тех пор как Церковь перестала подрывать авторитет государства и претендовать на абсолютную власть, король мог позволить себе быть великодушным. После предупреждения, что любое обсуждение прелатами дел, касающихся личности короля или его имущества, могло подвергать опасности их церковные владения и доходы, он проигнорировал дальнейшие угрозы Печема отлучить от Церкви нарушителей свобод духовенства. Архиепископ, не встретивший попыток заставить его отказаться от своих слов, принял

status quo

и не выразил негодования по поводу своего венценосного правителя. «Его превосходительство», – так он продолжал называть короля.

Слабость позиции Печема заключалась в том, что его собратья-клирики не поддерживали его. Больше всего реформами были недовольны именно церковнослужители – члены монашеских орденов, чьи привилегии оказались под угрозой, или аристократы, одновременно возглавляющие несколько приходов, как, например, Бого де Клэр, брат графа Глостера, который занимал выгодные посты в тринадцати епархиях и, получая доходы почти с тридцати церковных должностей, не исполнял ни одной из своих обязанностей. Епископ Батский, королевский канцлер, был главным противником церковных судов и крупнейшим обладателем должностей, жаловавшим бенефиции своим бастардам. И даже самые благочестивые из викарных епископов Печема ссорились с ним из-за того, что он настаивал на своем праве совершать объезды их епархий и вторгаться в местные дела архиепископского суда

[135]

– такой же процесс централизации, против которого так яростно протестовал архиепископ, когда он проводился Короной в отношении церковных судов. Несомненно, в отношении к своим собратьям примас был более авторитарен, чем король, который по крайней мере искал поддержки проводимым реформам у своих «главных людей». Невзирая на каноническое право, Печем с завидным постоянством и весьма быстро издавал декреталии без созыва канонического совета.

Даже папский бюрократический аппарат не поддерживал архиепископа и за определенную цену был готов встать на сторону его противников. Однажды Печему пришлось предстать в римской курии на шести процессах. А безжалостная настойчивость, с которой папские банкиры из Италии под угрозой отлучения требовали у него выплатить долги его епархии, ввергла беднягу в отчаяние

[136]

. Щедро раздающий милостыню, окруженный, как и любой другой феодальный магнат, огромной свитой чиновников и подчиненных, примас ощущал себя «подавленным и отягощенным» деньгами, которыми он владел. Ему даже приходилось занимать у короля – кредит, который, хотя и милостиво предоставленный, ничего не сделал для укрепления его власти в нападках на неканонические прерогативы.

Только в сфере внутренней церковной реформы рвение Печема к христианскому совершенству могло достичь чего-либо постоянного. Главным его даром своей стране были провизии, которые в 1281 году собор в Ламбете составил по его настоянию для образования приходских священников. В своих ордонансах примас составил правила, как давать религиозные наставления и выслушивать исповеди, восстанавливать и содержать церкви и церковные дворы, как уберечь тело Господне от небрежения и неверного использования. Как все крупные церковнослужители своей эпохи его глубоко заинтересовала доктрина «пресуществления» – попытка ученых мужей определить таинство Евхаристии, принятой ранее Латеранским собором. Ведь люди должны знать, отмечал он, «преславного Бога, представшего в образе хлеба», поэтому и беспрестанно стремился донести до невежественных и суеверных приходских церковнослужителей всю важность ограждения священного тела Христова или облатки от кощунственного небрежения или оскорбления колдунами и магами. Он настаивал на том, что облатку всегда следует хранить в дароносице внутри закрытой коробки или раки

[137]

и, пронося по улице к постели больного или умирающего, благоговейно сопровождать с колоколом и свечой.

С королем и лордами, со своими собратьями прелатами, кардиналами, юристами и алчными банкирами папской курии Печем достиг немногого или совсем ничего. Он не сумел прекратить практику владения несколькими приходами или вмешательства мирян в дела Церкви, которые были связаны со злоупотреблениями и коррупцией, как в Англии, так и в других странах. Не более он преуспел и в предотвращении распущенности духовенства, использовании бенефиций под сельскохозяйственные работы, расточении пожертвований любящими земные блага клириками на пышное и роскошное проживание – многолетняя трагедия, которую примас однажды назвал падением священнослужителей от духовности Мельхиседека к похоти Аарона. В последний год своей жизни, заболев из-за крушения своих планов, Печем писал о своих соотечественниках, называя их «упрямыми людьми, сопротивляющимися во вред себе и обреченными отвергать все увещевания повиноваться слову Божию». Но именно благодаря его трудам – хотя их плоды стали очевидны только после его смерти – тысячи простых англичан смогли больше узнать об истинах христианской жизни. Декреталия Печема

Ignorantia Sacredotum,

очерчивающая религиозные инструкции, которые приходские священники должны были давать своим прихожанам, ориентируясь на христианский символ веры, десять заповедей и семь смертных грехов, долгое время соблюдалась уже после того, как его имя кануло в Лету

[138]

. Также и традиция, которую он воскресил, ударять в церковный колокол в момент вознесения тела Господня, с тем, чтобы прохожие и крестьяне в полях могли преклонить колени или склонить головы в знак осознания, что внутри происходит таинство.

* * *

Король получил субсидию от духовенства – десятую часть от конвокации Йорка на два года и пятнадцатую часть из Кентербери на три года. Прежде чем эти суммы были собраны, он был вовлечен в другую уэльскую войну. В канун вербного воскресенья 1282 года его бывший союзник, Давид, ночью напал на Хауэрденский замок, перерезал гарнизон и захватил королевского юстициария, повесившего одного из его людей за преступление, ненаказуемое по валлийским законам. Забыв о разногласиях с братом, Ллевелин решил вновь попытать удачу вместе с ним. Повсюду поднимались сочувствующие им валлийцы, осаждая ненавистные новые замки во Флинте и Рудлане, штурмуя Лланбадарн – нынешний Аберистуит – огнем и мечом добравшись до стен Честера и пройдя через земли маркграфов к Бристольскому каналу. Повсюду в заново рожденной кельтской ярости и мести королевские крепости, за исключением самых укрепленных, погибли в огне. Казалось, что весь валлийский народ объединился против англичан.

Восстание стало для Эдуарда полной неожиданностью. Папа и короли Франции, Кастилии, Арагона и Сицилии в это время ждали его третейского решения. Он был полон идей о новом крестовом походе против египетских султанов и совсем не думал о мелочных ссорах с отдаленной и уединенной западной провинцией. Он осыпал милостями Давида, простил и помирился с Ллевелином, думая, что полностью разобрался с голыми холмами и мелкими князями Уэльса. И, казалось, последствия договора в Конвее были многообещающими. «Князь Уэльса, – писал он тремя годами ранее, – предстал перед нашими судьями в Марках и искал правосудия и подчинился решению суда, полностью выражая свое согласие»

[139]

.

Но трудности возникли вокруг ключевого условия договора, касавшегося земель Ллевелина, находящихся за пределами его княжества, которые должны были быть устроены в соответствии с законом той земли, где они находились. Князь утверждал, что это должен быть закон Уэльса и следует править по кодексу знаменитого валлийского законодателя, Хивела Дда (Доброго). Но расчет на то, что его можно было бы подтолкнуть к действиям против своих валлийских и английских соседей, был бы слишком простым в этой сложной ситуации. За исключением Гвинеда нигде не было постоянного валлийского суда и истолкование закона кимров было возложено на частных судей, нанятых тяжущейся стороной. Во многих частях государства, даже в Уэльсе, трехсотлетней давности кодекс Хивела рассматривался как устарелый и закоснелый. И более века наряду с валлийским в марках действовало английское право. Крупнейший из вождей Уэльса, непокорный вассал Ллевелина, Груффит ап Гуэнвинвин, лорд Пула, решительно отказался вести полемику о собственности Аруистли, находящегося в высокогорьях Северна, принадлежащей валлийскому праву, провозглашая, что, будучи маркграфом, он должен быть судим как английский барон. Он сказал, что готов ответить любому по общему праву, но не по валлийскому.

Это было слишком трудной задачей для судей марок, поэтому дело было передано королю. Он представил его, что стало традицией, вместе со всеми баронскими тяжбами своему совету на следующей сессии парламента. Там оно и находилось, и после неудачной попытки привести партии к согласию, Эдуард поддержал дело – что правосудие могло быть только в соответствии с законом, которым руководствуется парламент. Высший королевский суд не мог отправлять правосудие по правилам, которые рассматривались как несправедливые, варварские и нехристианские. Корона, сообщалось упрямому валлийскому князю, должна «по закону Божьему и по справедливости делать то, что прелаты и магнаты королевства посоветуют, так как никто не полагает, что столь разумные люди дадут королю совет, противоречащий разуму»

[140]

. Вместо того чтобы решить дело сразу и в свою пользу с помощью судьи Уэльса, свободно трактующего довольно гибкое местное право, Ллевелину пришлось апеллировать к приказу, подобно простому английскому барону, и выдержать долгие формальности и проволочки, сопутствующие парламентскому разбирательству. Дело все еще не было разрешено, когда весной 1282 года он решил связать свою судьбу с братом.

Не только Ллевелин и Давид испытали на себе оковы подчинения английскому закону. Люди Четырех кантрефов сильно негодовали, подпадая, по договору, под юрисдикцию юстициария и суда графства Честер

[141]

. Это не было похоже на право князей Гвинеда или предшествовавших им англо-нормандских правителей, пфальцграфов

[142]

– стремительных, грубых и хорошо подготовленных для управления воинственным обществом. Кочевники, которые в течение столетий считали кражу скота типом ведения сельского хозяйства, войну против друг друга и саксов – поэзией жизни, не очень-то дружелюбно приняли общее право. Его медленные и детальные методы казались им только трюками для того, чтобы уклониться от правосудия, его поиски истины посредством утомительного обмена пергаментными свитками, публично оскорбляло вспыльчивых людей, борющихся за свои права. Они могли уважать только такое правосудие, которое совершалось на месте и мгновенно.

Поиск по сайту: