ЭПОХА РЫЦАРСТВА В ИСТОРИИ АНГЛИИ. Затем пришла смерть и всех повергла в прах

К оглавлению

Глава IX

ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ И ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ

Затем пришла смерть и всех повергла в прах

Королей и рыцарей, кесарей и пап...

Многие прекрасные леди и бравые рыцари

Падали в обморок и теряли голову

В страдании от знаков смерти...

У. Ленгленд

Лето 1348 года было исключительно влажным. Лестерский хронист, Генрих Найтон, объяснял постоянные ливни развратным поведением дам на турнирах. Одетые в мужские одеяния «в разноцветные туники, либо одного цвета либо с одним узором справа и одним – слева, с короткими капюшонами, которые имели подвески подобно веревкам, обернутым вокруг шеи, и подпоясанные ремнями, богато усыпанными золотом или серебром, – жаловался он, – группа женщин могла даже участвовать в спортивных играх, иногда их количество достигало сорока или пятидесяти дам, самых прекрасных и хорошеньких (хотя я бы не сказал, что из самых лучших) среди всего королевства. Там они проматывали все свои владения и утомляли свои тела дурачествами и развратным шутовством... Но Господь от этого дела, как и от многих других, нашел замечательное противоядие, ибо Он опустошил места и помешал времени, назначенному для таких суетных дел, открыв небесные ворота и пустив потоки воды с помощью дождя и грома и пылающих молний и необычных порывов бурного ветра».

При этом монастырский историк был скор на вывод, что дождь, который сорвал турниры в честь Ордена Подвязки, был меньшим из зол, которые ожидались в Англии тем летом. Господь приготовил более ужасное наказание для нее. За восемнадцать месяцев до этого, когда англичане осаждали Кале, другая армия за две тысячи миль от него блокировала маленький генуэзский порт в Крыму, через который шли поставки хлеба, и где группа торговцев шелком, подходя к концу семитысячемильного пути из Китая, нашла убежище от татарских степных кочевников. Внезапно осаждающие были поражены эпидемией, которая, распространившись по всей Татарии и став известной как «смерть», началась, как считалось, из-за гниения огромного количества трупов, не захороненных после землетрясения в Китае. До того как начать осаду, говорят, что татары подбросили несколько зараженных трупов в город.

Так или иначе, совершенно очевидно одно: болезнь была принесена в Европу в конце 1347 – начале 1348 года генуэзскими кораблями, торговавшими с Черным морем. Никто не знал ее причин или даже ее природы, но теперь считается, что это была бубонная чума – эпидемия, переносимая блохами, которые жили на черных крысах

[376]

, наводнивших Европу из Азии во времена крестовых походов и которыми кишели деревянные торговые корабли той эпохи. К тому времени, когда корабли, заходившие в Крым, достигли Босфора и Средиземного моря, чума мгновенно распространилась среди их команд, и в каждом порту, в который они заходили, оставалась чума. Она пришла так внезапно, что никто не смог укрыться от нее; в Константинополе среди ее жертв числился наследник византийского императора. Симптомами являлись гангренные воспаления в легких, рвота и плевание кровью, отвратительное зараженное дыхание и появление на второй день темных твердых бубонов под мышками или в паху, которые почти всегда являлись вестниками смерти. Мало кто, подхватив болезнь при ее первом распространении; дожил до третьего дня.

К концу января 1348 года чума свирепствовала во всех крупных портах южной Европы, включая Венецию, Геную, Марсель и Барселону. В Средиземном море находили корабли, полные трупов, которые дрейфовали в открытом море. Один за другим, несмотря на яростные попытки изолировать себя от внешнего мира, итальянские города падали перед эпидемией. Везде ходили ужасные истории сверхъестественного происхождения; о том, как «на востоке, рядом с Большой Индией, огонь и вонючий дым спалили все города» или как «между Китаем и Персией пошел сильный дождь из огня, падавший хлопьями, подобно снегу, и сжигавший горы и долины со всеми жителями», и сопровождаемый зловещим черным облаком, которое «кого бы ни увидело, тот умирал в течение половины дня». Оттуда, принесенная «нечистым порывом ветра с юга», инфекция наводнила Европу.

Весной, превратив Венецию и Геную в мертвые города, чума достигла Флоренции. В предисловии к своему «Декамерону» Боккаччо оставил собственноручный рисунок ее ужасов: беспомощность докторов, зловоние больных, предусмотрительное запирание в домах, пока не проявлялась инфекция, и безрассудное пьянство в тавернах день и ночь, множество тел, лежащих непокрытыми перед каждой церковью, и ямы, в которые штабелями складывались мертвые. Бедняки мерли на улицах или в полях, свиньи, которые копались в уличной грязи, падали замертво, поскольку они терлись носом о то тряпье, которое выбрасывалось после пораженных чумой, и кучи быков, овец и козлов – «и даже собак, наиболее преданных друзей человека» – бродили неухоженные по полям. За умирающими не ухаживали, мертвых вытаскивали из домов и сбрасывали на обочинах дорог, дома тех, кто сбежал, были открыты для всех, «священная власть законов, божьих и человеческих, была почти полностью разрушена и исчезла». Повсюду можно было встретить одну и ту же картину: в Сиене, Пьяченце, Парме, Римини, где хронист, Агнолио ди Тура, своими собственными руками похоронил своих пятерых маленьких сыновей.

Пока чума опустошала Италию, она распространялась все шире и шире в пограничные с Италией государства: в Истрию и Венгрию, а также через Альпы в Баварию, на запад через Испанию, где она настигла королеву Арагона и, намного позже, короля Кастилии, и на север из Марселя

[377]

вверх по Роне. Она разразилась в обители кармелитских братьев в Авиньоне прежде чем кто-либо осознал, что это, убила Лауру, обожаемую поэта Петрарки, и аббата крупного Кентерберийского монастыря Св. Августина, который навещал курию в тот момент. «Когда кто-либо, зараженный ею, умирает, – написал фламандский каноник Марселя, – все, кто видит его в его болезни и навещает его или просто везет его к могиле, вскоре следуют за ним. Болезнь разносится их родственниками так же, как и собаками; еда и питье ставятся у кровати для них, чтобы вкусили ее и утолили жажду, после того как все убегут... Священники не слушают их исповеди и не причащают их». «Милосердие мертво, – докладывает врач папы, который сам заразился чумой, но был одним из немногих выживших, – даже доктора не смеют навещать больных. Что до меня, так вот, чтобы избежать бесчестья, я не смел отказать им, но я все еще нахожусь в непрекращающейся лихорадке». Папа лично, приказав, чтобы трупы анатомировали, чтобы найти причину болезни, бежал в свое имение рядом с Валенсией, где закрылся в одиночестве в комнате, постоянно жег огонь, чтобы выкурить инфекцию, и никого к себе не допускал.

Все лето 1348 года Черная Смерть подбиралась к Англии все ближе и ближе. Весной она достигла Гаскони, где забрала младшую дочь короля принцессу Жанну, которая направлялась в Испанию для сочетания браком с наследником кастильского трона. Вскоре после этого чума достигла Парижа, где умерло огромное количество человек, включая королев Франции и Наварры. К июлю, пробираясь на север через Пуату и Бретань и вдоль побережий, она была уже в Нормандии, где «было такое критическое положение, что нельзя было никого найти, чтобы тащить трупы в могилы. Люди говорили, что наступил конец света». Пока тучи и непрекращающийся дождь поливали Англию и, в конце месяца, когда люди наблюдали за портами, архиепископ Йоркский Зуш написал своему заместителю, приказывая в каждом приходе дважды в неделю провести процессии и литании, «чтобы остановить эпидемию и инфекцию». Ибо только молитвой, провозгласил он, можно отвести бич Господень.

Архиепископ – победитель при Невиллз Кроссе – говорил о жизни человека как о войне, где «те, кто сражается среди несчастий этого мира, обеспокоены неясностью будущего, то благоприятного, то нерасположенного, Господь Всемогущий, разрешивший тем, кого он любит, быть наказанными, так что сила внушением Божественной милости может быть совершенной в слабости». Но хотя епископ Батский и Уэллский, также напуганный, приказал также проводить крестные ходы и сборища во всех церквах, чтобы «защитить людей от эпидемии, которая пришла с Востока в соседние королевства», жизнь в Англии тем летом, казалась, текла в обычном русле. В дни, когда новости передавались из уст в уста, из деревни в деревню, вдоль дорог братьями и коробейниками, народ изолированного северного острова, вероятно, меньше слышал о предполагаемом конце света, чем жители христианского мира по ту сторону пролива. Поглощенные своими внутренними делами, они более были обеспокоены погодой, уничтожением посевов и ящуром, который разразился среди скота и овец. Даже король, который, должен был быть полностью осведомлен об опасности, казался полностью увлеченным своими великолепными строительными проектами по размещению коллегии своего нового Ордена Подвязки. 6 августа он выпустил приказ о превращении часовни Св. Эдуарда Исповедника, находившейся в Виндзоре, в часовню «соответствующего великолепия» и для обеспечения места для проживания дополнительных каноников и 24 «беспомощных и бедствующих рыцарей», которых он и его компаньоны должны были представить ко вступлению в Орден на следующий день Св. Георга «в честь Господа Всемогущего и его матери Марии, славной Девы и Св. Георга мученика».

Вероятно, именно в этот день, несмотря на все предосторожности портовых властей, чума пересекла пролив. Именно в августе она разразилась в маленьком прибрежном дорсертширском городке Мельком Регис, теперь он называется Уэймутом, «почти полностью лишив его жителей». Через несколько недель она достигла Бристоля, возможно, по морю, превратив его в кладбище. Чума обращалась с Англией точно так же, как и с Западной Европой, и англичане реагировали точно так же. В Бристоле «живые едва могли похоронить мертвых» и «жители Глостера не позволят жителям Бристоля войти в город». Но даже стража констебля не могла остановить стремительно бегущих крыс, заражающих друг друга, или паразитов, живущих на них, перебегающих с их гниющих тел на живых людей. Ни у кого не было даже предположения, что вызывало смерть: бледность, внезапная дрожь и рвота, внезапные алые язвы и черные нарывы – «Божьи знаки» – бред и непереносимая агония, которые приходили без предупреждения и забирали своих жертв за несколько часов.

В течение той осени чума поражала одно южное графство за другим. Дорсет и прилегающие графства ужасно пострадали; Пул был настолько пустынен, что смог возродиться только через более чем столетие – сто лет назад выступающая полоска земли, известная как Бейтер, все еще указывалась на карте как кладбище жертв Черной Смерти. В некоторых деревнях, таких, как Бишопстон в Уилтшире, едва ли одна душа выжила, а когда жизнь возродилась после чумы, это место так и осталось пустынным. Когда посевы гнили в полях, церковные колокола молчали, везде трупы скидывались, черненные и воняющие, в ямы, вырытые на скорую руку. В своем епископском маноре Вайвлискомб, где он и его фамилия оставались во время объезда, епископ Батский и Уэллский назначал бесконечную череду священников на вакантные бенефиции – некоторые, подобные приходу Св. Лоренса в Шефтсбери, лишились своего священника более чем один раз, а другой приход, Св. Николая в Уинтербурне, не менее чем три раза. В своем послании к прихожанам он приказал больным исповедоваться мирянам, если не смогут найти священника, и, если это будет необходимо, даже женщине. Когда таинство Чрезвычайного Помазания не смогло быть осуществлено, он заключил «веры должно, как и в других делах, быть достаточно».

В соседнем диоцезе, Винчестере, включавшем в себя графства Гемпшир и Суррей, которые каким-то чудом избежали эпидемии почти до Рождества, епископ Эдингтон, казначей, приказал собранию каноников читать семь покаянных и пятнадцать обычных псалмов дважды в неделю и по пятницам проводить крестный ход духовенства и людей по улицам и рыночным местам, босоногими и с непокрытыми головами, «пока с благочестивыми сердцами они повторяют свои молитвы и, отложив бесполезные разговоры, произносят так часто как только можно „Отче наш“ и „Тебя Дева Славим“. Новости, исключительно печальные, провозгласил он, достигли его; жестокая чума, которая превратила города Европы в „логова диких животных“, „начала поражать берега английского королевства“. Города, замки и деревни „были лишены своего населения эпидемией, более жестокой, чем двуручный меч, и стали жилищами ужаса... Мы поражены самым горестным страхом, который запрещает Господь, как бы начавшаяся эпидемия не опустошила наш диоцез“. А она уже распространялась через Экзетер, ударив сначала, как и везде, сначала по морских портам и эстуариям и затем следуя по рекам и островам. Духовенство и миряне Девоншира и Корнуолла ложились, подобно колосьям под серпом жнеца, в цистерцианском аббатстве Ньюэнгем двадцать монахов и трое мирских братьев умерли и выжили только аббат и двое других братьев. В приорстве августинцев Бодмине выжили только двое каноников, чтобы рассказать затем об этом; аббаты Хартленда, Тевистока и Св. Николая Экзетерского, все погибли, последний монастырь потерял двух глав друг за другом.

Чума достигла Лондона в начале ноября – «примерно на День всех святых». Она унесла с собой крупного финансиста Сэра Томаса Палтни, который четырежды избирался мэром и построил приходскую церковь Литтл Ол Хэлэуз на Темз стрит, дядю принцессы Джоанны Кентской, лорда Уэйка из Лид-дела, четырех старост компании золотых дел мастеров и аббата и 26 монахов Вестминстера. Прилегающий к нему госпиталь Св. Якова остался без обитателей, все братья и сестры умерли; возможно, подобно храбрым монахиням в Отель Дье в Париже, «обращаясь с больными со всей любезностью и сдержанностью, оставив весь свой страх»

[378]

. Из братии епископа Рочестерского умерли 4 священника, 5 оруженосцев, семь прислужников, шесть пажей и десять слуг. Суды Королевской Скамьи и Общих Тяжб пришли в бездействие; парламент, созванный на январь, был распущен на неопределенное время. Всю зиму чума бушевала на наводненных крысами улицах и аллеях, пока, унеся почти половину населения, «благодаря вмешательству Святого Духа на Пятидесятницу она не ушла». «Кладбища, – писал хронист, – не были достаточно большими, и поэтому поля должны были приютить умерших... Мужчины и женщины несли своих собственных детей на плечах в церковь и сбрасывали их в общие могилы, из которых простиралась такая вонь, что вряд ли кто-нибудь смел подойти». Участок земли рядом со Смисфилдом, выделенный епископом Лондонским для захоронения умерших, получил имя кладбище «прощения»; другой, прямо перед северной стеной города, купленный защитником Эгильона, сэром Уолтером Мэнни, был подарен картезианской обители, которая должна была стать местом Чартерхауса и крупной лондонской школы, которая все еще носит это имя.

Благодаря скорости распространения чумы, самое худшее было позади на юге, до того, как чума разразилась в центральных графствах и на севере. К весне 1349 года она достигла Норфолка. В Аклской церкви современные латинские надписи имеют отношение к тому, как тем летом «жестокий бич чумы» свирепствовал «час за часом»; нориджские доминиканцы умерли все до одного

[379]

. В Хеверингленде умерли все члены приорства; в небольшом маноре Корнард Парва исчезла сразу 21 семья. В Олд Ханстентоне умерли 172 держателя земель манора, 74 из них не оставили мужского потомства и 19 – вообще кровных родственников. Здесь, как и в других местах, если хоть одно домохозяйство было поражено чумой, тенденция была одна и та же. Центральные графства пострадали также сильно; Лестерский хронист зафиксировал, что в небольшом приходе Св. Леонарда умерли 380 человек, в приходе Св. Креста – 400, в приходе Св. Маргариты – 700. В Оксфорде, где школы были закрыты из-за недостатка студентов, два мэра умерли в течение месяца.

До того как закончилось лето, чума пересекла Хамбер. В Вест Ридинге священники почти половины приходов умерли; в Ист Ридинге примерно столько же. Крупное цистерцианское аббатство Мо в Холдернессе потеряло аббата и всех, кроме 10 из 42 монахов и 7 мирских братьев; Фаунтинс был настолько разрушен, что один из двух очагов в отапливаемой зале, где проходило кровопускание раз в три месяца, был постоянно замурован. Шотландия, защищенная сотнями миль болот, держалась до конца года. Сначала шотландцы приписывали несчастья соседей их слабости, клянясь «грязной смертью Англии» и поздравляя друг друга со своим своеобразным иммунитетом. Но когда они собрались в Селкиркском лесу, чтобы разорить пограничные земли, «их радость превратилась в плач, когда карающий меч Господень... обрушился на них яростно и неожиданно, поражая их не менее чем англичан гнойниками и прыщами». В следующем году наступила очередь Уэльских гор и долин, и «наконец, как будто плывя дальше, чума достигла Ирландии, поразив огромное количество англичан, проживавших там» и разрушая непрочную манориальную систему Ирландии. «Она едва затронула чистых ирландцев, которые проживали в горах и горных территориях до 1357 года, когда она неожиданного уничтожила их повсюду самым жестоким образом». Ибо Черная Смерть не разбирала национальности, вероисповедания, но несла несчастье всему человечеству. После того как она опустошила богатые города Рейнланда, масса евреев, выносимая из их домов суеверными и кровожадными толпами, бежала на Восток через Европу на польские равнины, где просвещенный король, менее жестокий, чем его товарищи христианские короли, предложил им убежище.

Хотя Черная Смерть посетила каждую часть Англии, ее действие было неравномерным. Некоторые деревни, такие, как Тилгарсли в Оксфордшире и Мидл Карлтон и Эмбион в Лестершире – место будущей битвы на Босвортском поле – настолько обезлюдели, что они так и не были снова заселены. Другие места, кажется, остались совсем нетронутыми. В Сент Олбансе умерли аббат, субприор и 46 монахов; а в Крайст Черч, Кентербери, только четыре. Больше всего пострадали бедняки, жившие в переполненных лачугах, и приходское и черное духовенство. Знать, жившая в сравнительно чистых и просторных условиях, легко отделалась; в Англии по крайней мере они получили огромное количество предупреждений об опасности. Изолировавшись в отдаленных имениях и строго охраняя себя от чужаков, они смогли заставить чуму обойти их стороной. Всего несколько человек заразились инфекцией; три архиепископа Кентерберийских умерли в тот ужасный год, один из них, Джон Стратфорд, в конце августа 1348 года, возможно, умер по естественным причинам, но двое других – точно от чумы. Остальные представители епископата, заточившись в своих манорах, избежали болезни, хотя Джинуэл, епископ Линкольнский, преданный великим традициям своего диоцеза, как обычно совершил объезд всех восьми графств, несмотря на эпидемию. Из приходского духовенства умерло почти сорок процентов, большинство из них, вероятно, при исполнении своих обязанностей, хотя отправление их вело к смерти. Другие, как мы знаем из свидетельства современника, поддались общей панике и бежали. Епископальные записи – самые полные и лучше всего сохранившиеся в Англии, нежели в других странах, – говорят о том, что, включая монахов и братьев, чума унесла почти половину служителей Господа

[380]

.

Что касается остального населения, то невозможно точно подсчитать количество умерших; вердикт современной науки следующий: первая вспышка унесла каждого третьего жителя. Современные хронисты и свидетельства считают, что количество умерших гораздо больше: Томас Уолсингем из Сент Олбанса подсчитал, что «это почти половина всего человечества», другие считают, что две трети и даже три четверти. Поскольку авторы таких первичных обзоров в большинстве своем находились в тех местах, где чума была наиболее свирепой и из которых многие жители уже сбежали, уровень смертности тех, кто остался, возможно, и был таким высоким, как они полагали. Совершенно ясно то, что однажды попав в почву, чума оставалась здесь надолго, то есть становилась эндемической. Оставаясь в пассивном состоянии, возможно, и десяток лет, она могла внезапно вспыхнуть, сначала в одном городе, затем в другом, по крайней мере, раз в поколение. На протяжении трех сотен лет – ровно столько времени отделяет нас от последней вспышки чумы в царствование Карла II – красный крест на двери дома, пораженного чумой, повозка, полная трупов по пути к чумной яме, крик «Вытаскивайте ваших мертвецов!» формировали периодически повторяющуюся часть подоплеки существования англичанина. В течение трех столетий со времен норманнского завоевания население Англии, вероятно, удвоилось. Поколение, рожденное в середине царствования Эдуарда III, увидело его поредевшим в два раза.

Тому, кто не испытал этого, трудно осознать влияние катастрофы на цивилизованное общество, когда умирал каждый третий, возможно, даже каждый второй. Ее непосредственным последствием, так же, как и шока, и ужаса, который сопровождал эту ситуацию, явился хаос. В своем грязном и убогом средневековом существовании люди привыкли к инфекционным болезням, но эта не являлась обычной эпидемией. Пока она продолжалась, прекратились все формы деятельности. Урожай не собирался, налоги или ренты не взимались, рынки не устраивались, а правосудие не исполнялось. На суде гамота епископа Даремского в Хогтоне 14 июля 1349 года было записано, что «никто не желает платить пошлины ни за какие земли, которые находятся в руках лорда, из-за страха перед чумой; и все таким образом провозглашаются не выполнившими своих обязательств, пока Господь не принесет какое-нибудь избавление»

[381]

. По всей стране наблюдались незанятые и необработанные земли, в тот момент было почти невозможно что-нибудь продать. По словам лестерского хрониста, «все шло по низким ценам из-за страха смерти, ибо мало кто беспокоился о богатстве или о любом виде собственности. Человек мог получить лошадь, которая стоила 40 шиллингов, за пол-марки, жирного быка – за 4 шиллинга, корову – за 12 пенсов, телку – за шесть пенсов, жирного валуха – за 4 пенса, овцу – за 3 пенса, барана – за 2 пенса, большую свинью – за 5 пенсов, стоун шерсти – за 9 пенсов. Овцы и скот бродили брошенные по полям и среди посевов, и никто не сдерживал или пас их; из-за недостатка ухода они умирали в канавах или под изгородями в огромных количествах». Ухудшая ситуацию, ящур, приписываемый в народе к виду капельных инфекций, унес огромное количество скота; только в Лестершире погибло более 500 голов овец, «настолько прогнивших, что ни одно животное или птица не тронула бы их».

Действительно, для некоторых непосредственные последствия Черной Смерти казались почти такими же зловещими, как и сама чума. «Выжили только отбросы людские», – написано неизвестным на камне Эшуэлской церкви напротив даты 1349. «На протяжении всей той зимы и весны, – написал рочестерский монах, – епископ, старый и немощный человек, оставался в Троттерсклиффе, горюя и печалясь о внезапном изменении времен. И в каждом маноре епископские здания и стены лежали в руинах. В монастыре была такая нехватка припасов, что община была сильно озабочена недостатком еды, так что монахи были вынуждены молоть свой собственный хлеб». Когда епископ посетил аббатства Меллинг и Леснес, он нашел их в такой нужде, «что, как считалось, с настоящего времени до Судного Дня они никогда не смогут прийти в себя»

[382]

.

Не оказала эпидемия и очищающего влияния, на которое надеялись моралисты, о том, что люди будут работать больше и станут более милосердными и полезными друг к другу. Несколько серьезных христиан было подвигнуто к хорошей работе и великим мыслям, подобно одаренному воину Генриху Ланкастерскому, который не только одарил коллегиальную церковь в Ланкастере, но, после того как отправился в крестовый поход против балтийских язычников, написал в 1354 году посвятительный трактат под названием

Le Livre de Seyntz Medicines

– аллегорию самоосуждения, «написанную, – как он указал, – глупым несчастным грешником, который называет себя Генрихом герцогом Ланкастерским – да пусть Господь простит его преступления»

[383]

. Но мир в целом не изменился к лучшему. «Люди, – по словам французского хрониста, – стали потом более жадными и скупыми, даже когда они владели большим количеством имущества этого мира, чем прежде. Они стали более алчными, раздражая себя вздорными ссорами, раздорами и судебными исками... Милосердие также стало сходить на нет, а злоба со своим спутником безразличием все более свирепствовала, и мало кого можно было найти, чтобы они могли или желали учить детей началам грамматики». Рочестерский монах Уильям Дин рассказывает такую же историю: «Люди в большей своей части стали хуже, более подвержены любому пороку и более склонные перед грехом и злостью, не думая ни о смерти, ни о прошлой чуме, ни о своем собственном спасении... Священники, мало ценящие жертву духа раскаяния, отправились туда, где они могли бы получить большие стипендии, чем в собственных бенефициях, и поэтому многие бенефиции остались без священников. День ото дня, угроза душам, как духовенства, так и мирян увеличивалась... Рабочие и искусные работники были проникнуты духом мятежа, так что ни король, ни закон, ни правосудие не могло обуздать их».

Для большинства людей именно проблема с работой составляла основную проблему после чумы. «Так велик был недостаток работников всех видов, – написал Дин, – что более чем треть земель оставалась необработанной». При следствии по поводу земель уилтширского землевладельца, который умер в июне 1349 года, жюри обнаружило 300 акров бесполезных пастбищ, потому что все держатели умерли. В другом маноре рядом с Солсбери только три держатели остались в живых, все остальные погибли во время чумы. В Клиффе в Холдернессе общая рента с обычных и свободных держателей, обычно стоимостью в 10 фунтов 5 шиллингов в год, принесла просто 2 шиллинга. В Дрейклоу в Кентербери только 13 шиллингов и 9 и три четверти пенсов было собрано с 74 держателей, а урожай, вместо того, чтобы убираться бесплатно в качестве обычной повинности, стоил 22 фунта 18 шиллингов и 10 пенсов – более чем тысяча фунтов по современным меркам – за наем рабочих.

В эпоху, когда вся работа была ручной, а богатство правящих и сражающихся классов покоилось почти полностью на сельском хозяйстве, последствия недостатка рабочей силы вызывали коренные изменения. В течение нескольких месяцев цены за вспашку, покос и жатву, за выпас скота и перевозки удвоились, а в то же время ренты и ценность земли катастрофически упали. Борьба за рабочую силу повлияла как на земельные владения, зависимые от наемного труда, так и на более древний тип манора в деревнях восточной и средней Англии, где выращивалась пшеница, в которых земли лорда обрабатывались не наемными работниками, а крепостным крестьянством, чьи индивидуальные полоски на общих полях держались взамен барщины, заключавшейся в работе на лорда либо нескольких дней в неделю, либо в течение целого сезона, под руководством бейлифа и манориального суда. Официально позиция виллана и его обязанности не изменились; на практике же, подобно свободному наемному работнику, он обнаружил себя в состоянии улучшить свое положение и в обезлюдевшей общине получить свободу, если он был готов бросить свой дом и отправиться в какой-нибудь дальний, но нуждающийся в рабочей силе район, где его не знали. Хотя более пожилые работники с сильными семейными узами оставались в своих привычных домах и рабстве, более молодые и более активные, а также безземельные работники ухватились за эту возможность.

В июне 1349 года, когда чума все еще свирепствовала на севере в центральных графствах, Совет выпустил необходимый ордонанс против того, что называлось «злой умысел работников». Усиленный последующим ордонансом в ноябре, дававший право тем, кто платил заработную плату больше, чем было установлено в предчумные годы, изъять переплаченные деньги со своих рабочих, чтобы оплатить налоги, ордонанс постановил, что «каждый мужчина и каждая женщина... какого бы состояния они не были, свободного или крепостного, крепкие телом и в возрасте до шестидесяти лет, не живущие торговлей и не занимающиеся ремеслом и не имеющие собственности, с которой бы они жили, ни собственной земли, возделыванием которой могли бы быть заняты»

[384]

, должны браться за любую работу, подходящую к их статусу и за заработную плату, которая была принята в данной местности до чумы. Если неисполнение этого положение будет доказано двумя заслуживающими доверия людьми перед шерифом, бейлифом, лордом или констеблем, каждый нарушитель будет сразу же арестован и отправлен в ближайшую тюрьму. Если же он оставил свою службу до конца установленного срока без какой-либо разумной причины, никакому другому работнику это место было отдать нельзя. Любой, предложивший ему заработок выше, чем установленная норма, должен был заплатить изначальному работнику в два раза больше.

Эта властная попытка установить контроль над временем апеллировала не только к работникам, работавшим на земле, но и к «седельным мастерам, скорнякам, кожевенникам, сапожникам, портным, кузнецам, плотникам, каменщикам, кровельщикам и лодочникам». Ордонанс также предпринял попытку регулировать цены для «мясников, торговцев рыбой, конюхов, пивоваров и хлебников, торговцев домашней птицей и продавцов съестных припасов». В каждом графстве были назначены специальные судьи по рабочим, чтобы ввести ордонанс в действие.

Одно дело было выпустить правило, совсем другое – заставить их соблюдать. Когда в феврале 1351 года парламент встретился первый раз после чумы, общины подали петицию короне о принятии формального статута о рабочих, усиливавшего штрафы против тех – как нанимателей, так и наемных работников – которые везде не подчинялись ордонансам. Автором статута, который был принят, считается сэр Уильям Шершулл, главный судья суда Королевской скамьи и сам оксфордширдский землевладелец

[385]

, а запрос на этот статут исходил от рыцарей графств, которые представляли значительный свободный или фригольдерский средний класс – менее способный чем магнаты со своими огромными пастбищами платить высокие зарплаты. В своей петиции они подробно остановились на «злонамеренности слуг... не желающих служить иначе как за чрезмерную плату» и на том, что они не принимают ничего во внимание, кроме как «свою праздную и исключительную алчность». «Каждый возчик, пахарь, погонщик при плуге, пастух овец, свинопас, скотники и все другие слуги», было установлено, должны получать тот заработок, который платился сразу перед чумой и должны служить годами, но не днями. Никто не может платить за сенокос более чем пенни в день, за покос луга более чем 5 пенсов, за жатву пшеницы – более чем 3 пенса «без питья и еды и другого угощения». Работники, ищущие работу, должны были посещать то, что стало известным как «статутные сессии» в ближайших рыночных городах, неся в руках свои инструменты и «нанимались в публичном месте и отнюдь не в частном»

[386]

. Те, кто откажется, должны были быть закованы в колодки, которые было приказано выставить в каждой деревне, или помещены в тюрьму, пока не смогут оправдаться.

Насколько непопулярными были эти правила, можно увидеть из судебных разбирательств, специально назначенных для проведения их в жизнь. Они были созданы, чтобы побороть одну из самых крупных сил в мире – упрямство и независимость настоящих англичан, которые, пережив три столетия иноземного господства, стали еще более упрямыми и независимыми, чем прежде. Так, констебли Керкби в Уорикшире передали в магистраты, что Уильям Мартин долгое время не работал, а работать мог, «но наотрез отказался это делать». В Линкольншире была такая же история: Уильям, де Кеберн из Лимберга, пахарь, не шел на службу, кроме как только на несколько дней или месяц, не ел солонины, но требовал свежего мяса и, так как «никто не смел нанять его, он привык наниматься в нарушение статута нашего господина короля», он незаконно покинул город. Настолько ненавистен был механизм приведения этого закона в действие, что в Тоттенгеме в Мидлсексе, так же, как и в Нортгемптоншире и Линкольншире, судьи изгонялись из своих мест толпами разозленных рабочих. И личные интересы побуждали рабочих так же, как и работодателей, нарушать закон. «Присяжные сотни Барличвея, – говорится в протоколе Уорикширской ассизы, – представляют, что Алиса Портрив, жена Уильяма Портрива из Хенли, платит чрезмерное жалование прядильщицам. Там же, они представляют, что Джеффри де Уэлнфорд, ректор Кинетонской церкви, заплатил своим двум дворовым слугам за зиму восемь шиллингов вместе с их содержанием и ежедневной едой, которую они имели в его собственном доме»

[387]

.

Исключительно эгоистичное, каковым такое законодательство и было, и за это очень резко осуждалось, принимая во внимание повсеместное падение ренты, землевладельцы, в особенности мелкие, столкнулись с очень серьезными трудностями. В 1353 году, спустя четыре года после Черной Смерти, 25 нортумберлендских приходов все еще были не в состоянии платить какие бы то ни было налоги, в то время как на другом конце страны управляющий принца Уэльского в Корнуолле докладывал, что на протяжении двух лет он не смог получить какие-либо поборы в любой части герцогства из-за «недостатка держателей, которые умерли во времена смертельной болезни». В том же году шериф Бедвордшира и Бекингемшира потребовал назад из казначейства деньги, выплаченные в предыдущем году сотнями за фермы, бейлифы же этих сотен, в свою очередь, отказались собирать их на обычных условиях из-за падения своих доходов

[388]

При этом даже в 1354 году вице-шериф Камберленда жаловался, что большая часть манориальных земель королевского замка Карлайл все еще находилась в запустении и лежала необработанной «по причине смертельной болезни, недавно свирепствовавшей в этих землях», замечательный показатель того, как быстро страна оживала после этого испытания. Несмотря на то, что смертность была выше, чем ожидаемая сегодня от ядерной войны, Англия показала удивительную стойкость. В произведении величайшего английского поэта той эпохи присутствует только одно упоминание, да и то косвенное, о Черной Смерти, которая три раза пронеслась по Англии во времена его юности и ранней зрелости. Но люди тогда были гораздо больше привычны к смерти, нежели теперь, а Чосер вырос в качестве пажа при королевском дворе, который почти полностью избежал судьбы, постигшей остальную часть общества. Даже в день Св. Георга 1349 года, когда чума все еще свирепствовала в Лондоне, первая служба Ордена Подвязки состоялась в Виндзоре, каждый рыцарь с плюмажем и в голубой мантии подвязки занял свое место; великолепный двуручный меч, с которым король появился в этот день, все еще висит позади алтаря церкви Св. Георга.

Не позволил бодрый и сумасбродный король Англии повсеместной нехватке рабочей силы остановить свои строительные проекты. Вместо умершего Уильяма де Рамси был призван мастер-строитель из Крайст Черч в Кентербери; пять сотен каменщиков, плотников, стекольщиков и ювелиров были затребованы шерифами южных графств для работ в Виндзоре, они были экипированы алыми колпаками и ливреями, чтобы не могли сбежать и наняться куда-либо в другое место

[389]

. В год, когда Черная Смерть утихла, английские художники под руководством Гуго Сент Олбанского – современника Джотто – начали расписывать стены королевской часовни Св. Стефана в Вестминстере фресками ангелов с павлиньими крыльями и изображениями Иова и Товии, а также поклонения волхвов, фигур, облаченные в современное придворное платье и помещенных на заднем плане позолоченных скульптур. По стенам размещались аркады из посеребренных и позолоченных статуй, самой великолепной из них было золотое изображение Девы Марии – знаменитой многими легендами, которые сопровождали ее создание, – и портрет короля и его сыновей, представляемых перед Божественным престолом Св. Георгием работы Гуго Сент Олбанского.

В других местах также после перерыва возобновилась работа по строительству церквей. В Глостере крытые галереи, самый ранний пример английского веерного свода и шедевр новой перпендикулярной готики, были начаты в 1351 году под покровительством аббата Хортона – «прекрасные, – как написал Стакли, антиквар XVII века, описывая их, – лучше всего, что я видел». В следующем году покрытые изящной резьбой фигуры Церкви и Синагоги – один из немногих образцов среднеанглийской готической скульптуры, сохранившейся до времен пуритан-иконоборцев, – были помещены перед входом в Рочестерский собор, в то время как два года спустя в нефе Йоркского собора был воздвигнут веерный свод. Началось строительство в Экзетере, Винчестере и Или.

В других местах недостаток денег и рабочей силы приостановил церковное строительство; и в Вустере, и в Честере работы в кафедральном соборе аббатства прекратились на годы. В Клее в Норфолке великолепная новая церковь, начатая в 1330 году, была закончена только в следующем веке. А влияние Черной Смерти на религиозную жизнь государства было печальным и очень длительным. Из черного и приходского духовенства половина умерла, а проблема заполнения такого количества вакансий людьми, обладающими необходимым качествами, была достаточно значительной; как и безземельные рабочие, низшие ранги духовенства просили о повышении вознаграждения. Доведенные до нищеты сокращением размеров своих конгрегации и доходов, священники многих наибеднейших приходов отказывались от обычного образа жизни и пускались на поиски более прибыльной работы, как, например, места клерка в часовне или капеллана.

«Попы из сел епископа молили

Позволить в Лондон перебраться им, –

С тех пор как по стране прошла зараза,

Приходы их погрязли в нищете»

[390]

.

Широко распространенная бедность духовенства также усиливала растущее чувство недовольства папским каноническим правом назначать иноземцев на наиболее доходные должности. Хотя папские назначения представляли собой значительную часть церковного механизма для продвижения достойных церковников, и хотя большинство из тех, кого папа представлял к постам, были англичанами, значительная часть самых богатых бенефиций каноников и деканств обычно уходила к иноземным кардиналам и другим папским сановникам. Это стало вызывать растущее негодование, особенно после того как папский престол переехал в Авиньон и началась война с Францией. Во времена Креси около трети высшего духовенства являлось иностранцами, отсутствовавшими в стране на своих постах, включая половину каноников Йорка; один кардинал был регентом хора в Личфилде, казначеем Йорка и архидиаконом одновременно Бекингема и Ноттингема.

Трижды в десятилетие перед чумой Общины направляли петиции короне против злоупотреблений, написав в 1343 году вежливый, но твердый протест папе лично, жалуясь на вторжение в английские приходы иностранцев, не знающих ни языка, ни обычаев страны. Это, как они заявили, иссушило поток домашнего милосердия, истощило государственную казну и выставило свою «наготу» на поругание врагам короля. Когда в 1351 году парламент встретился после Черной Смерти, одним из его первых действий явилась петиция короне с требованием принятия законодательных мер для прекращения отчуждения самых богатых бенефиций страны. Нуждаясь в деньгах для финансирования военных действий, король удовлетворил желания Общин Статутом о Провизорах, по которому любой, привезший в страну папскую буллу о назначении, мог быть заключен в тюрьму до тех пор, пока она не компенсирует владельцу права распределения приходов и бенефиций потери этого права пожалования бенефиция и представления на приход. Два года спустя, в 1353 году, другой парламент получил от короны статут о

Praemunire

[391]

,

который добавил объявление вне закона и конфискацию имущества к существовавшим наказаниям за разбирательства в иностранном суде дел, чья юрисдикция принадлежит королевским судам. Но хотя эти акты оказали влияние на сокращение количества богатых бенефиций, уходивших в руки иноземных кардиналов и членов папского двора, и хотя они усиливали короля при сношении с Авиньоном, но он применял их только в том случае, если ему это было нужно, что случалось, когда курия выдвигала претензии на патронаж, принадлежавший либо ему, либо кому-нибудь из его поданных мирян. Нуждаясь в папских провизиях для назначения епископов и других королевских ставленников, Эдуард не предпринимал попыток, которые бы помешали его молчаливому взаимопониманию с папством по поводу исключительно духовного патронажа. Реальное значение статутов заключалось в их признании права парламента участвовать вместе с короной в регулировании церковных назначении

[392]

.

Другой жертвой Черной Смерти стала иностранная рыночная таможня, которая сильно оживилась в начале войны. Одним из непосредственных последствий чумы было полное банкротство капиталистов, которые ссужали деньги короне в обмен на монополию экспорта шерсти. Не способные более предложить никаких ссуд или даже просто выполнить свои обязательства, представители крупных синдикатов Лондона и портов восточного побережья – Шеритоны, Везингемы и Суонленды, которые в сороковых годах заменили семьи Перуцци и Барди в качестве королевских банкиров, – перестали подобно своим иноземным предшественникам быть полезными королю. Вместо них он обратился к производителям шерсти и мелким торговцам, которые были представлены не собранием крупных купцов, но рыцарями графств и бюргерами в парламенте. В своем обращении к парламенту 1351 года канцлер подробно останавливался на благодарности Эдуарда своим магнатам и Общине за любовь, которую они питают к нему, и за ту помощь и субсидии, которые они предоставили, на его осознании того, что они все претерпели для обеспечения ведения войны и защиты королевства, и его желание сделать все, что в его власти для их «покоя, удобства и благосклонности».

Жалобы на «незаконные субсидии» в виде налогообложения купцов в отличие от сделанных «в полном парламенте» стали усиливать недовольство Общин, не потому, что они видели в них посягательство на свои конституционные права – они еще были слишком покорны для этого – но потому, что монополии, данные короной взамен, давали право крупным экспортерам шерсти снижать цены за шерсть для производителя и вообще исключить мелких торговцев из рынка. В обмен на отмену данных монополий Общины в 1351 году дали короне субсидию из ненавистного

maltote

на срок более двух лет. Признавая, что король не может вести без него войну, они приняли продление этого налога как цену за свое право контроля над ним. В следующем парламенте, собранном в 1353 году и состоящем из одного рыцаря от каждого графства и двух бюргеров от 38 крупнейших торговых городов, король признал то, что стало известным как Ордонанс о Рыночной Таможне в обмен на продление шерстяных субсидий еще на три года. Этой мерой, чтобы предотвратить любое возобновление монополий, английским торговцам было запрещено экспортировать шерсть, рыночная таможня во Фландрии была закрыта, иностранным купцам было дано разрешение свободно конкурировать друг с другом в покупке шерсти у домашних производителей англичан до несения ими полного бремени

maltote.

Впредь налог взимался с них и только на пятнадцати внутренних рынках – 10 в Англии, 1 в Уэльсе и 4 в Ирландии

[393]

.

Этот эксперимент по свободной торговле пришелся по вкусу непосредственным производителям шерсти, которые, продавая ее конкурирующим друг с другом иностранным покупателям, могли поднимать цены. Экспорт шерсти достиг 40000 мешков в тот год, бросив вызов той великой эре свободной торговле при Эдуарде I, и в среднем стал исчисляться 32000 мешков в год в течение последующих десяти лет. Пока война с Францией финансировалась на самом низком уровне, как в годы, непосредственно последовавшими за эпидемией, и король мог обойтись без крупных займов, эти изменения были на руку короне и, привнеся поток иностранной покупательской способности в страну, помогли восстановить ее истощенные запасы золота и серебра. Обратной стороной этого процесса было то, что, отдавая экспортную торговлю иностранным купцам, он препятствовал строительству кораблей в Англии и таким образом сократил военную мощь Англии на море. Прошло некоторое время, пока проявились его последствия, и они были достаточно серьезными.

* * *

Хотя и Франция, и Англия лишились трети своего населения, война не прекратилась. Пока Черная Смерть свирепствовала, перемирие, заключенное в 1347 году, было продлено до лета 1350 года при обоюдном согласии. Но той весной короля Эдуарда, находившегося в Вестминстере, достигли слухи о французском заговоре с целью неожиданно нагрянуть в Кале и отбить город. Ломбардский рыцарь, посланный к губернатору, который умер от чумы, был подкуплен, чтобы провести французский отряд ночью в замок. Но заговор был раскрыт, и именно нападавшие и были захвачены врасплох. Ибо, тайно переправившись через пролив, замаскированные и с отрядом избранных воинов, Эдуард и принц Уэльский напали на незваных гостей, когда тех вели в замок и взяли всех их в плен. После король-победитель угостил своих пленников и, особо отличив рыцаря, который долго сопротивлялся ему в сражении, увенчал его венком из жемчуга и отправил на свободу.

В августе того же года король и принц приняли участие в более серьезном деле, на этот раз на море. Кастильский флот, перевозивший мериносовую шерсть во Фландрию, воспользовался тем, что Пять портов обезлюдели, чтобы грабить английских купцов в проливе. Для того чтобы перехватить его на обратном пути, в Сандвиче собрался небольшой флот из 50 мелких кораблей и пинасов, укомплектованный цветом английского рыцарства. Среди, них были почти все изначальные члены Ордена Подвязки; и даже десятилетний сын короля Джон Гонтский был там. Отплыв из Сандвича, они встретили испанский флот рядом с Дангнессом в полдень 29 августа и сразу же напали на него. «Их корабли были настолько больше наших, как замок больше хижины», – написал Джеффри ле Бейкер. «Облаченный в черную бархатную куртку и бобровую шляпу, которая очень шла ему», король поднял свой флаг на флагмане «Томас», пока молодой Джон Шандо и королевские волынщики развлекали его в минуты ожидания боя новым германским танцем. Как и при Слейсе битва стала триумфом английских лучников, которые, расстреляв испанских арбалетчиков и метальщиков, превратив их палубы в руины еще до того, как рыцари и тяжеловооруженные воины вскарабкались на борт, чтобы закончить бойню. Хотя и корабль короля, и корабль принца затонули, день закончился захватом 17 галеонов и бегом оставшихся в живых, пока толпы подбадривали победителей у скал Уинчелси. Тем вечером королева, которая провела весь день за молитвой в Бетлском аббатстве, воссоединилась с Эдуардом и сыновьями в замке Пивенси, «где лорды и леди провели ночь в большом веселье, беседуя о войне и о любви».

Победа помогла восстановить английские морские коммуникации со своими истощенными гарнизонами в Гаскони. Ибо чума оставила страну в опасном недостатке военной силы. Чувствовалась нехватка моряков, чтобы управлять кораблями, лучников и тяжеловооруженных воинов для охраны земель в Гиени и Бретани. Маленькая страна страдает от истощения сильнее, чем большая, и диспропорция между населением Франции и Англии теперь играла большую роль. В 1353 году каждому держателю земли с годовым доходом в 15 фунтов было приказано явиться для посвящения в рыцари и несения соответствующей военной службы, в противном случае он должен быть оштрафован как нарушитель, и двумя годами спустя половина мужчин в возрасте, пригодном для несения военной службы, из двух Дербиширских деревень, была на войне

[394]

. Когда население сократилось до двух-трех миллионов, Англия была вынуждена пополнять свои иностранные гарнизоны гасконцами, бретонцами, фламандцами, ирландцами и германцами.

В августе 1350 года, за неделю до победы Эдуарда на море у Уинчелси, только что взяв себе невесту 18 лет, Филипп Валуа умер в возрасте 58 лет. Ему наследовал его сын, Иоанн II – «Le Bon» или «Добрый». Ярый приверженец идеи рыцарства и военной славы, в отличие от своего отца, он отказался возобновить перемирие. Война, таким образом, продолжилась в довольно беспорядочной манере, пока обе страны приходили в себя после Черной Смерти. На юге французы медленно создавали большую армию, которая в начале 1353 года захватила Сентонж. Генрих Ланкастерский, находившийся в крестовом походе в балтийских землях вместе с тевтонскими рыцарями

[395]

, был недоступен, чтобы защищать южные доминионы своего суверена. Но губернатор Кале сэр Джон Бошам – брат лорда Уорика – был послан на защиту провинций, над которыми нависла угроза. Достигнув осажденной столицы Сентеса, прибыв вовремя, он одержал 7 апреля еще одну поразительную победу против огромной армии. Два французских маршала были в числе захваченных в плен, победители составили себе состояние только на одних выкупах. Затем, торопясь обратно на свой пост в Кале, Бошам нанес поражение французам при Ардре.

В Бретани, имея Карла Блуасского своим пленником, а претендента де Монфора еще малолетним, попытки англичан управлять страной от имени их протеже становились все более непопулярными. Ибо бретонцы вынуждены были не только платить за содержание их гарнизонов, но в придачу терпели постоянные грабежи с их стороны. По английскому престижу был нанесен серьезный удар в 1351 году в рыцарском столкновении под названием «битва тридцати», когда тридцать франко-бретонских рыцарей нанесли поражение тридцати англо-бретонским, гасконским и германским рыцарям, убив девять из них. Но в 1352 году, когда французская армия под командованием маршала де Неля захватила герцогство и после приобретения Ренна подошла к Бресту, ее остановил у Морона сэр Уильям Бентли 14 августа. Бентли, который сменил сэра Томаса Дэгуорта в должности наместника Бретани в связи со смертью последнего в засаде, долгое время тщетно пытался получить подкрепления из Англии. Но, хотя под его началом был всего лишь небольшой отряд, он расположил его, использовав одну из тех сильных английских диспозиций, на которые Англия всегда полагалась, спешив тяжеловооруженных воинов и выстроив их в линию и поместив лучников клиньями на флангах. У него не было даже людей для резерва. Французы напали в 4 часа жарким летним днем; те, кто ждал на гребне горы, еще потом долго вспоминали гудение пчел в зарослях вереска. Хотя первая атака оттеснила лучников на правом фланге, их товарищи слева устроили обычную экзекуцию французским лошадям, добивая затем спешившихся всадников мечами, когда те пытались подняться. В то же время тяжеловооруженные воины справа, отойдя к задней части холма к деревьям, устроили такую крепкую драку, что враг также застрял и там. Когда Бентли, опасно раненного, уносили с поля, он кричал: «В бой! В бой!», командование принял его заместитель сэр Роберт Ноллис, грубый чеширский рыцарь, он и закончил разгром противника. Маршал де Нель был среди убитых, более чем 600 рыцарей и представителей знати были убиты или захвачены в плен, среди них оказалось 45 рыцарей Ордена Звезды – нового рыцарского ордена, который король Иоанн основал в противовес Ордену Подвязки.

Морон сохранил за Англией господство над Бретанью. Он принес тем немногим, что сражались в этой битве, большое богатство. Когда два века спустя Шекспир написал о другой победе Плантагенета против бесчисленной армии противника: «людей чем меньше, тем большей чести куш», он мог справедливо заменить слово «выкуп» словом «честь». Ибо английская армия во Франции существовала по тому же принципу, что и акционерное общество. Ее офицеры и солдаты получали плату от своего короля или капитана во время ожидания битвы или маршей, но основным стимулом для них служить в армии или умереть было осознание того, что выжившие разделят плоды победы – добро любого взятого штурмом города, а также любому, кто взял пленника, две трети выкупа, остальная часть отходила командиру, который, в свою очередь, платил треть своей добычи короне

[396]

. Так, использование длинного лука и железной дисциплины были секретом английского успеха. Насколько сурова была дисциплина, было видно после победы при Мороне, когда Ноллис казнил тридцать лучников за бегство.

Возможно, сразу после эпидемии Черной Смерти англичане имели во Франции больше чем 10 тысяч человек. Их гарнизоны существовали только за счет рекрутирования людей из любых других государств. Но все они, от графа до лучника, были искателями приключений, рискующими своей жизнью за возможность грабежа самой богатой страны в Европе в качестве приза. Рыцарская честь, существовавшая в высших слоях, преданность капитану или товарищу, даже некоторый сорт зарождающегося надменного патриотизма среди простых англоговорящих тяжеловооруженных воинов и лучников играли не последнюю роль в проявлении их храбрости. Но самым сильным чувством был азартный дух и страсть к наживе, которую они унаследовали от своих предков викингов и которая поощряла их на любой риск. Лучник по имени Джон Данкастер, являвшийся пленником во французском замке Гин, не имея денег, чтобы заплатить выкуп, получил частичную свободу, работая на починке стен. Узнав от своей любовницы, прачки, что существует затопленная стена, пересекающая ров в двух футах под водой, он вошел в контакт с отрядом из тридцати английских дезертиров, который находился в городе у замка. Эти «невыгодные для короля пленники» сделали штурмовые лестницы нужного размера, пересекли ров ночью в черненном вооружении и, забравшись на крепостные валы, убили дозорных и перебрались через стены. Затем они напали на гарнизон, солдаты которого играли в шахматы, и рискнули вломиться внутрь. «Ворвавшись в комнаты и башни, напав на спящих дам и рыцарей, они таким образом скоро стали хозяевами всего, что было в пределах замка». Освободив пленников англичан из темниц, они заперли там французов и связались с местными командирами войск обеих стран с целью получить выкуп за замок. Граф Гина, как нам рассказывают, «потребовал ответить... от чьего имени они его держат. Как они утверждали, они держат его от имени Джона Ланкастера, он спросил их, является ли указанный Джон вассалом короля Англии или принесет ему присягу и...предложил за замок, кроме всех сокровищ, которые там можно найти, много тысяч крон в обмен на вечный мир с королем Франции. На это защитники ответили, что, перед тем как захватить замок, они принадлежали к английскому народу, но из-за своих изъянов были изгнаны из мира короля Англии. По этой причине место, которое они на данный момент держат, они охотно продадут или обменяют, но только после того, как их естественный король Англии, которому, как они сказали, продадут свой замок, чтобы признать их мир, купит его. Но если он не купит его, тогда они продадут его королю Франции или кому-либо другому, который даст больше всего за замок. Граф, таким образом, был отвергнут, а король Англии купил замок»

[397]

.

* * *

Хотя война и принесла богатство многим английским воинам, но она становилась все более тяжким бременем для налогоплательщиков. Когда, договорившись о годовом перемирии с измученной войной Францией, король в 1354 году через своего лорда камергера (чемберлена) спросил собравшихся лордов и общины в парламенте, желают ли они вечного мира, они ответили в один голос: «Oeil! Oeil!» – предвестник криков «aye, aye»

[398]

, которыми Палата Общин до сих пор выражает свое согласие. Борясь с беспорядками в экономической сфере, вызванными чумой, страна вынуждена была сражаться не только против Франции, но и против Шотландии, с которой время от времени она находилась в состоянии войны почти полвека. Эта бедная, незащищенная, истощенная войнами земля, с пленником-королем и предательской знатью, вечно ссорящейся друг с другом, все еще определенно не хотела признавать английское господство и сражалась до последнего, чтобы его избежать. Когда за два года до этого, обеспечив временное признание оммажа от своего пленника, короля Давида, Эдуард послал его домой под честное слово, шотландский парламент единогласно отклонил такие условия и позволил ему вернуться в плен.

Не больше Эдуард преуспел и в том, чтобы убедить французского короля отказаться от своего требования принести ему оммаж, так же, как и заставить шотландцев признать его право на их оммаж. Ибо когда зимой 1354 года благодаря посредничеству нового папы он начал мирные переговоры с Францией, его посланники, прибыв в Авиньон, обнаружили, что французы, несмотря на все свои поражения, не желают отказаться от абсолютного право на сюзеренитет своего суверена, даже что касается самой мелкой частички завоеванной англичанами земли. Эдуард предложил, что в обмен на отказ от своих прав на французский трон король Иоанн должен отказаться и от своих претензий на обязательность оммажа для Гиени, Понтье и тех городов, которые он захватил в Бретани и Нормандии. Он также дал своим послам секретные инструкции, что он также, возможно, будет готов и к отказу от своих требований на Нормандию в обмен на господство во Фландрии. Его условия были презрительно отклонены. Несмотря на двадцать лет войны, ни один из монархов не был готов отказаться от своих главных целей – английский король от абсолютной власти над своими доминионами вдоль пролива, французский – от полной власти над всей Францией.

Война, таким образом, продолжилась. И снова, как и десять лет назад, Эдуард планировал тройное нападение, из Гаскони, из Кале и, под свои собственным руководством, из Нормандии, чей самый крупный землевладелец Карл Наваррский предложил попытать своего счастья вместе с ним. Раздраженный зять французского короля и потомок Капетингов, как и сам Эдуард, Карл предложил, что они должны идти на Париж вместе и поделить наследство Валуа между собой. В сентябре 1355 года, предваряя объединенные военные операции, запланированные на следующее лето, принц Уэльский соответственно отправился в Бордо с отрядом в 3500 человек, включая хорошо выученные отряды чеширских и дербиширских лучников. Его приняли с большим энтузиазмом, как принимали десять лет назад Ланкастера. Его задачей было вернуть назад территории и города, которые граф д'Арманьяк захватил в юго-западной Гиени.

Принц был воспитан в той же военной школе, что Ланкастер и Дагуорт. Теперь ему было 25 и он находился на вершине своих возможностей. Его способ сражения с превосходящими силами противника заключался в том, чтобы ударить по ним с исключительной дерзостью и скоростью. Ведя войну в богатой провинции Лангедок и опустошив ее из конца в конец, он намеревался заставить д'Арманьяка плясать под свою дудку. Хотя по рыцарским обычаям ведения войны сезон для проведения кампаний был закончен, принц отправился из Бордо 5 октября в

grande chevauchee

(большая прогулка –

фр.)

с англо-гасконской конницей из 5000 человек. Через сотню миль он достиг юга и вторгся на французскую территорию 11 числа. Затем он повернул на восток по направлению к Тулузе, пересекая страну тем же самым путем, по которому три с половиной столетия спустя пройдет армия Веллингтона. Стояла замечательная погода, и кавалькада являла великолепное зрелище, каждый из ее капитанов, как Фруассар описал сэра Джона Шандо, скакал «держа знамя перед собой, а свой отряд вокруг себя, с щитом на груди, великолепным и широким, на котором был вычеканен его герб». Отмечалась суровая дисциплина, и в то время как постройки, амбары и посевы сжигали в соответствии с планом кампании, церкви, монастыри и простолюдины оставались нетронутыми. При этом ни одного дня в этой богатой местности не было проведено без какого-нибудь богатого купца или местного землевладельца, притаскиваемого в лагерь английскими разъездами. Все, вплоть до самого последнего лучника, находились в приподнятом настроении, ибо здесь был и выкуп и достаточно добра для грабежа.

Армия была оснащена переносными понтонами для переправы через реки южной Франции, но не было осадных механизмов для захвата укрепленных городов. Таким образом, они проскакали мимо Тулузы, пока д'Арманьяк, не смевший дать сражения, наблюдал из-за ее стен дым от спаленных деревень. Через пять дней марша англичане оказались в Каркассоне, где они сожгли нижний город. 8 ноября они достигли Нарбонны, находившейся всего в 10 милях от Средиземного моря. Вся южная Франция находилась в панике; папа в Авиньоне за сотню миль оттуда забаррикадировался в своем дворце и послал посольство к принцу с переговорами о мире.

К этому времени две французские армии находились в боеспособном состоянии. Граф Бурбонский двигался на юг из Лиможа, чтобы перекрыть переправу через Гаронну, в то время как под давлением возмущенного общественного мнения д'Арманьяк в конце концов выбрался из Тулузы. 10 ноября, таким образом, принц повернул назад, намереваясь сразиться с д'Арманьяком до того, как армия Бурбона сможет соединиться с ним. Но хотя обе армии превосходили численностью противника, ни один из французских командующих не смел дать сражение, ибо память о Креси еще была свежа. Даже когда обе армии соединились, они оставили англичан в покое.

2 декабря принц вернулся в Ла Реоль, отяжеленный добычей, после того как он покрыл за девять недель около семисот миль. В это же время его отец совершал такую же

chevauchee

в северной Франции. Прождав все лето сведений от Карла Наваррского, который теперь уладил свою ссору с французским королем, он пересек пролив и высадился в Кале в конце октября. Но ничего не могло заставить короля Иоанна покинуть свое убежище в Амьене, и марш Эдуарда через Артуа под ноябрьским дождем по колено в грязи оказался весьма отличным от кампании его сына в Лангедоке. Зима наступила на фландрских равнинах, когда он был вынужден из-за недостатка фуража вернуться в Кале.

Здесь его приветствовали новостями, что регент Шотландии Уильям Дуглас нарушил перемирие и с помощью небольшого французского экспедиционного отряда осадил Берикский замок, захватив город. Поскольку и наместник марок, и епископ Даремский отозвали свои войска с границы, чтобы присоединиться к нему в Кале, Эдуард был вынужден вернуться в Англию и торопиться на север. Обеспечив парламентские субсидии, он выкупил несостоятельное требование Баллиоля на шотландский трон за 2000 фунтов и пенсию. Затем, получив от своего пленника, короля Шотландии, признание своего сюзеренитета, он подготовился к тому, чтобы преподать шотландской знати хороший урок. В январе 1356 года, глубокой зимой, он пересек границу, чтобы вступить во «владение», как он это назвал, «своим королевством».

При этом, имея двойные знамена обоих королевств выкинутыми перед собой, Эдуард превращал в золу каждую деревню и ферму на своем пути в Эдинбург, выгоняя их жителей на торфяные болота, покрытые снегом, «горелое Сретение», как это долго еще называлось в Шотландии, не произвело никакого эффекта кроме резко усилившейся ненависти к Англии. Как и Брюс, регент Дуглас очистил страну от всего, что было годным в пищу, и растворился в холмах и лесах. Ведение военных действий в подобных условиях было бесполезным делом, особенно после богатых французских равнин, и ни у кого сердце к этому не лежало. Штормы задержали корабли с провиантом, и к марту ничего не оставалось как возвращаться домой или голодать. Шотландцы, все еще уклонявшиеся от битвы, нападали на фланги отступающей армии и убивали больных и отставших, пока англичане поджигали великолепную монастырскую церковь в Хаддингтоне – «свет Лотиана». Не было победивших. Все оказались проигравшими.

Защитив свои северные границы, Эдуард возобновил планы по захвату Франции. К тому времени непостоянный Карл Наваррский снова поссорился с французским королем и был арестован за измену на банкете в Руане. Но его брат Филипп обратился за помощью к Англии. В тот момент, вернувшись из крестового похода в Литву, где он принял участие в битве при Тремиссене

[399]

Поиск по сайту: