Глава вторая. Бедная Маша

Ясное морозное утро. Тишина. Лишь однообразный звон колокольчика, то пропадая, то возвращаясь вновь, напоминает о прошедшем: о бесконечной дороге, буре, туманной мгле... Когда свет наполняет пространство, освещая жилище героя — комнату в старом помещичьем доме, где родился, а ныне проживает ИВАН ПЕТРОВИЧ БЕЛКИН, — мы видим множество разбросанных в беспорядке листков, а также сидящих тут и там ДВОРОВЫХ ДЕВУШЕК, здоровенных, босых, с гусиными перьями в руках. Сам же хозяин в величайшем волнении ходит меж ними, размахивая худыми руками, вполголоса бормоча...

БЕЛКИН. Внезапно сделалась метель... окрестность исчезла во мгле... мутной... мутной и желтоватой... Настасья!

НАСТАСЬЯ....-апно...сделала-ся...ми-и-те-е-е-ль... БЕЛКИН. Долго ли?

НАСТАСЬЯ. Ох, погоди, барин, не так шибко...

БЕЛКИН. Долго ли еще странствовать мне по белу свету?., белые хлопья летели! Дарья!

ДАРЬЯ....хлопья летели... Ох, не поспеть мне... Господи помилуй!

БЕЛКИН. Господи!... и быть может, Господь сулил мне умереть в кибитке... в карете... Аграфена!

АГРАФЕНА....в карети-и-и...

БЕЛКИН. Во рву! Пелагея! Во рву, размытом водою, в чистом поле, среди бескрайних равнин... Написала ль?

ПЕЛАГЕЯ. Ох, Господи прости!...во рву-у-у-у-у... У-у-у! боле не могу, барин, пощади!

ИВАН ПЕТРОВИЧ вырывает стремительно из ее руки покрытый невообразимыми каракулями листок, погружается в чтение, в отчаянье рвет написанное... В комнате появляется КИРИЛОВНА, старая ключница и нянька...

КИРИЛОВНА. Снег-то... снег... так и блестит, аж глаз слепнет... БЕЛКИН. Нет, невыносимо. Что ж... видно не всякий рожден быть поэтом! КИРИЛОВНА. А что б тебе, батюшка, в санях до станции проехать... Да и возьми, коли желаешь, с собою Настасью... Баба здоровенная!

ИВАН ПЕТРОВИЧ, не замечая старую няньку, читал уж другие листы...

НАСТАСЬЯ....странствовать по свету... Уф! Готово, барин! БЕЛКИН. Поймите же: случай сей преследует мое воображенье... и я стремлюсь придать какой-нибудь образ сему таинственному лицу...

За окнами опять зазвенел колокольчик...

КИРИЛОВНА. И-и-и-и, батюшка, надевай-ка поскорее сертук! Гости у крыльца! Дарья! Пелагея! Готовь самовар, да ступай в погреб за сливками! АГРАФЕНА....не-бо... сли-ло-ся... с землею... НАСТАСЬЯ....цер-кафь... НАСТАСЬЯ....бы-ла... АГРАФЕНА....из-вестие... НАСТАСЬЯ....о-жидал-о-о-о... АГРАФЕНА....заперта. Фу-у-у-у!

ИВАН ПЕТРОВИЧ между тем обнимался с приезжими гостями — ненарадов-скими помещиками, бывшими в давнем знакомстве с его покойными родителями, — ГАВРИЛОЙ ГАВРИЛОВИЧЕМ Р* и женой его ПРАСКОВЬЕЙ ПЕТРОВНОЙ.

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. И-и-и, матушка! Полно слезы-то лить!

БЕЛКИН. Помилуйте, Прасковья Петровна...

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. А как вы-то, батюшка, постарели...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Ну, будет, будет... Былого не воротишь! Что, Иван Петрович, уж и введен во владение? Ишь... Живешь барином... А давно ль с покойным твоим родителем... зайцев на болоте Бесовском... Э-эх... (Заплакал и ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ.)

БЕЛКИН. Не в силах унять волнения чрезвычайного... осмелюсь осведомиться о здоровий Марьи Гавриловны...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. А день-то, день-то какой... Все солнце... холмы-то блестят... Ишь...

БЕЛКИН. Так что же Маша? Здорова ли? Замужем?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Ах, Маша, Маша... нынче-то здорова... а две недели в горячке лежала... Все бредила...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Уж сказывали, была, дескать, на краю гроба... уж лекарь головою качал, однако ж Бог милостив — поднялась!

БЕЛКИН. Да где ж она теперь?

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Замешкалась в сенях... Ишь, робеет...

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Непременно тебя увидеть желала... Уж ты ей, Иван Петрович...

ИВАН ПЕТРОВИЧ при этих словах пришел в волнение чрезвычайное, не дослушав ПРАСКОВЬИ ПЕТРОВНЫ, он выбежал из комнаты вон, едва не сбив с ног старую НЯНЬКУ.

КИРИЛОВНА. Ох, батюшка, а у нас-то — беда. Ох, горе да беда... Корова бурая пала... Пожалуйте, гости дорогие... самовар давно уж кипит... А снег-то... снег...

НАСТАСЬЯ, АГРАФЕНА, ПЕЛАГЕЯ и ДАРЬЯ бубнили, склонившись над рукописями, очевидно переписывая набело плоды утренних фантазий ИВАНА ПЕТРОВИЧА. В комнате в сопровождении хозяина появилась МАРЬЯ ГАВРИЛОВНА, стройная бледная печальная барышня...

НАСТАСЬЯ....ужасное...

АГРАФЕНА....о-жи-да-ло... его...

БЕЛКИН. Что ожидает меня в будущем? Единственная мечта моя сделаться литератором...

ДАРЬЯ....ис-чез-ло... во... мгле...

ПЕЛАГЕЯ....была... за-пер-та-а-а-а...

БЕЛКИН. И теперь, будучи в отставке, я не в состоянии более противиться влечению природы...

НАСТАСЬЯ....внезапно... скрылося... И...

МАША. Так вы, стало быть, уж и публиковали свои сочинения?

ДАРЬЯ....исчезло... во мгле.

БЕЛКИН. Увы. Я пробовал. Все роды поэзии были мною разобраны.

ПЕЛАГЕЯ....во мгле...

НАСТАСЬЯ....мут-ной и жел-той... Уф! Готово, барин!

БЕЛКИН. Я непременно решился на эпическую поэму... Я искал себе героя... но — нет!.. Я взялся за трагедию — трагедия не пошла. Я пытался обратить ее в балладу, но и здесь не мог отыскать героя!..

МАРЬЯ ГАВРИЛОВНА, казалось, не слушала его, она стояла у окна в печальной задумчивости...

МАША. Взгляните, как снег блестит.

БЕЛКИН. А вы, Марья Гавриловна, не хотели бы сделаться героинею баллады?

МАША. Нет. Не станемте боле говорить о балладах...

БЕЛКИН. Помилуйте, я должен прочесть вам непременно! Вообразите...

ИВАН ПЕТРОВИЧ и ДЕВУШКИ кинулись лихорадочно подымать с полу листки...

БЕЛКИН. Ужасная, сливающая небо с землею метель! Мутная мгла! Настасья! (НАСТАСЬЯ вручила ему исписанный листок.) Вообразите: бедный армейский прапорщик, уговорившийся тайно... Пелагея! (БЕЛКИН стремительно рвал листы из рук испуганных девушек.)...решился венчаться тайно с предметом своей страсти! Дарья! Аграфена! И уж, разумеется, против воли ее родителей... И что же? В назначенный час он спешит к невесте, уж ожидающей его в церкви...

МАША. Что вы говорите... Как это странно...

БЕЛКИН. Но внезапно исчезает во мгле... мутной и желтоватой. Стая демонов... Но вы не слушаете меня?

МАША. Прошу вас, продолжайте.

БЕЛКИН. Когда же перед рассветом он подъехал к церкви... убитый раскаяньем... он нашел, что дверь ее заперта... и...

МАША. Довольно. Вам все известно.

БЕЛКИН. Помилуйте, вы в волнении? Полно! Я счастлив! Я заставил трепетать ваше юное воображенье! Узнайте ж боле: в ту ночь я встретил и приютил сей блуждающий дух! Я пленил моего героя!

МАША. Владимир... теперь у вас?

БЕЛКИН. Он вам знаком? Помилуйте... Марья Гавриловна...

МАША. Я непременно должна его увидеть.

БЕЛКИН. Нет, не теперь... Я клятвенно заверил его, что ни единая живая душа... не узнает о месте его пребывания.

МАША. Мне надобно говорить с ним тотчас же. А вы... окончите балладу!

БЕЛКИН. Невероятно... Так это были вы?..

Бледный, как сама смерть, в комнате появился ВЛАДИМИР. МАРЬЯ ГАВРИЛОВНА, готовая тотчас же упасть в обморок, удержалась заручку кресла. ИВАН

ПЕТРОВИЧ хотел было покинуть комнату, но ВЛАДИМИР удержал его самым решительным образом.

ВЛАДИМИР. Что же... Мне нечего скрывать боле — теперь вы знаете имя той...

БЕЛКИН. Помилуйте, от отроческих лет являясь преданнейшим другом столь почитаемой мною Марьи Гавриловны и разделяя с нею в прошедшем детские мои шалости и первейшие опыты литературного образования...

ВЛАДИМИР. Она была воспитана на французских романах, следственно, была влюблена.

МАША. Я... непременно должна объясниться... Владимир!

БЕЛКИН. Ужасные неведомые бесовские силы вмешались в судьбу двух любящих сердец! Настасья!

НАСТАСЬЯ проворно вбежала в комнату. Отыскав перо, она склонилась над чистым листом.

МАША. Все в ту ночь казалось мне дурным предзнаменованьем: метель не утихала... Насилу добрались мы до церкви и три часа ожидали тебя. Я была как будто в бреду... и вдруг...

ВЛАДИМИР. Полноте. Не тревожьте себя боле...

БЕЛКИН. Владимир Николаевич! Да понимаете ли вы, в каком состояньи находится теперь бедная Маша?!

ВЛАДИМИР. Что же... Марья Гавриловна сделалась героинею баллады, я же — посмешищем рода человеческого!

МАША. И вы... уж не любите меня боле?

ВЛАДИМИР. Довольно мы клялись друг другу в вечной любви...

ВЛАДИМИР взглянул на нее с серьезностию. Затем он подошел и со всею сердечностью обнял бедную девушку... Тут двери отворились и ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ, ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА в сопровождении КИРИЛОВНЫ, АГРАФЕНЫ, ПЕЛАГЕИ и ДАРЬИ появились на пороге...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Ба! Гляди-ка, да у них, кажется, дело уж совсем слажено! Здоров, брат Владимир Николаевич! Что же ты две недели глаз не казал? А мы уж думали, батюшка, бес тебя унес. Уж видно, суженого конем не объедешь... Так ли, матушка?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Совет да любовь. И вправду говорят, жить-то тебе, Маша, не с богатством, а с человеком! Так, видно, и на роду тебе написано... Такова, стало быть, и судьба...

И старушка снова заплакала. ВЛАДИМИР и МАРЬЯ ГАВРИЛОВНА отпрянули друг от друга. Тяжело молчали.

БЕЛКИН. Верьте мне, Гаврила Гаврилович...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. А тебе, Иван Петрович, быть непременно посаженным отцом! Проси ж его, Маша!

ВЛАДИМИР. Вот вам, любезный Иван Петрович, тема и сюжет для трагедии! Прощайте ж, Гаврила Гаврилович... Прасковья Петровна. Милая, драгоценная моя Маша. Я покорнейше прошу вас забыть о несчастном, для которого смерть остается единственною надеждою... Прощайте.

И с этими словами ВЛАДИМИР вышел из комнаты. Бедная МАРЬЯ ГАВРИЛОВНА упала без чувств... НАСТАСЬЯ, АГРАФЕНА, ДАРЬЯ и ПЕЛАГЕЯ скрипели перьями, записывая на огромном белом листе...

БЕЛКИН. Любезная... Настасья! Лю-безная, дра-го-ценная моя Марья Гавриловна... Аграфена! Быть может, в странном волнении решаюсь направить вам сие послание, припоминая неясные черты последнего свидания нашего... Пелагея! ну что? Скоро ли? Ну что за народ!

КИРИЛОВНА. Уж не бессудь, батюшка... Бабы здоровенные, а ума-то Бог не послал...

БЕЛКИН. Трагедия сия еще не окончена! Клянусь всем, что свято для меня в этой жизни... Пелагея!...отыскать того, кто решился присвоить себе полномочия судьбы... Настасья! Дабы убить злодея в честном поединке и вновь подарить вам покой и свободу... остаюсь покорнейшим другом вашим. Иван Петрович Белкин.

КИРИЛОВНА. Ишь... Мы и слов-то эдаких, батюшка, отродясь не слыхали...

Девушки расстилают на полу исписанный лист и складывают из него большого бумажного змея. Змея пускают в небеса. ИВАН ПЕТРОВИЧ долго глядит в небо...

Поиск по сайту: