Глава восьмая. Недобрый сон

Осень. Серенькие тучки покрывали небо. Холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья... Тусклый, унылый свет проникал в комнату СМОТРИТЕЛЯ сквозь немытые стекла... Все кругом показывало ветхость и небрежение. Посередине комнаты стоял огромный стол, покрытый белою скатертью. Вдоль стола, считая приборы, расхаживал АДРИЯН ПРОХОРОВ. Звук колокольчика пробивался сквозь вой ветра и шум дождя. АДРИЯН прислушался. Скрипнули двери. На пороге стоял ИВАН ПЕТРОВИЧ БЕЛКИН.

БЕЛКИН. Эй! Любезный! Узнал ли ты меня?

АДРИЯН. Заходи, батюшка... Милости просим, коли есть у тебя в чем нужда...

БЕЛКИН. Полно... Да жив ли старый смотритель?

АДРИЯН. Помер. С год, как схоронили...

БЕЛКИН. Да отчего же он помер?

АДРИЯН. Спился, батюшка... Так и схоронили за околицей возле покойной хозяйки его.

БЕЛКИН. Да знал ли ты покойного?

АДРИЯН. Знал? Знал, батюшка, мне ли его не знать?

Звук колокольчика прервал их беседу. ГРОБОВЩИК взглянул за окно.

БЕЛКИН. Да у кого ж теперь его книги?

АДРИЯН. А Бог его знает... Да вот он и сам едет, его-то и спроси...

БЕЛКИН. Полно, что за вздор!

Но тут дверь отворилась и сам САМСОН ВЫРИН, одетый в чиновный мундир четырнадцатого класса, явился перед ними...

БЕЛКИН. Полно... даты ли это, Самсон?

САМСОН. Дорога скверная... ямщик упрямый... насилу добрались...

АДРИЯН. Проходи да садись, батюшка... не церемонься...

БЕЛКИН. Что за дьявольщина! Самсон... Узнал ли ты меня?

САМСОН. Как не знать? Дорога большая...

БЕЛКИН. Скажи... да есть ли здесь новый смотритель... у кого теперь твои книги?

САМСОН. Да нонче станция закрыта...

БЕЛКИН. Да отчего же?

САМСОН. Так... Проезжих мало... погода несносная... вот нынче летом барыня приезжала, а боле никого...

БЕЛКИН. Какая барыня?

САМСОН. Прекрасная барыня... Как ей сказали, что старый смотритель умер, так она и заплакала и пошла на кладбище...

БЕЛКИН. Так это, верно, Дуня твоя!

САМСОН. Дуня? Куда там... Что с возу упало — то пропало... А барыня... ехала она в карете в шесть лошадей! С маленькими барчатами, с кормилицей да с черною моськой... Пришла на могилу... легла и лежала.

И снова звук колокольчика замер у крыльца. ИВАН ПЕТРОВИЧ и не заметил, как стемнело; луна сквозь голое окно освещала желтое лицо СМОТРИТЕЛЯ, его отросшую седую бороду...

БЕЛКИН. Да полно, старик, это ж Дуня, Дуня твоя!

Дверь потихоньку отворилась, и новый гость появился в комнате... АДРИЯН бросился к нему навстречу.

АДРИЯН. Милости просим, батюшка... Входи да садись за стол...

БЕЛКИН. Помилуйте... Гаврила Гаврилович?! Возможно ли? Какими судьбами?

САМСОН. Легла на могилу и лежала долго... А я все смотрел на нее издали — славная барыня...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Здравствуй, Иван Петрович! Как видишь, поднялись на твое приглашение...

БЕЛКИН. Разумеется... я очень рад... однако же позвольте спросить...

САМСОН. Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, все поднялись, все откликнулись на твое приглашение... Вот только погода несносная, в полях опасно — иные и запоздали... Слышь?

И впрямь звуки колокольчика неслись уж, казалось, со всех сторон: со двора ли, от окон, с земли или с неба?.. Двери поминутно распахивались, комната наполнялась людьми... Все они, и женщины и мужчины, кланялись ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ и шумно рассаживались за стол...

АДРИЯН. Милости прошу! Войдите же! Сделайте милость... Не церемонься, батюшка, прошу за стол!

Один из гостей, бедный армейский прапорщик, бросился к ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ...

ВЛАДИМИР. Узнаете ли вы меня?

БЕЛКИН. Владимир?! Ты... здесь?! Вот уже целый год не имея об тебе никакого известия...

ВЛАДИМИР. Что Маша? Марья Гавриловна?

БЕЛКИН. Маша...

АДРИЯН. Мое почтение! Доброй ночи всем честным людям!

БЕЛКИН. Она и Прасковья Петровна оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в далекое поместье, и ныне я имею честь состоять с ними в переписке...

ВЛАДИМИР. Да вышла ли она замуж?

БЕЛКИН. Полно. Уж ты, наверное, знаешь, что это невозможно, покуда...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Женихи уж так и кружились... уж мы-то со старухой как ни уговаривали — всем отказ... ни в какую... только сердится да молчит...

АДРИЯН. Милости прошу всех за стол!

Гости постепенно расселись. Лишь два прибора ожидали хозяев. ИВАН ПЕТРОВИЧ в нерешительности стоял у стола.

АДРИЯН. Что же... Все ли здесь?

И как будто в ответ опять послышался звон... Все повернули головы к дверям... На пороге стоял человек в поношенном черном сюртуке, обросший бородою...

АДРИЯН. Милости просим...

БЕЛКИН. Сильвио?! Не может быть...

СИЛЬВИО. Так точно. Что же... ты не ждал меня?

БЕЛКИН. Помилуй... Вести о твоей печальной судьбе не добрались покамест до нашего уезда... Одни говорили, будто ты уехал за границу...

СИЛЬВИО. Я умер в Греции.

БЕЛКИН. Ты... дрался под Скулянами?

СИЛЬВИО. Сражение было жестоко! Вообрази себе семьсот человек арнаутов, албанцев, греков, булгар и всякого сброду, не имеющих понятия о военном искусстве... Резались ятаганами. Сам я был ранен копьем в живот и...

АДРИЯН. Милости просим, ваше высокоблагородие... поскорее за стол...

СИЛЬВИО. Что же... Благодарю.

СИЛЬВИО сел у края стола. Теперь один лишь прибор пустовал. АДРИЯН ПРОХОРОВ поднялся с тем, чтобы сказать от имени остальных...

АДРИЯН. Видишь ли, батюшка, все они собрались. Все поднялись на твое приглашение.

БЕЛКИН. Помилуйте... Я прибыл на станцию с единственной целью...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Полно, Иван Петрович...

АДРИЯН. Все... Все поднялись; остались дома только те, которым уже невмочь, которые совсем развалились да у кого остались одни только кости без кожи...

МЕРТВЕЦЫ согласно кивали и пристально глядели на ИВАНА ПЕТРОВИЧА.

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Но и тут один не утерпел — так хотелось ему побывать у тебя...

В ту минуту маленький СКЕЛЕТ поднялся из-за стола и бросился к БЕЛКИНУ. Кости ног его бились в больших ботфортах, как пестики в ступах.

СКЕЛЕТ. Ты не узнал меня, Иван Петрович? Помнишь ли отставного сержанта Петра Петровича Курилкина, убитого и ограбленного ночью на тракте в двух верстах от Горюхина в 1799 году?

БЕЛКИН. Помилуйте, но лишь только в 1799 году родился я в селе Горюхине от честных и благородных родителей и, уж конечно, слыхал об вас от моей ключницы, однако же припомнить, а уж тем более узнать вас в этом самом виде...

За столом обиженно зашумели.

СКЕЛЕТ. Да что же это в самом деле? Да разве вид мой сквернее прочих?!! АДРИЯН. Полно, батюшка, воротись-ка на место... СКЕЛЕТ, шумно вздыхая, отошел...

Как видишь, все они здесь. Однако ж не могут начать свой пир, потому что место во главе стола пустует.

БЕЛКИН. Быть может... кто-то задержался в дороге: погода скверная... ямщик упрямый...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Обождем еще...

АДРИЯН. Давеча обошел я все деревни, весь уезд с востока до запада, вдоль и поперек, стучал во все дома... да так и не нашел того, кто посылал за мною нарочного. Никто не нуждался во мне... целый день разъезжал я туда и обратно, а к вечеру был и зол, и сердит.

СИЛЬВИО. Помилуй... шесть лет назад я получил пощечину, и враг мой до сих пор жив?!

Тут мертвецы заголосили, завопили разом... Сделалось смятение. ИВАН ПЕТРОВИЧ стоял ни жив ни мертв.

ВЛАДИМИР. Жестокий повеса разъединил два любящих сердца... обвенчался с чужою невестою...

САМСОН. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий бес...

СКЕЛЕТ. Разбойник, кровавый демон, лишивший жизни почтенного старика...

ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ. Скончался от горя, причиненного дочери его...

УТОПЛЕННИЦА. Покинутая девица... бросилась в пучину вод... привязавши на шею камень...

САМОУБИЙЦА. Шулер, карточный вор, обманом лишивший наследства... купается в роскоши...

АДРИЯН {стараясь перекричать других). А уж коли не мог доставить сюда сего разбойника... говори, батюшка, зачем их звал? Уж не посмеяться ли над православными мертвецами задумал?

БЕЛКИН. Помилуйте... я прибыл на станцию из одного лишь желания добыть старую книгу, ибо следы его решительно затерялись; и, не имея на руках сих важных сведений, невозможно распознать истинное лицо...

Но тут мертвецы подняли ропот негодования да стали угрожающе подыматься. СМОТРИТЕЛЬ швырнул ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ пачку каких-то листков, листы рассыпались по полу. БЕЛКИН, стараясь ни на кого не глядеть, принялся собирать листы... Солнце давно уже освещало комнату... ИВАН ПЕТРОВИЧ, сидя на дощатом полу, перебирал исписанные листы...

БЕЛКИН восьмое... восьмое декабря... коллежский регистратор... Дериухов...

из Астрахани в Москву... десятое... ротмистр Минский... из Смоленска... в Петер-

бург... генерал... отставной чиновник... Ага! двенадцатое декабря... следует из... в деревню Горюхино N-ского уезда Белкин Иван Петрович... сочинитель... Дальше!

ИВАН ПЕТРОВИЧ вытащил из корзины следующий лист.

БЕЛКИН фельдъегерь... советница Трофилина... двадцатое февраля...

ПЕЛАГЕЯ. Чего тебе, барин?

БЕЛКИН. Да знаете ли вы... Рукопись! Часть рукописи похищена! Здесь не хватает по меньшей мере пяти страниц!

АГРАФЕНА. Так это надобно у Кириловны спросить...

БЕЛКИН. Как так?

ПЕЛАГЕЯ. Да так... Сама не видала... а только люди говорят... будто она тайно употребляет бумаги ваши на разные потребы домашние...

ДАРЬЯ. Вот Тришка давеча говорил, будто все окна во флигеле заклеены первою частию...

БЕЛКИН. Да как она посмела?! Позвать ее ко мне! Живо!

Сделалось смятение. АГРАФЕНА, ПЕЛАГЕЯ и ДАРЬЯ разбежались по всему дому, клича КИРИЛОВНУ. Сама КИРИЛОВНА же ходила по комнатам, разыскивая ИВАНА ПЕТРОВИЧА...

КИРИЛОВНА. Ох, горе да беда... Батюшки святы... Го-о-ре! ИВАН ПЕТРОВИЧ. Да знаешь ли ты...

КИРИЛОВНА. Надевай, батюшка, сертук. Нарочный пришел от Лизаветы Григорьевны... Ох, беда... Господи, спаси!

ИВАН ПЕТРОВИЧ. Да что сделалось?! Говори!

В комнату вбежала НАСТАСЬЯ.

НАСТЯ. Барин, беда! Старый и молодой Берестовы уж едут на обед к Муромским!

БЕЛКИН. Воля твоя, Настя, а только ты врешь.

КИРИЛОВНА. Ох, горе да беда...

НАСТАСЬЯ. Воля ваша, барин, не вру!

БЕЛКИН. Да они ж двадцать пять лет слова друг другу не сказали.

НАСТАСЬЯ. Ан, помирилися!

БЕЛКИН. Как так помирились?

НАСТАСЬЯ. А так. Три дня назад... как раз в середу... старый Берестов выехал верхом, взяв с собою три пары борзых... стремянного... да...

БЕЛКИН. Ах, Настя, как же ты несносна со своими подробностями!

НАСТАСЬЯ. Ан, нет, не перебивайте! Так вот... Старый Берестов поехал верхом, взяв с собою стремянного, три пары борзых...

БЕЛКИН. Настастья!

НАСТАСЬЯ....три пары борзых, стремянного и дворовых мальчишек с трещотками...

БЕЛКИН (сугрозою). Quidquid praecipies, esto brevis...

НАСТАСЬЯ. А в то же время Григорий Иванович Муромский, соблазняй хорошею погодой, велел оседлать себе... Ой, барин, пусти!

БЕЛКИН решительно подошел к НАСТАСЬЕ и схватил ее за ухо.

БЕЛКИН. Quidquid praecipies, esto brevis! Поняла ли?

НАСТАСЬЯ. Ох, барин, пусти! Не знаю на латыне... Бо-о-ольно!

БЕЛКИН. Покуда всего не скажешь — не выпущу, ну?!

НАСТАСЬЯ. Ох, барин, пусти... в лесу... В лесу они и повстречались, а лошадь Муромского возьми да понеси, а Григорий-то Иваныч не усидел, упал да и треснулся пребольно, а старый Берестов отвез его к себе, так и помирились... Аа-а! Все! Пусти, барин!

БЕЛКИН отпустил ее ухо.

БЕЛКИН. То-то. Quidquid praecipies, esto brevis... Чему бы ни учил — будь краток. Что же... развязка близка. Едем!

Поиск по сайту: