П. Лексическая семантика

Первое изменение шкалы заставляет нас обра­титься к рассмотрению лексических единств. Сю­да входит одна - и только одна - часть соссюровского наследия; мы сейчас рассмотрим две рабо­ты, которые опираются на применение фоноло­гического анализа к семантике и с этой целью требуют гораздо более радикального изменения шкалы, поскольку лексемы, как считается, нахо­дятся на уровне проявления дискурса, как это бы­ло в случае с внушительными единствами, кото­рые мы только что проанализировали; тем не ме­нее уже на этом уровне можно осуществить неко­торое описание и даже объяснение символизма. Прежде всего некоторые описания. Проблема множественного смысла на деле может быть очерчена в лексической семантике как полисемия, то есть как возможность одного имени (я использую здесь терминологию Ульма­на) иметь более, чем один, смысл; мы можем опи­сать это действие смысла с помощью соссюров-ских терминов означающего и означенного (Уль­ман переписал это по-своему: имя и смысл); здесь уже исключается отношение к вещи, хотя Уль­ман не сделал окончательного выбора между транскрипцией Огдена - Рихтера, выполненной в духе треугольника: символ - отсылающий — от­сылка, и соссюровским анализом, ведущимся на двух уровнях (мы сразу же увидим почему: замк­нутость лингвистического универсума на этом уровне еще не абсолютна).

Мы продолжаем описание, пользуясь соссюровской терминологией, различая синхроничес­кое и диахроническое определения: в конкретном употреблении языка одно и то же слово имеет не­сколько смыслов; строго говоря, полисемия явля­ется синхроническим понятием; в диахронии мно­жественным смыслом называется изменение смысла, перенос смысла. Несомненно, чтобы не упускать из виду совокупность проблем полисе­мии на лексическом уровне, надо комбинировать эти два подхода, поскольку именно изменения смысла синхронно проецируются на явление по­лисемии; это значит, что прежнее и новое стано­вятся современниками в одной и той же системе; более того, именно изменения смысла Должны быть приняты в качестве руководящей идеи, если мы хотим распутать клубок синхронии; в проти­вовес этому семантическое изменение всегда воз­никает как искажение, произведенное в предше­ствующей системе; если мы не знаем, какое мес­то занимает тот или иной смысл в системе, то у нас нет никакой идеи относительно природы изменения, которое воздействует на значение этого смысла.

Наконец, мы можем дальше продвинуть опи­сание полисемии по пути, предложенному Соссю-ром, рассматривая знак не как внутреннее отно­шение означающего и означенного, имени и смысла (это было необходимо для формального определения полисемии), а в его отношении к другим знакам; здесь на память приходит руко­водящая идея "Курса общей лингвистики" - трак­товать знаки как различия в системе. Что станет­ся с полисемией, если поместить ее в эту перспек­тиву, которая свойственна уже структурной линг­вистике? Это будет самым первым подходом к тому, что можно было бы назвать функцио­нальной характеристикой полисемии; речь идет исключительно о первом подходе, поскольку мы остаемся в плане языка там, где символ является функционированием речи, то есть выражением в дискурсе. Но, как показал Годель в работе "Ру­кописные истоки курса общей лингвистики", при­ступая к рассмотрению "механизма речи", мы -оказываемся в пространстве между механизмом системы и механизмом исполнения; именно на уровне механизма речи режим упорядоченной по­лисемии, являющийся режимом обыденного язы­ка, раскрывает себя; этот феномен упорядочен­ной, или ограниченной, полисемии, находится в точке пересечения процессов: первый имеет своим истоком знак как "кумулятивную интен­цию"; еслр он связан только со знаком, он являет­ся экспансионистским процессом, который ведет к перегрузке смыслом (overload), как это можно видеть на примере некоторых слов, тех, что, оз­начая слишком многое, вместе с тем не значат ничего, или некоторых традиционных символов, которые настолько перегружены противореча­щими друг другу значениями, что они стремятся освободиться от них (огонь, который обжигает и согревает; вода, которая утоляет жажду и в ко­торой можно утонуть); с другой стороны, перед нами процесс ограничения, осуществляемый с по­мощью элементов, принадлежащих семантичес­кой области, прежде всего путем структурирова­ния некоторых упорядоченных областей, наподо­бие тех, которые были изучены Йостом Триром, автором "теории семантических полей"; но мы все еще находимся на соссюровской почве, по­скольку знак не является фиксированным значе­нием (или не имеет фиксированного значения), а обладает ценностью, противостоящей другим ценностям. Он выражает отношение одной иден­тичности и одного различия; такое упорядочение следует из конфликта между семантической экс­пансией знаков и ограничивающей деятельнос­тью поля, по своим последствиям похожей на ор­ганизацию фонологической системы, хотя и су­щественно отличающейся от нее своим механиз­мом; действительно, различие между организаци­ей семантического поля и организацией фоноло­гической системы остается значительным; значе­ние этих организаций не ограничивается одной лишь дифференцирующей, то есть противопос­тавляющей, функцией; они имеют также кумуля­тивную ценность; это делает полисемию одной из ключевых проблем семантики, даже, может быть, главнейшей проблемой. Здесь мы подхо­дим к вопросу о том, что же является специфиче­ским отличием семантического плана, делающим возможным явление двойного смысла. Урбан от­мечал уже: язык делает инструментом познания то, что один знак может обозначать одну вещь и в то же время другую вещь; но, чтобы обладать экспрессивным значением по отношению к дру­гой вещи, он должен быть образован как знак первой вещи; и добавлял к этому: данная "куму­лятивная интенция слов является плодотворным источником многосмысленности, но она же явля­ется.и источником аналогичной предикации, бла­годаря чему символическая способность языка приводится в действие".

Это прозорливое замечание Урбана позволяет увидеть то, что можно было бы назвать функцио­нальностью полисемии; то, что представало пе­ред нами в плане текстов как дискурс особого сектора, сектора множественности, теперь пред­стает укорененным в общей сфере лексических единств, то есть функционирующими как нако­пители смысла, как обменный пункт между ста­рым и новым; таким образом, двойной смысл приобретает характер экспрессивной функции по и она сохраняет или даже сама создает конкурен­цию между несколькими местами значения; с по­мощью различных процедур дискурс может реа­лизовать двусмысленность, которая в/гаком слу­чае возникает как комбинация, состоящая из од­ного лексического факта - полисемии, и одного факта контекста: за несколькими различными и даже противоположными значениями одного и того же имени сохраняется возможность реали­зовать себя в одном и том же эпизоде.

Итак, подведем итоги этой второй части. Че­го бы мы достигли, перенеся в лексический план проблемы, с которыми мы столкнулись в плане герменевтическом? Что мы выиграли и что по­теряли?

Мы, безусловно, достигли более правильного понимания символизма: символизм предстает те­перь как действие смысла, наблюдаемого в плане дискурса, но построенного на основе более про­стого функционирования знаков; это функциони­рование можно перенести в существование дру­гой оси языка, отличной от линейной, на которой помещаются только последовательные и сопри­касающиеся друг с другом цепочки, определяю­щие синтаксис; семантика и более частная про­блема полисемии и метафоры получают, таким образом, право на существование в лингвистике. Принимая определенный лингвистический статус, рассматриваемый процесс получает функцио­нальное значение; в итоге полисемия не является отклоняющимся от нормы явлением, а символизм не выступает в качестве украшения языка; поли­семия и символизм принадлежат сфере, где обра­зуется и функционирует любой язык.

Такйвы приобретения, полученные нами в плане Описания и функционирования. Но пере­несение щппей проблемы в область лингвистики имеет и обратную сторону: семантика оказалась включенной в лингвистику. Но какой ценой? При условии, что анализ будет протекать в замкнутом лингвистическом универсуме. Но мы этого не прояснили. Однако если вернуться к определен­ным аспектам анализа, проведенного Якобсоном, то станет очевидным, что мы опустили в преды­дущем описании. Чтобы подчеркнуть собственно лингвистический характер семантики, Якобсон сближает точку зрения Соссюра на ассоциатив­ные отношения (или, если воспользоваться его словами, на ось замещения) с точкой зрения Чарлза Сандерса Пирса на удивительное свойство знаков взаимно интерпретировать друг друга. Именно здесь понятие интерпретации не имеет никакого отношения к экзегезе: любой знак, со­гласно Пирсу, требует, кроме двух протагонис­тов, и интерпретатора; функцию интерпретации выполняет другой знак (или совокупность зна­ков), раскрывая значение первого и сохраняя за собой возможность заменить его. Это понятие интерпретатора, как его определяет Пирс, значи­тельно отличается от понятий о замещении в соссюровской трактовке; однако вместе с тем это понятие находит им место внутри игры собствен­но лингвистических отношений. Любой знак, го­ворим мы, может быть выражен с помощью дру­гого знака, внутри которого он раскрывается с большей полнотой; это касается определений, предикативных равенств, описательных выраже­ний, предикативных отношений и символов. Но чего мы достигли, идя таким путем? /Мы раз­решили проблему семантики там, где речь идет о ее лингвистической функции, то есть; согласно другому исследованию Якобсона, нацеленному на изучение множественных функций, содержащих­ся в коммуникации, той функции, которая связы­вает один эпизод дискурса с кодом, а не с отсыл­кой. Это настолько справедливо, что, когда Якоб­сон использует структурный анализ для изучения метафорического процесса (включенного, как мы помним, в группу операций, свидетельствую­щих о сходстве, существующем на оси замеще­ний), он развивает его в понятиях металингвисти­ческого действия только потому, что знаки обо­значают друг друга, они вступают в отношения замещения и становится возможньм сам метафо­рический процесс. Таким образом, семантика со свойственной ей проблемой множественности смысла пребывает в закрытом языковом прост­ранстве, так что не случайно лингвист ссылается здесь на логика: "Символическая логика, - отме­чает Якобсон, - не перестает напоминать нам о том, что лингвистические значения, образован­ные системой аналитических отношений одного выражения к другим, не предполагают присутст­вия вещей". Но было бы не лучше, если бы мы сказали, что более строгая трактовка проблемы двойного смысла была оплачена отсутствием уст­ремленности к вещам. В конце первой части мы сказали бы: философское значение символизма заключается в том, что в нем двусмысленность бытия заявляет о себе благодаря множественнос­ти наших знаков. Теперь мы знаем, что наука, изучающая эту множественность, то есть лингви­стическая наука, требует от нас, чтобы мы нахо­дились в замкнутом пространстве универсума зна­ков. Не додержится ли здесь указание на опреде­ленное отношение между философией языка и наукой о языке, между герменевтикой как фи­лософией и семантикой как наукой? Именно это отношение мы будем уточнять, еще раз меняя масштабы с помощью структур­ной семантики, как она практикуется не только в прикладной лингвистике, например при машин­ном переводе, но и в теоретической лингвистике, опираясь на все то, что носит сегодня название структурной семантики.

Поиск по сайту: