Ш. Структура и событие

Подойдя к данному пункту, мы можем ока­заться в плену антиномии. Несомненно, структу­рализм ведет именно к этому. Но обращение к антиномии в данном случае не является напрас­ным: оно станет первым - собственно диалекти­ческим - уровнем конструктивного мышления. Вот почему первое время не остается ничего ино­го, как усилить эту антиномию систематичности и историчности и противопоставить событий­ность потенциальности, выбор - принуждению, инновацию - институциональности, открытость -замкнутости, обращенность - анонимности.

Но в следующий момент необходимо будет найти новые пути, испытать новые модели интел-лигибельности, где синтез двух точек зрения ос­мысливался бы по-новому. Речь тогда пойдет об отыскании инструментов мышления, способных овладеть феноменом языка, у которого нет ни структуры, ни события, но которому в процессе дискурса свойствен нескончаемый переход от структуры к событию.

Эта проблема касается языка и как синтакси­са, и как семантики. Я лишь слегка коснусь пер­вого аспекта, с тем чтобы вернуться к нему в дальнейшем, и остановлюсь преимущественно на втором аспекте, поскольку именно благодаря ему я изучаю проблему, вынесенную в заглавие настоящего исследования: структура, слово, со­бытие.

I. В настоящее время именно в области син­таксиса постструктуралистская лингвистика до­стигла заметных результатов. Школа Хомского в США работает над понятием "генеративная грамматика"; оставляя в стороне проблемы таксиномии, которые были в центре внимания пер­вых структуралистов, эта новая лингвистика ис­ходит одновременно из фразы и из вопросов, свя­занных с построением новых фраз. Хомский пи­сал в Current Issues in Linguistic Theory: "Основной факт, на котором должна основываться любая лингвистика значения, состоит в следующем: го­ворящий может в своей речи построить новую, уместную в данный момент, фразу, а другие, об­щающиеся с ним, могут ее непосредственно по­нять, хотя она для них в равной мере является но­вой. Значительная часть нашего лингвистическо­го опыта, выступаем ли мы в качестве говорящих или в качестве слушающих, представляет собой новые фразы; после того как мы овладели язы­ком, количество фраз, которые мы можем, не за­думываясь, употреблять свободно и непринужден­но, столь велико, что мы могли бы считать его бесконечным во всех отношениях - как в очевид­но практическом, так и в теоретическом. Нор­мальное овладение языком означает не только способность непосредственно понимать бесконеч­ное число абсолютно новых фраз, но и способ­ность нормально воспринимать неправильно по­строенные фразы и в случае необходимости дать им соответствующее истолкование... Очевидно,

что теория языка, отрицающая этот "творчес­кий" аспект, имеет ограниченный характер".

Таким образом, необходимо новое понимание структуры, учитывающее то, что Хомский назы­вает грамматикой языка. Последнюю он опреде­ляет с помощью таких терминов: "Грамматика -это подход, допускающий бесконечную серию вполне оформленных фраз и признающий за каждой из них несколько структурных описаний". Так что прежнее структурное описание мертвых единиц с добавлением к нему динамического пра­вила ведет к порождению новаций, предполагаю­щих компетентного читателя. Хомский не пере­стает противопоставлять порождающую грамма­тику описи элементов, соответствующих столь дорогой структуралистам таксиномии. Тем самым мы возвращаемся к Декарту (последняя книга Хомского называется "Картезианская лингвисти­ка") и Гумбольдту, согласно которым язык явля­ется не продуктом, а производством, рождением..

По-моему, именно этой новой концепции структуры как упорядоченному динамизму и предстоит одержать- верх над изначальным структурализмом; она победит, интегрировав его, то есть поместив на собственный уровень. Как раз к этой проблеме я хотел вернуться в дальней­шем анализе.

Но прежде всего я хотел бы сказать, что мы не должны ощущать себя первопроходцами пе­ред лицом этого нового поворота лингвистики. Мы имеем, если так можно сказать, согласитель­ную доктрину, разработанную в трудах малоиз­вестного, но крупного французского лингвиста Гюстава Гийома. Его теория морфологических систем, то есть форм дискурса, является облас­тью порождающей грамматики. Его анализы, по­священные употреблению артикля и глагольных времен, показывают, каким образом в деятельно­сти дискурса слова составляют фразу. То, что на­зывают формой дискурса, то есть категории име­ни существительного, глагола и т.п., имеет своей функцией завершить, закончить, закрыть слово, поместив его в фразу, в дискурс. Включая слово в фразу, система форм позволяет нашим словам и нашему дискурсу соотноситься с реальностью. В частности, имя существительное и глагол явля­ются категориями дискурса,.благодаря которым наши знаки в некотором роде "адресуются уни­версуму", если иметь в виду пространство и вре­мя. Преобразуя слово в имя существительное и глагол, эти категории делают наши знаки спо­собными овладевать реальностью и сохраняют за ними возможность образовывать конечную, за­мкнутую сферу, подотчетную семиологии. Но морфология выполняет эту функцию, только если наука о дискурсе и системах, таких, как ар­тикль, глагол и т.п., является наукой об операци­ях, а не об элементах. И пусть здесь не говорят об умствовании! Подобное обвинение, которое в со­стоянии обескуражить исследователей, имеет зна­чение, если направлено против психологизма в трактовке образа и понятия, то есть против кон­цепции о психологических содержаниях, доступ­ных одной только интроспекции. Оно не имеет смысла, когда направлено против операций. Здесь также надо уметь избавиться от более или менее террористических запретов.

Обращение в данном пункте нашего исследо­вания к Гюставу Гийому как нельзя лучше помо­гает нам освободиться от известных предрассуд­ков и заполнить некоторые пробелы. Предрассу­док в данном случае таков: мы охотно принимаем синтаксис в качестве самой заповедной формы языка, в качестве завершения языка, его самодо­статочности. Нет ничего более ошибочного! Син­таксис не обеспечивает раскола языка, того, ка­кой уже совершило образование знака в закры­той, таксономической системе. Синтаксис, по­скольку он имеет отношение к дискурсу, а не к языку, находится на линии, по которой знак возвращается к реальности. Вот почему формы дискурса, такие, как имя существительное и гла­гол, говорят о работе языка по пониманию ре­альности в ее пространственно-временном отно­шении: именно это Гюстав Гийом называет "по­воротом знака к универсуму". Это доказывает, что философия языка говорит не только об уда­ленности знака от реальности или о его несоот­ветствии реальности (случай пустоты у Леви-Строса); такой точки зрения можно придержи­ваться до тех пор, пока мы имеем дело с закры­той системой дискретных единиц, составляющих язык; но она становится недостаточной, если мы обращаемся к практике дискурса. Тогда ста­новится ясно, что знак - это не только то, что от­сутствует в вещах и во всем том, что им подобно;

знак - это то, что жаждет применения, чтобы вы­ражать, постигать, понимать и, в конечном счете, обнаруживать, делать очевидным.

Вот почему философия языка не должна огра­ничивать себя тем, что свойственно семиологии;

чтобы говорить об отсутствии знака в вещах, до статочно сведения природных отношений и их разновидностей к значащим отношениям. Кроме того, необходимо учитывать требования дискурса в той мере, в какой он является постоянно возоб­новляющейся попыткой выразить целостным об­разом то, что доступно нашему опыту мышления и удвоения. Одной редукции или любого другого приема, обладающего такой же отрицающей си­лой. Редукция - это всего лишь изнанка, обратная сторона, намерение сказать, ведущее к возникно­вению намерения показать.

Как бы ни сложилась судьба работ Хомского и независимо от того, как повлияют труды Гюстава Гийома на их укоренение во Франции, фи­лософский интерес к этой новой фазе в развитии лингвистической теории очевиден: между структурой и событием, между регламентированием и изобретательностью, между принуждением и выбором может сложиться новый тип отноше­ний благодаря динамическим понятиям, та­ким, как структурирующая деятельность (в про­тивоположность структурирующей инвентариза­ции).

Я надеюсь, что антропология и другие науки о человеке смогут извлечь из этого обстоятельст­ва выводы, как им удалось это сделать по отно­шению к прежнему структурализму в то время, когда в лингвистике наметился его спад.

П. Параллельно я хотел бы коснуться вопроса о преодолении антиномии между структурой и со­бытием в семантическом плане. Именно здесь на­ходится то, что я считаю проблемой слова.

Слово - это нечто значительно большее и од­новременно меньшее, чем фраза.

Значительно меньшее, поскольку слово до фразы не существует. Что же существует до фра­зы? Знаки, то есть различия в системе, величины в лексике. Но еще отсутствует значение, семанти­ческая сущность. Знак, как различие в системе, ни о чем не говорит. Вот почему следует сказать, что в семиологии нет слова, там имеются относи­тельные, дифференцированные, противостоящие друг другу величины. В этом отношении прав Ельмслев: если удалить из семиологии субстан­цию звуков и субстанцию значений, благодаря че­му они могут быть восприняты слушателем, его чувствами, то можно будет сказать, что фонетика и семантика не принадлежат семиологии. И та и другая говорят об употреблении, или использо­вании, но не о схеме. Схема свойственна исклю­чительно языку. Употребление, или использова­ние, находится на пересечении языка и речи. Ста­ло быть, нужно сделать вывод о том, что в одно и то же время слово называет, а фраза говорит. Слово называет, находясь в фразе. В словарном составе мы имеем бесконечное кружение терми­нов, которые, кружась, сами себя определяют в замкнутом пространстве лексики. Однако здесь кто-то говорит, кто-то что-то говорит; слово по­кидает словарный состав, оно становится самим собой в тот момент, когда человек становится речью, когда речь становится дискурсом, а дис­курс - фразой. Не случайно в немецком языке Wort, слово, есть одновременно и Wort - речь (да­же если у них разные формы множественного числа). Слова — это знаки в речи. Слова - это точ­ки соединения семиологии и семантики в каждом речевом событии. Итак, слово является как бы пунктом обмена между системой и актом, между структурой и со­бытием: с одной стороны, оно говорит о струк­туре как о дифференцированной величине, но в таком случае слово - всего лишь семантичес­кая потенциальность; с другой стороны, оно сви­детельствует об акте и о событии, так что его се­мантическая актуальность существует одновре­менно с убывающей актуальностью высказыва­ния.

Но как раз здесь-то ситуация переворачивает­ся. Слово, сказал я, меньше фразы, поскольку его актуальность означения зависит от актуальности фразы; но в другом отношении слово больше фразы. Фраза, как мы уже видели, - это событие:

в этом отношении ее актуальность преходящая, мимолетная, исчезающая. Но слово живет доль­ше фразы. Являясь способной к перемещению сущностью, оно живет дольше, чем дискурс, взя­тый в его преходящем значении, и сохраняет го­товность к новым употреблениям. Таким обра­зом, обретя новое употребление - как бы незна­чительно оно ни было, - слово возвращается в си­стему. Возвращаясь же в систему, оно сообщает ей историчность.

Чтобы пояснить этот процесс, я продолжу анализ проблемы полисемии, которую я прежде пытался понимать непосредственно, не осознавая еще выявленное только теперь различие между семиологией, или наукой о знаках в системе, и се­мантикой, или наукой об употреблении, исполь­зовании знаков в фразе. Явление полисемии не дается пониманию, если не опираться на диалек­тическое отношение, существующее между зна­ком и его употреблением, между структурой и со­бытием. Если говорить в сугубо синхронных тер­минах, полисемия означает, что слово в один и тот же момент имеет больше, чем одно значе­ние, что его многочисленные значения принадле­жат одной и той же системе. Но в этом определе­нии недостает существа - того, что касается не структуры, а процесса. Существует процесс но­минации, история использования, которая специ­фическим образом - в форме полисемии - про­ецируется на синхронию. К тому же этот процесс переноса смысла - процесс метафоры - предпо­лагает, что слово является кумулятивной сущнос­тью, способной приобретать новые смысловые измерения, не теряя при этом прежних. Этот ку­мулятивный, метафорический процесс как раз и проецируется на систему в качестве полисемии.

То, что я называю проекцией, - это всего лишь один случай возвращения события в систе­му. Но это наиболее интересный случай и, может быть, фундаментальный, если истинно, что, как говорят, полисемия является основой семантики. Этот случай наиболее интересен еще и потому, что он дает повод удивиться тому, что я назвал обменом между структурой и событием; этот процесс предстает как соперничество двух раз­личных факторов - экспансионистского фактора и фактора перегрузки; действительно, слово, под­чиняясь кумулятивному процессу, о котором я го­ворил, стремится обрести новые способы упо­требления; но проецирование этого кумулятивно­го процесса на систему знаков сопровождается тем, что новое значение находит себе место внут­ри системы; экспансия и соответственно пере грузка прерываются взаимным ограничением знаков внутри системы. В этом смысле можно го­ворить об ограничивающей деятельности, проти­востоящей тенденции к экспансии, которая выра­жает кумулятивный процесс слова. Так объясня­ется то, что можно было бы назвать упорядочен­ной полисемией, являющейся законом нашего языка. Слова имеют больше, чем один смысл, больше, чем один не имеющий предела смысл.

Этот пример показывает, насколько семанти­ческие системы отличаются от систем семиологических: последние можно изучать, не соотнося их так или иначе с историей; они - вневременные си­стемы, поскольку существуют потенциально; на­илучшим образом их иллюстрирует фонология;

они состоят из бинарных оппозиций между раз­дельными единицами. В семантике, напротив, дифференциация значений выражает равновесие между двумя процессами - экспансионистским и ограничительным, заставляющим слова выби­рать себе одно место из множества других, иерар-хизировать способы" своего употребления. Этот процесс дифференциации нельзя сводить к обыч­ной таксономии. Упорядоченная полисемия при­надлежит панхронической сфере, то есть одно­временно и синхронической и диахронической -в той мере, в какой история проецируется на со­стояния системы, которые отныне представляют собой всего лишь мгновения в процессе смысла, в процессе наименования.

Теперь понятно, что происходит, когда слово со всем своим семантическим богатством присое­диняется к дискурсу. Поскольку все наши слова в разной степени полисемичны, однозначность

или многозначность нашего дискурса зависит не от слов, а от контекста. В случае с однозначным дискурсом, то есть с дискурсом, допускающим только одно значение, задача контекста заклю­чается в сокрытии, в сокращении семантического богатства слов, в установлении того, что Греймас называет изотонией, то есть соотнесенности, тематичности, идентичной топики для всех слов фразы (например, если я разрабатываю геомет­рическую "тему", слово volume (том, объем, вмес­тимость) будет толковаться как тело в простран­стве; если "тема" связана с книжным делом, слово volume будет толковаться как обозначение кни­ги). Если же контекст допускает или предусмат­ривает одновременно несколько изотонии, то мы-имеем дело с глубоко символическим языком, ко­торый, говоря об одной вещи, говорит и о дру­гой. Вместо того чтобы выделить одно измере­ние смысла, контекст дает возможность и даже утверждает совокупное существование несколь­ких измерений, на манер того, как разные тексты наслаиваются друг на друга на палимпсесте. В та­ком случае полисемия наших слов оказывается на свободе. Так, поэма предоставляет возможность для усиления всех семантических единиц; неодно­значное толкование оправдывается структурой дискурса, который допускает одновременное су­ществование нескольких измерений смысла. Ко­роче говоря, язык празднует победу. Это изоби­лие процветает в одной и той же структуре; сама структура фразы абсолютно ничего не создает;

она сотрудничает с полисемией наших слов, что­бы привести смысл к такому действию, которое мы называем символическим дискурсом, и полисемия наших слов сама выражает соперничество метафорического процесса с ограничительной де­ятельностью семантического поля.

Таким образом, обмен между структурой и со­бытием, между системой и деятельностью посто­янно возобновляется и усложняется. Очевидно, что установление одной или нескольких изотонии вызывается действием более протяженной после­довательности, нежели фраза, и для успешного анализа здесь необходимо изменить уровень со­отношения, рассмотреть, внутреннюю связь текс­та, идет ли речь сг сновидении, поэме или мифе. Именно на этом уровне возникает проблема гер­меневтики, как я ее понимаю. Как мне представ­ляется, все происходит на уровне сложной едини­цы слова. Как раз здесь явно проступает обмен между процессом зарождения и структурой. Но чтобы корректно истолковать данную дея­тельность языка, необходимо обратиться, как это делал Гумбольдт, к понятию процесса, а не системы, к понятию структурирования, а не структуры.

Слово, я считаю, должно выступать точкой кристаллизации, узлом всех обменов между структурой и функцией. Если это влечет за собой создание новых моделей интеллигибельности, то потому, что само слово находится на пересече­нии языка и речи, синхронии и диахронии, систе­мы и процесса. Поднимаясь от системы к собы­тию, от неподвижного стояния к дискурсу, слово обращает структуру к акту говорения. Возвраща­ясь от события к системе, слово сообщает послед­ней случайный характер и лишает ее сбалансиро­ванности, без чего система не сможет ни менять­ся, ни продолжать свое существование; короче говоря, слово связывает структуру с "традицией", которая будет пребывать внутри структуры, но вне времени.

Я специально остановлюсь на этом. Но я не хочу, чтобы считали, будто феномен языка полу­чил исчерпывающее объяснение; не исключены и другие подходы к его изучению. Я лишь кратко остановился на проблеме текста и стратегии тол­кования, соответствующей данному типу органи­зации. Идя дальше в этом направлении, мы столкнемся с поставленными Хайдеггером про­блемами онтологии языка. Но эти проблемы по­требуют не только изменения уровня рассмотре­ния, но и самого рассмотрения. Хайдеггер идет не путем восхождения, как это делаем мы, последо­вательно переходя от элементов к структурам, за­тем от структур - к процессам. Он идет обрат­ным - для него вполне законным - путем, исходя из говорящего бытия, из онтологической нагру­женноести языка, будь он языком мыслителя, по­эта или проповедника. Опираясь таким образом на язык, который мыслит, он устремляется по до­роге, ведущей к говорению: Unterwegs zur Sprache. Может быть, и мы идем к языку, однако язык -это тоже дорога. Я не пойду к языку путем Хайдеггера; но позвольте мне в заключение сказать, что, хотя я и не считаю этот путь очевидно от­крытым, не я его закрывал. Я не закрывал его -ведь наша собственная дорога ведет нас от замк­нутого универсума знаков к открытости дискурса. В таком случае перед размышлением о "слове" встает новая задача. Ведь существуют значитель­нейшие, могущественнейшие слова - об этом превосходно говорит Микель Дюфрен в своей "Поэтике": в процессе обозначения благодаря не­коему так называемому насилию, разграничению того, что то или иное слово раскрывает и что скрывает, этим словам удается уловить опреде­ленный аспект бытия. Таковы внушительные слова, принадлежащие поэту и мыслителю: они выявляют, дают жизнь тому, что притягивает их внимание. Но если подобная онтология языка не может стать темой нашего анализа хотя бы в си­лу его особого предмета, она по меньшей мере выступает в качестве его горизонта. С точки зре­ния этого горизонта наше исследование может показаться вторичным, ведущим разъяснитель­ную работу по поводу того, что сущность языка лежит по ту сторону замкнутых в себе знаков. Мы находимся внутри этой замкнутости, когда идем вниз, к элементам, к описи, перечню и доби­раемся до лежащих ниже них комбинаций. Дейст­вительно, чем дальше мы удаляемся от плана проявления, пробиваясь в глубь языка, к долексическим единицам, тем больше мы поддерживаем закрытость языка; единицы, которые мы обнару­живаем здесь с помощью нашего анализа, ничего не означают: они всего лишь потенциальные комбинации. Но если двигаться от анализа к син­тезу и обратно, то обратный путь будет иметь специфическое отличие; на обратном пути, под­нимаясь от элементов к тексту, скажем к поэме в целом, и многосторонне анализируя фразу и слово, мы сталкиваемся с новой проблемати­кой, которую структурный анализ стремится устранить; эта проблематика свойственна дискур­су — проблематика говорения. Возникновение го­ворения и есть таинство языка; говорение я на­зываю раскрытием языка, или, лучше, его от­крытостью.

Вы уже поняли, что предельная открытость

языка и есть его победа.

Поиск по сайту: