III. Структурная семантика

Согласно М. Греймасу, структурная семантика руководствуется тремя методологическими прин­ципами.

Данная дисциплина с самого начала принимает тезис о закрытое-™ лингвистического универсу­ма; опираясь на этот тезис, семантика, с помо­щью металингвистических операций, выполняет работу по переводу знаков с одного уровня на другой. Но если у Якобсона мы не видим, каким образом располагаются одни по отношению к другим структуры языкового объекта и струк­туры, созданные метаязыком, то иерархические уровни языка и их связки представлены здесь вполне отчетливо; сначала мы имеем языковой объект, затем - язык, с помощью которого опи­сываются элементарные структуры последнего, затем - язык, с помощью которого вырабатыва­ются операциональные понятия этого описания, /

наконец - язык, с помощью которого укореняют­ся и определяются операциональные понятия. Благодаря этому проясненному видению иерар­хических уровней языка внутри закрытого линг­вистического пространства постулаты этой науки лучше высвечиваются, а именно то, что структу­ры, созданные на металингвистическом -уровне, являются теми же самыми, что и имманентные структуры языка. Второй постулат, или методо­логический подход, касается изменения стратеги­ческого уровня анализа: в качестве отсылки будут браться не слова (лексемы), а нижележа­щие структуры, созданные специально в целях анализа.

Я могу здесь только наметить идею предприня­того анализа: речь идет о работе с новым единст­вом, с семой, которая всегда берется в отноше­нии бинарной оппозиции типа длинный - корот­кий, широкий - узкий и т. п., но на более низком уровне, чем лексика. Никакая сема, или семичес-кая категория, даже если ее наименование по­черпнуто из обыденного языка, не идентична лексеме, проявляющейся в речи; в таком случае мы имеем не термины-объекты, а отношения со­единения и разъединения: разъединение на две семы (например, мужское - женское), соединение на основе единственной черты (например, вид). Семический анализ заключается в установлении для группы лексем иерархического принципа со­единений и разъединений, которым исчерпыва­ется их образование. Преимущества прикладной лингвистики здесь очевидны: бинарные отноше­ния будут соответствовать исчислению в системе, в основе которой лежит 1 '(0,1), а соединение-разъединение - освоению с помощью кибернети­ческих машин (открытых, закрытых).

Это преимущество имеет значение и для тео­рии, поскольку семы представляют собой единст­ва, образованные исходя исключительно из их ра­циональных структур. Было бы прекрасно, если бы нам удалось реконструировать целостную лексику с наименьшим числом этих элементар­ных структур значения; если бы это удалось -а это никак не является негуманным предприяти­ем, - то термины-объекты полностью определи­лись бы для исчерпывающего анализа, как набор сем, содержащих в себе только соединения-разъе­динения и иерархии отношений, короче говоря, как семические системы.

Третий постулат заключается в том, что един­ства, которые мы называем лексемами и кото­рые мы используем в качестве слов в языковой практике, в дескриптивной лингвистике принад­лежат области проявления дискурса, но не облас­ти имманентного. Слова - если пользоваться обыденным языком — обладают собственным способом присутствия, отличным от способа су­ществования их структур. Этот момент чрезвы­чайно важен для нашего исследования, поскольку то, что мы рассмотрели в качестве множествен­ного смысла и символического функционирова­ния, есть "действие смысла", которое проявляется в дискурсе, но основание которого находится в другой области.

Все силы структурной семантики будут направ­лены на то, чтобы шаг за шагом реконструиро­вать отношения, которые позволят выявить эти действия смысла в их все возрастающей сложности. Я коснусь здесь только двух моментов этой реконструкции: прежде всего, мы сможем с точ­ностью и строгостью подойти к проблеме множе­ственного смысла, взятого в качестве лексичес­кого свойства и символического функционирова­ния в высших единствах слова, то есть во фразе. Структурная семантика стремится выявить се­мантическое богатство слов с помощью весьма оригинального метода, который состоит в приве­дении в соответствие определенных вариантов смысла с классами контекста; в таком случае ва­рианты смыслов могут быть проанализированы во вполне определенной перспективе, в той, кото­рая является общей для контекстов, и в концепту­альной изменчивости; если поместить этот ана­лиз в рамки действующего языка, определенные сведением лексем к соединению сем, то можно определить вероятные действия смысла слова как производные от сем - или семем, - вытекающие из соединения одного семического узла и одной или нескольких контекстуальных сем, которые сами являются семическими классами, соответст­вующими контекстуальным классам.

То, что мы были вынуждены оставить неясным в предшествующем анализе, то есть понятие се­мантической потенциальности, приобретает здесь аналитически точный характер; можно предста­вить в виде формул, являющих собой лишь соеди­нения, разъединения и иерархические отношения, каждое из этих действий смысла и таким образом строго локализовать контекстуальную изменчи­вость, которая приводит к действию смысла. Тем самым можно выявить наивысшую — точную и строго определенную - роль контекста, которую мы' прежде описали в еще довольно смутных терминах как деятельность по отсеиванию или как игру аналогий между определенными изме­рениями смысла различных слов в одной и той же фразе. Теперь мы можем говорить о подборке контекстуальных потенциальностей: например (этот пример приводит М. Греймас) во фразе: "собака лает" контекстуальная потенциальность "животное", общая и "собаке", и "лает", позволя­ет исключить те смыслы слова "собака", которые отсылали бы не к животному, а к вещи (ружей­ный курок, собачка), так же как и смыслы слова "лает", которые относились бы, скажем, к чело­веку. Действие подборки контекста состоит в уси­лении сем на основе повторения.

Как следует из данного анализа контекстуаль­ного функционирования, мы сталкиваемся здесь с теми же проблемами, какие мы обсуждали во второй части нашего исследования; но все эти проблемы требуют точности, которую в состоя­нии обеспечить только использование аналити­ческого инструментария. С этой точки зрения, те­ория контекста весьма удивительна; распростра­няя на повторения одних и тех же сем принцип стабилизации смысла, свойственный одной фразе, мы в состоянии с точностью определить то, что можно было бы назвать изотонией дискурса, то есть расположение, соответствующее однород­ному уровню смысла; отметим, что в примере: "собака лает" - речь идет об истории животного. Как раз исходя из понятия об изотопии дискур­са, проблема символизма может быть исследова­на теми же самыми аналитическими средствами. Что же происходит в случае с двусмысленным или многосмысленным дискурсом? То, что изотопия дискурса не обеспечивается контекстом; по­следний, вместо того чтобы отфильтровать се­рию изотопных схем, позволяет разворачиваться нескольким семантическим сериям, принадлежа­щим не соответствующим друг другу изотопиям.

Мне представляется, что достижение этого ра­дикально аналитического уровня позволит нам лучше понять отношение между тремя стратеги­ческими уровнями, с которыми мы последова­тельно имеем дело. Сначала мы имели дело с эк­зегетами и с обширными единствами дискурса, то есть с текстами; затем - с семантиками-лексиками и со смыслами слов, то есть с именами; на­конец, с семантиками-структуралистами и с семическими образованиями. Такое изменение полей деятельности не было напрасным; оно свидетель­ствовало об увеличении строгости в нашем ана­лизе и, я бы сказал, научности. Мы последова­тельно приближались к лейбницевскому идеалу универсальной характеристики. Было бы оши­бочным утверждать, будто мы упразднили про­блему символизма; он, скорее, перестал быть за­гадкой, иными словами - колдовской и мистифи­цирующей реальностью, поскольку он требует двойственного объяснения: прежде всего он при­надлежит сфере множественного смысла, где речь идет о лексеме, то есть о языке; с этой точ­ки зрения в символизме как таковом нет ничего примечательного; все слова обыденного языка имеют более, чем одно, значение; огонь у Башляра в этом отношении не обладает ничем из ряда вон выходящим по сравнению с любым словом из нашего лексикона; таким образом, рассеива­ется иллюзия, будто символ, взятый как слово, является загадкой; возможность символизации укоренена в функции, общей всем словам, в уни­версальной редукции языка, то есть в способнос­ти лексем развивать контекстуальные вариации. Но символизм, далее, принадлежит сфере дискур­са: только в дискурсе имеет место двусмыслен­ность, и нигде более; в таком случае один лишь дискурс составляет действие частного смысла: об­думанная двусмысленность есть действие опреде­ленных контекстов и - теперь мы можем утверж­дать — текстов, которые устанавливают опреде­ленную изотонию, чтобы поддержать другую изотопию. Перенос смысла, метафора (в этимо­логическом смысле слова) предстает тогда как изменение изотонии, как игра многочисленных изотонии - наслоенных одна на другую и сопер­ничающих друг с другом. Понятие изотонии, ста­ло быть, позволяет нам обозначить место мета­форы в языке с большей точностью, чем нам поз­воляет это сделать понятие оси замещений, заим­ствованное Якобсоном у Соссюра.

Но в таком случае возникает вопрос: не опре­деляется ли деятельность философа в терминах обозрения? Имеет ли он основания спрашивать, почему в некоторых случаях дискурс культивиру­ет дух двусмысленности? Философ может уточ­нить свой вопрос: для чего существует двусмыс­ленность? Или, скорее: что хочет сказать дву­смысленность? Здесь мы подошли к самому глав­ному - к вопросу о замкнутости лингвистического универсума. В той мере, в какой мы вторгаемся в гущу языкового мира, удаляемся от 'сферы его проявления и продвигаемся в направлении к единицам долексического значения, в той же мере мы содействуем реализации замкнутого мира; единицы значений, выявленные структур­ным анализом, не означают ничего; они - всего лишь возможность комбинаторики; они ни о

чем не говорят- они соединяются и разъединя­ются.

Отсюда следуют два способа понимания сим­волизма: исходя из того, что его образует, и исхо­дя из того, что он намеревается сказать. То, что он образует, соответствует структурному анали­зу; последний дробит его на "таинственные явле­ния"; в этом состоит его функция и, осмелюсь сказать, его назначение; однако символизм имеет дело со всеми языковыми ресурсами, в которых нет ни грана таинственности.

Если подходить к символизму с точки зрения того, что он намеревается сказать, то здесь необ­ходим иной подход, отличный от подхода струк­турной лингвистики; когда мы говорим об анало­гии и синтезе, то понятия "идти" и "возвращать­ся" не являются эквивалентными. В попятном движении возникает такая проблематика, кото­рую анализ последовательно упраздняет. Г. Рюйе называл это экспрессивностью не в смысле вы­ражения эмоций, то есть не в том смысле, что го­ворящий выражает себя, а в том смысле, что язык выражает какую-то вещь, говорит о какой-то вещи. Экспрессивность выражается с помо­щью разнородности, существующей между пла­нами дискурса, или планом проявления, и планом языка, или планом имманентности, который только и поддается анализу; лексемы не являются исключительно семантическим образованием, до­ступным анализу; они также служат синтезу в ка­честве единиц непосредственно воспринятого смысла.

Может быть, как раз возникновение экспрес­сивности и является самым удивительным свой­ством языка. Господин Греймас очень хорошо сказал: "Вероятно, и существует тайна языка, но этим должна заниматься философия; в языке же нет никакой тайны". Я полагаю, мы можем также сказать: в языке нет тайны; самый поэти­ческий, самый "священный символизм" имеет де­ло с теми же самыми семическими изменениями, что и самое банальное слово из нашего лексико­на. Но существует тайна языка, касающаяся того, что язык говорит, что-то говорит, что-то говорит о бытии. Если существует загадка символизма, она полностью принадлежит сфере проявления, где двусмысленность языка заявляет о себе в дву­смысленности дискурса.

Не заключается ли теперь задач” философии в том, чтобы неустанно открывать дискурс навст­речу бытию, тот дискурс, который лингвистика, в силу собственной методологии, все время за­крывает, превращая в замкнутый универсум зна­ков, в чисто внутреннюю игру их взаимных отно­шений?

Поиск по сайту: