III. Отзвуки фрейдовской интерпретации в культуре

Вот что эти три толкователя хотели сделать для современного человека. Но мы далеки от то­го, чтобы освоить их открытия и полностью по­нять самих себя с помощью предложенной ими интерпретации. Надо отметить, что их интерпре­тации еще не освоены нами, они не заняли еще должного места; между их интерпретацией и на­шим пониманием дистанция огромного размера. Более того, мы имеем дело не с единой интерпре­тацией, которую нам следовало бы сразу усвоить;

перед нами три интерпретации, расхождение между которыми значительнее их родства. Еще не существует никакой отлаженной структуры, никакого последовательного дискурса, никакой философской антропологии, которые были бы способны соединить их вместе и интегрировать с нашим пониманием герменевтики Маркса, Ниц­ше, Фрейда; их травмирующие последствия на­капливаются, их разрушительная сила увеличи­вается, но они не соединяются друг с другом, и нет нового единого сознания, которое их объе­динило бы. Вот почему следует признать, что зна­чение психоанализа как принадлежащего нашей культуре события остается в подвешенном состо­янии и его место в ней не определено.

СОПРОТИВЛЕНИЕ ИСТИНЕ

Значительным является то, что психоанализ в своих истолковывающих схемах признает соб­ственное отставание и неопределенность в осо­знании своего места в культуре: осознание, ут­верждает он, "сопротивляется" самопознанию; Эдип также "сопротивлялся" общепринятой ис­тине; он отказывался признавать себя в том чело­веке, которого сам проклял; самопознание поис­тине трагично; но это - трагедия второго уровня; трагедия сознания - трагедия Отказа и Возмуще­ния - удваивает изначальное трагическое, то есть трагическое, связанное с инцестом и отцеубийст­вом. Об этом "сопротивлении" истине Фрейд ве­ликолепно сказал на страницах известного и час­то цитируемого произведения "Трудности психо­анализа". Психоанализ, говорит он, на сегодня яв­ляется последним из "усмирений", которое под воздействием науки испытали на себе "нарцис­сизм" и "любовь к себе", свойственные человеку как таковому. Сначала было космологическое ус­мирение, которое внушил ему Коперник, разру­шивший нарциссическую иллюзию, согласно ко­торой обитаемый человеком неподвижный мир находится в центре всего; затем последовало био­логическое усмирение, когда Дарвин показал не­состоятельность притязаний человека на сущест­вование, обособленное от животного мира; нако­нец, дело дошло до психологического усмирения:

человек, знающий уже, что он не является ни вла­стителем космоса, ни властителем всего живого, узнал, что не является и властителем собствен­ной Psyche. Психоанализ, таким образом, апелли­рует к "Я": "Ты полагал, что знаешь все самое главное, что происходит в твоей душе, поскольку об этом тебе говорило твое сознание. И если ты не знал о чем-нибудь, что происходило в твоей душе, ты с полной уверенностью утверждал, что этого в ней нет. Ты дошел до того, что отождест­вил "психическое" и "сознательное" как то, что тебе известно, и все это вопреки тому, что в тво­ей психической жизни постоянно и со всей оче­видностью происходило такое, что не могло отра­зиться в твоем сознании. "Перестань же терзать себя по этому поводу!", ”Ты компрометируешь себя как абсолютный монарх, который довольствуется информацией, поставляемой тебе высокопоставленными сановниками, и не удо­суживается спуститься к народу, чтобы услышать его голос. Опустись в собственные глубины и на­учись прежде всего познавать самого себя, тогда ты узнаешь, какая болезнь подстерегает тебя и, может быть, тебе удастся ее избежать".

"Перестань терзать себя по этому поводу... Опустись в собственные глубины и научись преж­де всего познавать самого себя..." Именно так психоанализ понимает свое собственное место в общем сознании - быть наставником, добивать­ся ясности, встречая при этом сопротивление со стороны дикого и неотступного нарциссизма, то есть со стороны либидо, которое никогда пол­ностью не объективируется и которое Я удержи­вает в себе. Вот почему подобное просвещение Я с необходимостью осуществляется как самоуни­чижение, как оскорбление, наносимое либидо мо­ему Я.

Тема нарциссического самоуничижения крас­ной нитью проходит через все наши последую­щие рассуждения о подозрении, об уловках и о напряженности поля сознания: теперь мы зна­ем, что обузданию подвергается не сознание, а определенная претензия сознания, либидо, жи­вущее в Я. И мы знаем также, что то, что усмиря­ет, есть самое добротное сознание, "ясность", "на учное познание", как говорит добропорядочный рационалист Фрейд; сознание, лишенное Я в ка­честве собственного центра, сознание "незаня­тое", "смещенное" Коперником в сторону необъ­ятного Космоса, обращенное Дарвином к движе­нию самой жизни, а Фрейдом - к темным глуби­нам Psyche. Сознание увеличивается в своем объ­еме, обретая в качестве центра свое Другое: Кос­мос, Биос, Психе; оно обретает себя, теряя себя, -обретает себя просвещенным и сведущим, теряет же себя в качестве нарциссического сознания.

"НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ" РЕАКЦИИ ОБЩЕГО СОЗНАНИЯ

Расхождение между интерпретацией культу­ры, принадлежащей психоанализу, и пониманием этой интерпретации, которого может достичь об­щее сознание, объясняет - полностью или по меньшей мере частично - темные места этого общего сознания; психоанализ, говорили мы вы­ше, с трудом находит себе место в культуре: те­перь мы знаем, что мы постигаем сознание в его значении только через искаженные представле­ния, которое порождает сопротивление нашего нарциссизма.

Именно эти искаженные представления мы встречаем на уровне "внезапных" влияний и "не­посредственных" реакций. Уровень "внезапных" влияний - это уровень вульгаризации; уровень "непосредственных" реакций - это уровень бол­товни. Однако небезынтересно остановиться на одном моменте этого рассмотрения: психоанализ сумел избежать риска опуститься на уровень

вульгаризации и подвергаться господствующим в нем оценкам, суждениям и похвалам; когда Фрейд выступал с докладами, публиковал книги, он обращался не к аналитикам и не к тем, кого подвергают анализу; он отдавал психоанализ на суд публики; как бы то ни было, им произноси­лись такие вещи, которые с самого начала не ук­ладывались в рамки интерсубъективного отноше­ния, складывающегося между врачом и пациен­том. Распространение психоанализа за пределы терапии является значительным культурным со­бытием, которое социальная психология сделала предметом научного анкетирования, измеренияи объяснения.

Психоанализ становится публичным достояни­ем прежде всего как глобальный феномен рассекрсчивания: скрытая и безмолвствующая часть человека выносится на всеобщее обозрение; говорят о сексуальности, об извращении, вытесне­нии, Сверх-Я, цензуре. В этом смысле психоана­лиз предстает событием мира хайдеггеровского "Man", темой "болтовни". Но происки умолчания также принадлежат миру "Man", и лицемерие яв­ляется болтовней ничуть не меньше, чем публич­ное разоблачение тайных дел каждого из нас, превращающихся в тайну Полишинеля.

Никто не знает, что делать с этими разоблаче­ниями, поскольку вместе с ними начинаются са­мые скверные недоразумения: если иметь в виду "внезапные" влияния, то от психоанализа требу­ют создания непосредственной морали; в таком случае в психоанализе видят систему обоснования моральных позиций, которые в своей основе не подлежат обсуждению с точки зрения психоана лиза; психоанализ же выступил с претензией ра­зоблачить все и всяческие обоснования. Таким образом, одни требуют от психоанализа создания лишенной противоречий системы образования -поскольку невроз является непосредственным следствием вытеснения — и видят во Фрейде тай­ного и изощренного апологета нового эпикуре­изма. Другие, опираясь на учение о стадиях взрос­ления и интегрирования, а также о совращении и регрессии, используют психоанализ в целях за­щиты традиционной морали - разве сам Фрейд не определял культуру, исходя из пожертвований в пользу импульсов?

Действительно, на первых порах можно со­мневаться в том, чего же реально добивался Фрейд, и пытаться подвергнуть психоанализ "из­начальному" психоанализу: разве Фрейд не вы­ступал открыто с "буржуазной" апологией моно­гамии, в то время как втайне он был сторонни­ком "революционного" оправдания оргазма. Но сознание, которое ставит данный вопрос и стремится замкнуть Фрейда в этой этической альтернативе, не прошло испытания психоанали­тической критикой.

Революция, произведенная фрейдизмом, за­ключается в его диагностике, в холодной трезвос­ти, в работе истины; Фрейд, если иметь в виду не­посредственный эффект, не проповедует никакой морали. "Я не даю никакого утешения", - говорит он в конце работы "Будущее одной иллюзии". Но люди хотят чеканить свою науку, как монету, и превращать ее в проповедь; когда Фрейд гово­рит об извращении и регрессии, они спрашивают:

Фрейд - это ученый, занятый описанием и объяс­нением, или он - венский буржуа, озабоченный самооправданием; когда Фрейд говорит, что че­ловек руководствуется принципом удовольствия, его подозревают — то ли хуля, то ли хваля — в том, что он под воздействием своей диагностики неза­метно скатывается к одобрению эпикуреизма, в то время как без восторга, строго научно ставит вопрос о коварстве в поведении морального чело­века. Таково вот недоразумение: Фрейда слушают как пророка, в то время как он является мыслите­лем, далеким от пророчества; он не создает но­вую этику, но он изменяет сознание тех, для кого этический вопрос остается открытым; он изме­няет сознание, изменяя познание сознания и да­вая ему ключ от некоторых его же уловок. Фрейд может в будущем изменить нашу этику, посколь­ку он не является моралистом.

Поиск по сайту: