УЧИМСЯ БЫТЬ БЕСПОМОЩНЫМИ

К тому времени, когда мне исполнилось тринадцать лет, я для себя уже вычислил: если родители отсылают меня ночевать к моему лучшему другу Джефри, значит, дома какая-то серьезная неприятность. Прошлый раз, как я уз­нал позднее, дело было связано с гистерэктомией у матери. В этот раз я почувствовал, что неприятности у отца. Пос­леднее время он вел себя как-то странно. Обычно он был спокойным и уравновешенным — как, по моему мнению, и положено отцу. Теперь же он часто бывал взволнованным, иногда сердитым, иногда сентиментально-плаксивым.

Когда в этот вечер он вез меня на машине к Джефри по темнеющим улицам жилых кварталов Олбени (штат Нью-Йорк), он вдруг резко вздохнул и свернул на обочи­ну. Некоторое время мы сидели молча, а потом он сказал мне, что одну или две минуты он не чувствовал левой стороны своего тела. Я услышал в его голосе страх и сам испугался.

Ему в это время было всего сорок девять — «самый расцвет сил». Продукт великой Депрессии, он после окон­чания юридического факультета, где был на отличном счету, поступил на надежную государственную службу, не связы­ваясь с лучше оплачиваемой, но рискованной работой. Не­давно он решился на первый смелый поступок в своей жизни, выдвинув свою кандидатуру на высокий пост в штате Нью-Йорк. Я ужасно им гордился.

У меня тоже был кризис, первый в моей юной жизни. Этой осенью отец забрал меня из бесплатной школы и отдал в частное военное училище, которое было единствен-

Учимся быть беспомощными 33

ным средним учебным заведением в Олбени, направлявшим толковых выпускников в хорошие колледжи. Вскоре я по­нял, что являюсь единственным мальчиком из среднего класса среди заполнивших училище отпрысков богатых се­мей, которые обосновались в Олбени лет двести пятьдесят тому назад, а то и больше. Я чувствовал себя там отвер­женным и одиноким.

Отец остановил машину у дома Джефри, и я попро­щался с ним, чувствуя комок в горле. На следующее утро я вскочил в панике на рассвете. Каким-то образом я чувст­вовал, что дома у меня что-то произошло и мне нужно туда. Я потихоньку вышел из дома Джефри и побежал к себе домой. Пробежав шесть кварталов, я понял, что успел вовремя. По лестнице парадного входа спускали носилки, на которых лежал мой отец. Я спрятался за деревом и наблюдал. Отец старался выглядеть храбрым, но жаловал­ся, что не может двигаться. Он не видел меня и никогда не узнал, что я был очевидцем самого тяжелого момента в его жизни. Как оказалось, он перенес три инсульта. Парализо­ванный отец остался во власти приступов тоски и, как не странно, эйфории. И физически, и эмоционально он был беспомощен.

Меня не пускали к нему в больницу, а потом некоторое время и в приют в Гилдерленде. Наконец пришел день, когда меня пустили к нему в палату. Он был так же испу­ган, как я, когда увидел его беспомощным.

Мать что-то втолковывала ему о Боге и о том, что будет «потом».

«Ирэн, — прошептал он, — не верю я в Бога. После всего этого я вообще ни во что не верю, кроме тебя и детей, и мне не хочется умирать».

Так я узнал, какие страдания влечет за собой беспо­мощность. В течение нескольких лет, которые прошли до смерти отца, я видел его в этом прискорбном состоянии, и

34 Мартин Э. П. Зелигман

это определило направление моих поисков. Его отчаяние подстегивало мое рвение.

Через год под влиянием старшей сестры, которая регу­лярно таскала домой из колледжа книги, нужные ей по программе, своему не по годам зрелому братцу, я впервые прочитал Зигмунда Фрейда. Я лежал в гамаке и читал его «Вводные лекции». Когда я добрался до главы, где он рассказывает про людей, которым часто снится, что у них выпадают зубы, меня как-будто толкнуло. Мне тоже это снилось! Но меня ошеломила его трактовка. Согласно Фрейду, сны о выпадающих зубах символизируют кастра­цию и выражают чувство вины за мастурбацию. Тот, кто видит сон, боится, что отец кастрирует его в наказание за грех мастурбации. Я удивился, как он сумел узнать мои мысли. В то время я еще не знал, что для того, чтобы вызвать в читателе этот толчок узнавания, Фрейд восполь­зовался совпадением: в юности часто снится, что выпадают зубы, и еще чаще мастурбируют. В его объяснении оше­ломляющее правдоподобие соединялось с загадочными на­меками на откровения, которые еще впереди. Именно в этот момент я решил посвятить свою жизнь вопросам вроде тех, что задавал Фрейд.

Через несколько лет, когда я, решив стать психологом или психиатром, поступил в Пристон, то обнаружил, что тамошний факультет психологии не представляет собой ни­чего особенного, зато философский факультет — мирового класса. Я подумал, что философия мышления и философия науки взаимосвязаны. К тому моменту, когда я кончил начальный курс современной философии, я все еще был убежден в том, что вопросы Фрейда правомерны. Однако его ответы были для меня уже неприемлемы, а его методи­ка, основанная на далеко идущих выводах из ограниченного числа примеров, показалась просто ужасной. И я постепен­но пришел к убеждению, что только опытным путем можно

Учимся быть беспомощными

надеяться исследовать причины и следствия эмоциональных проблем типа беспомощности, чтобы затем научиться бо­роться с ними.

И тогда, поступив в аспирантуру, я взялся за изучение экспериментальной психологии. Осенью 1964 года, преис­полненный рвения, с новеньким дипломом бакалавра под мышкой я явился в лабораторию Ричарда Л. Соломона в Пенсильванском университете. Мне был двадцать один год, и мне ужасно хотелось учиться у Соломона. Мало того, что он был одним из крупнейших преподавателей-теоретиков в мире, он еще и занимался именно тем, к чему тянуло меня: исследовал первопричины душевных болезней, основываясь на грамотно поставленных экспериментах на животных.

Лаборатория Соломона размещалась в так называемом Заячьем корпусе, самом старом и закопченном здании уни­верситетского городка. Открывая ветхую дверь, я побаи­вался, не свалится ли она с петель. Соломона я увидел в конце комнаты. Он был высокий и тощий, почти совсем лысый, окруженный весьма интенсивной интеллектуальной аурой. Но если сам Соломон был погружен в глубокие размышления, то все прочие в лаборатории находились в состоянии какого-то неистового безумия.

Старший из его аспирантов, дружелюбный и, я бы сказал, заботливый Брюс Овермьер со Среднего Запада вызвался давать объяснения.

«Все дело в собаках, — сказал Брюс. — Они не желают работать. Что-то с ними не так. И никто не может экспериментировать». Он рассказал, что в течение несколь­ких недель у лабораторных собак, которых, по его выраже­нию, обычно использовали в экспериментах «по переносу», вырабатывали рефлекс по методике Павлова. День за днем их подвергали воздействию двух раздражителей: высокого звука и краткого электрошока. Раздражители действовали парами, один за другим: сначала звук, затем шок. Шок был

36 ______________ ______________ ______________ Мартин Э. П. Зелигман

не слишком болезненным — примерно, как ощущение че­ловека, который хватается за металлическую дверную ручку в сухой зимний день. Идея состояла в том, чтобы у собак нейтральный звук ассоциировался с неприятным ощущени­ем шока, чтобы позднее, услышав звук, они реагировали на него, как на шок — со страхом. Вот и все.

После этого начиналась главная часть эксперимента. Собак сажали в ящик с двумя отделениями, которые были разделены низкой перегородкой. Исследователи хотели, чтобы в ящике собаки реагировали на звук так же, как они при­выкли реагировать на шок — перепрыгивали через барьер и убегали. Если бы так все и произошло, можно было бы сделать вывод, что эмоциональное обучение может перено­ситься из одной ситуации в другую, сильно отличающуюся.

Собакам вначале предстояло научиться перепрыгивать через барьер, чтобы избежать шока; после этого рассчиты­вали выяснить, можно ли вызвать аналогичную реакцию звуком. Казалось, что это дело верное. Все, что от них требовалось, это перепрыгнуть через низенькую перегород­ку, разделяющую ящик. Обычно собаки легко выучивают­ся этому.

Но эти собаки, как рассказал Овермьер, только лежа­ли и скулили. Они даже не пытались избежать шока. Ясно, что в таких условиях нельзя было переходить к основной части эксперимента — испытанию собак со звуком.

Слушая Овермьера и глядя на скулящих собак, я по­нял, что мы наблюдаем нечто гораздо более важное, чем результаты, которые надеялись получить в ходе экспери­ментов по переносу. По-видимому, на начальном этапе эксперимента собаки научились быть беспомощными. Вот почему они сдались. Звуки не имели к этому никакого отношения. Во время выработки условного рефлекса они убедились, что их продолжают подвергать шоку независимо от того, борются л^ они, прыгают, лают или вообще ничего

Учимся быть беспомощными 37

не делают. Они и решили (усвоили?), что то, что они делают, не имеет никакого значения. Если так, то зачем пытаться?

Я был поражен этим выводом. Если собаки могли усвоить такое сложное понятие, как тщетность их действий, то мы имеем здесь дело с полной аналогией человеческой беспомощности и возникает возможность ее лабораторного моделирования и изучения. В жизни беспомощность окру­жает нас со всех сторон: это и городской бедняк, и ново­рожденный ребенок, и подавленный больной, который ле­жит лицом к стене. Так страдал и мой отец. Но не известно было никаких научных исследований беспомощности. И моя мысль двинулась дальше: что если воспользоваться этой лабораторной моделью человеческой беспомощности,- чтобы понять, как она возникает, как ее лечить, как предотвра­тить, как влияют на нее различные лекарства, кто ей осо­бенно подвержен?

Хотя я первый раз наблюдал в лаборатории приобре­тенную беспомощность, я уже знал, что это такое. Ее рань­ше наблюдали и другие, но относились к ней как к досадной помехе, а не как к явлению, достойному изучения. Сама моя жизнь, мой жизненный опыт, в особенности впечатле­ние от парализованного отца, подготовили меня к тому, чтобы разглядеть сущность происходящего. Последующие десять лет своей жизни я потратил на то, чтобы доказать научному сообществу, что собаки страдали именно от беспо­мощности и что беспомощности можно научиться, а, следо­вательно, можно от нее и отучиться.

Как ни возбуждала меня возможность открытия, ее омрачала мысль о том, что в этой лаборатории аспиранты причиняют страдания ни в чем не повинным собакам. Смогу ли я здесь работать, спрашивал я себя. Я всегда любил животных, особенно собак, поэтому меня очень расстраива­ла перспектива причинять боль собакам, пусть даже не очень

38 Мартин Э. П. Зелигман

сильную. И в ближайший выходной я отправился к одному из моих преподавателей философии, чтобы поделиться сво­ими сомнениями. Я очень уважал его, хотя он был всего на несколько лет старше меня. Они с женой всегда находили время, чтобы помочь мне разобраться в загадках и проти­воречиях, которых столько встречалось на жизненном пути студентов 60-х годов.

«Я столкнулся в лаборатории с явлением, которое мо­жет помочь понять, что такое беспомощность, — сказал я. — Никто ее раньше не исследовал, но я не уверен, что смогу этим заниматься, потому что, как мне кажется, нехо­рошо подвергать собак шоку. Даже если это целесообраз­но, во мне что-то восстает против этого». И я рассказал ему о своих наблюдениях, о том, куда они могут привести, и о своих опасениях.

Мой преподаватель изучал этику и историю науки, и именно это обстоятельство породило вопросы, с которыми он ко мне обратился. «Мартин, а как еще можно было бы подступиться к этой проблеме? Может быть, воспользо­ваться беспомощностью людей?»

Обоим нам было ясно, что истории болезни — это тупик с научной точки зрения. Обычно такая история по­священа жизни одного человека и не дает возможности выяснить, что было причиной чего. Зачастую из них даже нельзя увидеть, что на самом деле произошло — только глазами их составителя, чья собственная точка зрения на­кладывает отпечаток на повествование, неизбежно его иска­жая. Столь же ясно было и то, что только правильно поставленный эксперимент способен выявить причину и предложить путь исцеления. Разумеется, было бы неэтично травмировать другие человеческие существа. Таким обра­зом, оставались только эксперименты на животных.

«Насколько оправдано, — спросил я, — причинять боль живому существу?»

На это мой преподаватель напомнил мне, что боль-

Учимся быть беспомощными 39

шинство человеческих существ, равно как и домашних жи­вотных, живы благодаря тому, что некогда проводились эксперименты на животных. Без них, утверждал он, поли­омиелит продолжал бы свирепствовать, а оспа была бы повсеместно распространена. «С другой стороны, — про­должал он, — ты знаешь, что история науки усеяна неоп­лаченными векселями фундаментальных исследований — заверениями о том, что та или иная разработка смягчит человеческие страдания; жаль только, что обычно это не удавалось».

«Позволь задать тебе два вопроса насчет твоих планов. Первый: насколько вероятно, что тебе удастся в долговре­менном плане предупредить больше страданий, чем ты при­чинишь в ходе своих исследований? И второй: могут ли ученые применить к людям результаты, полученные на животных?»

На оба вопроса я ответил положительно. Во-первых, я верил, что моя модель способна разгадать тайну человечес­кой беспомощности. Если бы удалось это сделать, то мож­но было бы рассчитывать на значительное уменьшение че­ловеческих страданий. И, во-вторых, я знал, что наука уже разработала целый ряд ясных тестов, рассчитанных на то, чтобы сказать, когда можно и когда нельзя переносить на людей результаты опытов на животных. Я принял решение провести такие тесты.

Мой профессор предупредил меня, что ученые зачас­тую становятся пленниками собственных амбиций и с лег­костью забывают идеалы, во имя которых они начинали. Он попросил меня дать два обещания. Первое: в тот самый день, когда мне станет ясно, что в моем распоряжении уже находятся ответы на наиболее принципиальные вопросы, я перестану работать с собаками. Второе: в тот день, когда я получу ответы на большинство вопросов, требующих рабо­ты с животными, я прекращаю опыты с животными во­обще.

40 ____________ Мартин Э. П. Зелягмая

И я вернулся в лабораторию, преисполненный надежд создать на животных модель беспомощности. Из других аспирантов только Стивен Майер верил в то, что в этом есть хоть какой-то смысл. Этого скромного и прилежного молодого человека из Бронкса быстро увлекло участие в моем проекте. Он вырос в нищете, сумел окончить Выс­шую научную школу в Бронксе. Знал не понаслышке, что такое настоящая беспомощность, и был готов-к борьбе. Он был убежден, что моделирование беспомощности на живот­ных заслуживает того, чтобы Посвятить себя этому делу. Мы с ним придумали эксперимент, который мог бы пока­зать, что у животных можно развить чувство беспомощ­ности. Мы назвали этот эксперимент триадным, поскольку в нем предполагалось участие трех групп животных.

Первой группе предоставлялась возможность избежать болевого воздействия. Нажав на панель носом, собака этой группы могла отключить питание системы, вызывающей шок. Таким образом, она была в состоянии контролировать ситуацию, ее реакция имела значение.

Шоковое устройство второй группы было «завязано» на систему первой группы. Эти собаки получали тот же шок, что и собаки первой группы, но их собственная реак­ция не влияла на результат. Болевое воздействие на собаку второй группы прекращалось только тогда, когда на отклю­чающую панель нажимала «завязанная» с ней собака пер­вой группы.

Третья группа шока вообще не получала.

После того, как собаки приобретают соответствующий каждой категории опыт, все три группы следует пропустить через секционированный ящик. В принципе они могут легко научиться перепрыгивать через перегородку, чтобы избе­жать шока. Мы, однако, предположили, что если собаки второй группы убедятся, что от них ничего не зависит, то при воздействии шока они будут просто ложиться и не станут ничего предпринимать.

Учимся быть беспомощными 41

Профессор Соломон не скрывал своего скептического отношения. Ни в одной из модных психологических теорий не было ни слова о том, что в животных (или людях) можно воспитать чувство беспомощности. «Организмы, — сказал Соломон, когда мы пришли к нему, чтобы обсудить Наш проект, — могут вырабатывать реакцию только в том случае, если подкреплять ее поощрением или наказанием. В экспериментах, которые вы предлагаете, реакция не будет подкрепляться, поскольку поощрение или наказание не за­висит от того, что делает животное. Согласно любой из существующих теорий обучения это не является условием успешного обучения». Брюс Овермьер вступил в разговор. «Как смогут животные усвоить, что их поступки не имеют значения? — спросил он. — Животные не обладают мыс­лительными способностями достаточно высокого уровня; может быть, вообще у них нет сознания».

Несмотря на скептическое отношение, они оба оказы­вали нам помощь. Они предостерегали нас от преждевре­менных выводов. Вполне может случиться, что животные не смогут спасаться от шока не потому, что усвоят беспо­лезность своих попыток, а совсем по другой причине, на­пример, в результате стресса, вызванного самим шоком.

Мы со Стивеном считали, что эксперимент даст ответ и на этот вопрос. Дело в том, что уровень физического стресса будет одинаковым у собак, имеющих возможность избегать шока и лишенных ее. Поэтому, если мы правы и ключевым является именно состояние беспомощности, то сдаться должны только те собаки, которые не в состоянии избегать шока.

В начале января 1965 года мы подвергли одну собаку шоку, которого она могла избежать, а другую — аналогич­ному воздействию, но с той разницей, что она не в силах на что-либо повлиять. Третью, контрольную собаку не трога­ли. На следующий день мы посадили всех троих в ящик и

42_______________________ Мартин Э. П. Зелипяав

подвергли их действию шока, причем каждая из них могла легко прекратить процедуру, перепрыгнув через перегород­ку, делившую ящик пополам.

Через несколько секунд после начала эксперимента со­бака, которую научили отключать шок, обнаружила, что может убежать, и перепрыгнула через барьер. То же самое проделала контрольная собака, которую не подвергали шо­ковому воздействию. Но собака, которая ранее имела воз­можность убедиться в тщетности всех своих усилий, даже и не попыталась убежать, хотя вторая половина ящика, где она была бы в безопасности, прекрасно просматривалась. Грустно было наблюдать, как собака вскоре сдалась и легла на дно ящика, хотя ее периодически продолжало трясти. Она так и не узнала, что прекратить мучения очень легко — достаточно перепрыгнуть перегородку.

Мы повторяли эксперимент на восьми тройках. Оказа­лось, что даже не попытались убежать шесть из восьми собак «беспомощной» группы; в то же время не сдалась ни одна из восьми собак из той группы, где была возможность контроля над шоком.

Это убедило нас со Стивеном, что к капитуляции при­водят только события, которых нельзя избежать, потому что в точности такой же шок не заставлял животное сда­ваться, если у него была возможность контролировать си­туацию. Стало ясно, что животные могут осознавать тщет­ность своих действий; после этого они перестают что-либо предпринимать, становятся пассивными. Так нам удалось доказать ложность центральной посылки теории обуче­ния — что обучение происходит только тогда, когда за реакцией испытуемого следует поощрение или наказание.

Мы со Стивеном подготовили свои материалы к публи­кации, и, к нашему удивлению, редактор «Джорнел оф Экспериментл Сайколоджи», обычно весьма консерватив­ного журнала, счел возможным напечатать их в качестве

Учимся быть беспомощными 43

передовой статьи. Так была брошена перчатка метрам тео­рии обучения во всем мире. Два «зеленых» аспиранта за­явили великому Б.Ф. Скиннеру, гуру бихевиоризма, и его последователям, что их основная посылка ошибочна.

Однако бихевиористы вовсе не собирались сдаваться. Самый уважаемый профессор нашего факультета, который сам редактировал «Журнал экспериментальной психологии» в течение двадцати лет, направил мне записку, где сообщил, что почувствовал себя «плохо физически» после чтения нашей рукописи. На одном международном мероприятии один из ведущих последователей Скиннера пристал ко мне в мужской комнате и сообщил, что «так животные не учат­ся, они только нарабатывают рефлексы».

В истории психологии было не так уж много экспери­ментов, которые заслуживали бы названия решающих. Стив Майер, будучи всего двадцати четырех лет от роду, приду­мал один из них. Это было актом мужества, поскольку эксперимент Стива открыто атаковал сильно укрепленные позиции ортодоксального бихевиоризма, который преобла­дал в американской психологии в течение шестидесяти лет. Все крупные фигуры в области обучения были бихевиорис-тами, и при жизни двух поколений почти все заметные академические должности в области психологии занимали бихевиористы. И все это несмотря на откровенно искусст­венный, чтобы не сказать притянутый за уши, характер бихевиоризма! Какой крюк зачастую делает наука из-за таких вот притянутых за уши учений!

Так же, как и в случае фрейдизма, основная идея би­хевиоризма противоречит здравому смыслу. Бихевиористы утверждают, что все поведение личности определяется ис­ключительно цепочкой поощрений и наказаний, которые она получала в течение предыдущей жизни. Действия, которые вознаграждались (например, улыбка, за которой последова­ла ласка), воспроизводились, а те, которые наказыва­лись, — подавлялись. Вот, мол, и все.

44 Мартин Э. П. Зелигмая

Сознание — размышление, планирование, ожидание, запоминание — якобы не влияет на поступки. Оно вроде спидометра на автомобиле, который не приводит последний в движение, а просто регистрирует, что происходит. По мнению бихевиористов, человеческое существо полностью формируется внешней средой при посредстве поощрений и наказаний, а его внутренний мир с мыслями никакого отно­шения к этому не имеет.

Трудно поверить, что интеллигентные люди могли так долго придерживаться подобной идеологии; тем не менее с конца первой мировой войны в американской психологии доминировали догмы бихевиоризма. Привлекательность этой идеи носит в первую очередь идеологический характер. Бихевиоризм базируется на чрезмерно оптимистическом отношении к человеческому организму, согласно которому прогресс выглядит предельно просто: чтобы изменить лич­ность, нужно взять и изменить ее окружение. Люди совер­шают преступления потому, что они бедны; значит, если ликвидировать бедность, исчезнет и преступность. Если вы поймаете вора, вы можете перевоспитать его, изменив усло­вия его жизни. Накажите его за кражу и вознаградите за последующее примерное поведение. Предубеждения вызы­ваются тем, что вы плохо знаете людей, против которых предубеждены; узнайте их лучше и вы преодолеете свое предубеждение. Причиной глупости является недостаточная образованность; и преодолеть ее можно всеобщим образо­ванием.

В то время как европейцы считали, что поведение оп­ределяется генетическими факторами (черты характера, гены, инстинкты и т.д.), американцы стояли на том, что поведение полностью определяется средой. По-видимому, не является случайным совпадением, что две страны, в которых процве­тал бихевиоризм — Соединенные Штаты и Советский Союз — являлись (по крайней мере, теоретически) колы-

Учимся быть беспомощными 45

белью всеобщего равенства. «Все люди рождены равными» и «от каждого — по способностям, каждому — по по­требностям» — таковы идеологические обоснования бихе­виоризма соответственно американской и советской полити­ческой системы.

Так обстояли дела в 1965 году, когда мы готовили нашу контратаку против бихевиористов. Идею бихевиорис-тов, что все сводится к поощрениям и наказаниям, которые подкрепляют связи, мы считали полной бессмыслицей. Возь­мем, например, бихевиористское объяснение поведения кры­сы, нажимающей на клавишу ради корма. Если крыса, по- лучившая корм после того, как нажала на клавишу, продол­жает на нее давить, то это потому, что у нее возникла ассоциация между нажатием на клавишу и пищей, подкреп­ленная вознаграждением. Или бихевиористское объяснение человеческого труда: человек ходит на работу просто пото­му, что привычка хождения на работу подкреплялась поощ­рением, а не потому, что он предвидел поощрение. Умствен­ная работа человека и крысы при этом либо как бы не существует, либо не играет причинной роли. Мы же, наобо­рот, считаем мыслительные процессы причинно важными: крыса ожидает, что нажатие клавиши принесет ей корм; человек ожидает, что результатом его хождения на работу будет оплата труда. Мы чувствуем, что добровольное пове­дение большей частью мотивируется ожидаемым вами ре­зультатом.

Что касается воспитанной беспомощности, то мы со Стивом верили, что собаки лежат без движения потому, что, как они убедились, их действия ни на что не влияют и соответственно не будут влиять и в будущем. После того, как у них сформировался такой прогноз, они не собираются больше действовать.

«Пассивность может корениться в двух причинах, — говорил Стив со своим странноватым мягким акцентом

46_____________________ Мартнн Э. П. Зелвгмав

жителя Бронкса, обращаясь ко все более критически на­строенным участникам нашего еженедельного научного се­минара. — Подобно старикам в приюте, вы можете на­учиться пассивности, если это вознаграждается. Персонал лучше относится к вам, если вы послушны, а не требова­тельны. Либо вы можете стать пассивным, если полностью капитулируете из-за того, что любая ваша модель поведе­ния (будь то послушание или требовательность) не влияет на результат. Собаки не пассивны, поскольку они убеди­лись, что пассивность оборачивается шоком; и, наоборот, собаки сдаются, если предвидят, что все, что бы они ни делали, не имеет значения».

Бихевиористы вряд ли смогли бы сказать, что «беспо­мощные» собаки научились предвидеть; с точки зрения би­хевиоризма единственная вещь, которой животное (или че­ловек) способно научиться, — это действие (или, на их профессиональном жаргоне, — моторная реакция); оно ни­когда не сможет научиться мыслить или ожидать. Поэтому они бы стали выкручиваться, изобретая объяснение вроде того, что случилось нечто, вознаградившее собак за лежа­ние, что-то их поощрило за сидение неподвижно.

Собаки получали шок, которого нельзя было избежать. Однако были моменты, как утверждали бихевиористы, ког­да собаки сидели, а действие шока прекратилось. И тогда, по мнению бихевиористов, в эти моменты прекращение боли служило подкрепляющим стимулом. И собаки продолжали сидеть, а потом действие шока опять прекращалось, что служило новым поощрением сидения.

Эта аргументация оказалась последним прибежищем бихевиористов, серьезно отстаивавших свою (по моему мнению, ошибочную) точку зрения. С тем же успехом можно было бы утверждать, что собак не поощряли за сидение, а наказывали — поскольку иногда воздействие шока продол­жалось, когда собаки сидели; это должно было бы послу-

Поиск по сайту: