Глава 2. Федор Егорович недоволен собой

Федор Егорович недоволен собой

Федор Егорович встал, как всегда, в половине седьмого и пошел в пригон. Дорогой взял вилы и лопату – они так и стояли приготовленные, чтобы взять их на ходу, никуда не отклоняясь, – открыл стайку, выпустил корову и стал убирать навоз. Хотя Федор Егорыч был кузнец, но и с деревом жил в ладу: все дверки у него запирались плотно, а открывались легко, деревянный засов ходил, как маслом смазанный, черенки у лопат и вил были гладкие и прямые, не как у некоторых, что срубят первую попавшуюся березку и, даже не окорив как следует, насадят на нее вилы.

Надавав корове и бычку сена, Федор Егорыч немного постоял, посмотрел, как они едят, подумал про себя, что корова еще недельки две походит – вымя слабое, не налилось – и, поставив на прежнее место лопату и вилы, удовлетворенно отправился в дом.

В сенях он хозяйственно прикрыл оставленную женой настежь дверь чуланки, где висели две нетронутые свиные ноги и стоял полный таз с нарубленным им вчера мясом, обмел валенки и вошел в кухню.

На столе уже дымились пельмени. Федор Егорыч с аппетитом поел, выпил кружку чаю с конфеткой. Пока завтракал, поговорили с женой: про корову, про нового внука, что уже во всю смеется, про аванс, который не сегодня-завтра будут давать. В половине восьмого Федор Егорыч вышел из дома и направился в мастерскую, называющуюся Мэ-Тэ-Мэ, хотя это и противоречило правилам русского произношения. Он шел спокойно и неторопливо, зная, что не опоздает, сытый, уверенный в сегодняшнем и завтрашнем дне, предвкушая трудную, но приятную работу.

Конечно, в совхозе не все хорошо, много халатности, бесхозяйственности. Меняются начальники. Но что ему, Федору Егорычу, делать, всегда ясно. А если что-нибудь мешает, не постесняется потребовать, настоять, а то и на партсобрании выступить с критикой, глядишь, недостатки исправляются. Так и на других участках все постепенно выправится. Особенно, если бы все работали так, как он: всегда безукоризненно и четко.

Без десяти восемь Федор Егорыч был уже в мастерской. Как всегда, до начала смены завернул «на трубу». Это был угол цеха, куда сходились покурить. Самодельные батареи отопления были сварены из толстых труб, и здесь, в углу, как раз проходила труба, на которой очень удобно было сидеть. Федор Егорыч присел на корточки возле трубы и закурил.

– Не знаешь, мельницу отремонтировали или нет? – спрашивал автослесарь Семен Семеныч, коротенький, но верткий и упругий мужичок, с пышной шевелюрой. Хотя он всегда, даже с утра, был в «поддатом» состоянии, но в моторах разбирался отлично, и шоферы называли его «наш Илизаров».

– А тебе зачем? Или есть что молоть? – мрачно поинтересовался сварщик Пименов, носивший прозвище «Тима Сварной». Его руки и ноги действовали так странно и невпопад, что окружающие пришли к выводу: их, видимо, неправильно приварили. Впрочем, сварщик он был хороший.

– Да, надо свиньям смолоть, – скромно ответил Семен Семеныч, а стоявший рядом с ним Иван Игнатьич хлопнул его по плечу, подмигнул и льстиво захохотал:

– Семен Семеныч нынче запасся! Поди на два года хватит?

Семен Семеныч порозовел от удовольствия: минувшей осенью он успешно поработал на комбайне, получил много зерна, и токарь напомнил всем об этом. Некоторое время он молча курил, купаясь в лучах славы, потом перешел к своей любимой теме:

– А вот партийные, слышь ты, не молотят… Они больше на собраниях молотят, языком.

Тима Сварной сплюнул и сматькался.

Федор Егорыч почувствовал раздражение. «А я что – хуже твоего работаю? – подумал он. – Без меня бы ты разве комбайн отремонтировал? Сам только «на трубе» молотишь языком».

Однако подуманное не сказалось. Неудобно было себя в пример ставить. Да и Семен Семеныч не только языком работал, чего грешить, руки у него были золотые. Федор Егорыч только крякнул.

А разговор уже перескочил на другое: с партийцев на начальство вообще. Впрочем, большинство считало, что это одно и то же.

– Они только знай по курортам ездить. Как пошел в отпуск – так тебе путёвочка, – ораторствовал Семен Семеныч. – А рабочему разве когда достанется?

Тима Сварной сплюнул и сматькался.

– Зинка вон каждый год ездит, осеменаторша, насмелился-таки вставить Федор Егорыч, но оказалось – неудачно.

– Дак она и есть партийная, – подал голос Борис Огудин, до того молчавший, мужчина мощный, с угрюмым лицом и диковатыми глазами. Пока работал в совхозе, он каждый день на разнарядке пререкался с управляющим и мотал всем нервы. Наконец, его уступили районному узлу связи в качестве монтера-телефониста. Вздохнули облегченно, но оказалось – рано. Он всё равно ходил каждый день на разнарядку или в МТМ на «трубу» и продолжал свою разрушительную деятельность. Сейчас он помалкивал, потому что никого из начальников близко не было. Зав. МТМ предусмотрительно похаживал вдалеке, возле кран-балки, не приближаясь к «трубе», и выразительно поглядывал на часы.

– Она и за свой счёт ездит, – не сдавался Федор Егорыч. – Раз ей для лечения надо…

– Э, дядя Федя, не заступайся! – решительно прервал его Семен Семеныч. – Вот ты, например, сколько раз на курорт ездил?

– Один раз. По туристической, – признался Федор Егорыч.

Семен Семёныч свистнул и замолчал. Замолчал и Федор Егорыч. Не потому, что один раз всего попользовался профсоюзной путевкой, а больно уж скверные воспоминания всколыхнул в нём разговор. Давно ещё, лет пятнадцать, а то и все двадцать назад было дело. Предложили ему путёвку в рабочкоме: на юг, на грязи, радикулит подлечить.

– Дак я же радикулитом не болею, – удивился Федор Егорыч.

– Ну, просто отдохни. Ты у нас передовой рабочий, кому и дать, как не тебе. Другие бы с руками оторвали, и время самое хорошее – август, фрукты, виноград…

– Да вы чего – рехнулись? В самый-то покос? А уборка начнется – вы что без кузнеца делать будете? Не поеду, отдавайте тем, которые с руками рвут.

Путёвку потому никто и не брал, что в августе косили сено своим коровам, да и уборка начиналась.

– Ну а в дом отдыха хочешь? На две недели в «Золотую рощу»? С десятого сентября…

Фёдору Егорычу уже и самому хотелось сделать рабочкому приятное, но никак не выходило: как раз самое время картошку копать, и он со вздохом отказался:

– Спасибо, конечно, за заботу… Но не поеду. Неуж баба одна будет картошку копать, а я в доме отдыха прохлаждаться? В другой раз когда-нибудь…

И рабочком не забыл. Выбрал время в марте месяце, когда весь инвентарь был уже отремонтирован, и дома особых работ не предвиделось, и опять пристал к Фёдору Егоровичу с путёвкой.

– Ну, Федор Егорыч, путёвка самая для тебя: туристическая. Ты ничем не болеешь, съезди, погляди на наши южные города: Одесса, Севастополь, Кишинёв…

Невозможно было устоять перед заботой, и Фёдор Егорыч согласился. Облачился в москвичку, новые чесанки с галошами и поехал. По-здешнему, по-зауральски, экипировался он очень даже правильно, но никто не догадался подсказать ему, что на юге в марте уже совсем тепло. И как начали ходить да осматривать всякие достопримечательности и музеи, так Фёдор Егорыч совсем взмок и об одном мечтал только, чтобы выбраться на ветерок. Потом приноровился, москвичку сбросил, ходил в пиджаке, в ондатровой шапке и чесанках с галошами. Всё равно жарко было, а позору-то сколько принял, сколько насмешничали над ним и свои, туристы, и местные жители.

– Да купи ты, Федя, себе ботинки тёплые на подкладке, – не раз советовал ему земляк из соседнего района, показывая свою «городскую» обувку. Деньги были у Фёдора Егорыча, но он купил жене хорошую кофту, старшей дочери сапожки, младшей пёструю шапку из пушистой шерсти, а парнишкам ещё подарки не приглядел и боялся, что денег не хватит. Так и маялся, в конце зазевался, шапку спёрли, приехал домой в кепочке… С тех пор закаялся Фёдор Егорыч ездить и не боялся обидеть рабочкома, и рубил коротко:

– Не поеду и всё…

Сейчас это воспоминание промелькнуло перед ним, и он замешкался и ничего не успел сказать. А Семён Семёныч уже повернулся к сидевшему рядом с Борисом Огудиным молодому незнакомому мужчине и спросил:

– А у вас, Халóма, тоже так?

– Яблоко от яблоньки недалеко падает, – неторопливо ответил тот.

Мужики опять захохотали, а Фёдор Егорыч догадался, что Халóма не русский.

Тут пришёл заведующий МТМ Пётр Ярышев и, стараясь не смотреть на Бориса, бодро произнёс:

– Ну, мужики, хватит задницы греть, по местам!

Никто не возразил. Фёдор Егорыч поднялся с корточек. Тима Сварной затянулся в последний раз и затоптал окурок, Борис Огудин было включился:

– А у кого такая пустая голова...

Но Петя недослушал, отвернулся и быстро пошёл прочь.

Пока шли к своим рабочим местам, Фёдор Егорыч спросил у токаря Ивана Игнатьича:

– А этот Халóма – кто?

– А из «грачей».

«Грачами» называли приезжих армян, ингушей и других чернявых южных людей, появлявшихся обычно в начале строительного сезона. «Грачи прилетели», – говорили про них, и это, как и прилёт настоящих пернатых грачей, служило верным признаком наступления весны.

– А чего рано так? – усомнился Фёдор Егорыч.

– А кто его знает. Видно, раньше – лучше. Приехал договариваться, телятник будут строить. Телеграмму дал, ждёт свою бригаду.

– А пошто белый?

– Из Закарпатской Украины. Хохол.

– А! Ну, ну…

Пошёл в кузницу, но не было и следа того спокойствия и уверенности, с которыми он шёл на работу.

– А Валерка Пелевин! – вдруг почти вслух вспомнил он. – И Анатолий Маркин! Как же это я о них забыл? Больше всех хлеба намолотили! А Еремеев -шофёр-тоже коммунист, больше всех вывез…

Но недаром говорят, что «хорошая мысля приходит опосля». Фёдор Егорыч попереживал ещё и утешился мыслью, что Семён Семёнович не последний раз заводит такой разговор, будет ещё случай ему достойно ответить.

Поиск по сайту: