Глава 26. Федор Егорыч довольно уверенно продвигался по тёмному цеху, МТМ, директор следовал за ним

Пока шли споры…

Федор Егорыч довольно уверенно продвигался по тёмному цеху, МТМ, директор следовал за ним. Так добрались до вторых ворот в противоположной стене цеха, через которые выезжали трактора на ремонт. Их отпирали не каждый день, и не все знали, что штырь, на котором держался пробой, совсем разболтался и свободно вставлялся и вынимался из своего гнезда. Федор Егорыч знал об этом, потому что несколько дней назад Пётр Ярышев советовался с ним, ковать ли новый штырь или как то приспособить старый. Но за делами он ничего не успел, и ворота продолжали запираться чисто символически. А сейчас Федор Егорыч живо нащупал торчащий из косяка конец штыря, однако не стал сразу выталкивать его, а прислушался. Снаружи не доносилось ни шагов, ни голосов. Федор Егорыч не знал, где стоят посты, но догадывался, что, вероятно, у трансформаторной будки, где кстати и дыра в заборе. Однако на всякий случай договорились: если караульные услышат шум и поднимут тревогу, бежать в левый угол ограды, там сложены асбестовые трубы, по ним легко взобраться и перепрыгнуть через забор.

Федор Егорыч железным прутком вытолкнул штырь из дыры, пробой упал в снег, но брякнул не сильно. Они расширили щель в воротах и вылезли. Всё было тихо. Федор Егорыч поднял пробой и вставил штырь обратно – для маскировки. Затем они завернули за угол цеха, и стали невидимы для тех, кто мог смотреть в эту сторону от трансформаторной будки.

Когда они пробирались вдоль стены цеха, вдруг вспыхнул свет.

– Ладно, что успели, – прошептал директор. – Если бы свет застал нас посреди цеха, нас было бы видно, как на лысине…

Добрались до противоположного конца здания, и присели за проржавевшим кузовом старого автобуса. Сколько раз собирались изрезать его электросваркой и сдать в металлолом! Теперь вот пригодился. Отсюда были хорошо видны главные ворота МТМ, проходная, диспетчерская и дорожка в кочегарку, чёрная от угольных ног кочегаров.

Директор уже в цехе начал замерзать, а теперь добавилось ещё и волнение. Он громко клацал зубами. Федор Егорыч, притерпевшийся с утра, уже воспринимал холод, как нормальное явление. Хотя их аварийный план – бежать к асбестовым трубам – оставался в силе, однако оба, не сговаривались, предпочли произвести небольшую разведку – посмотреть, сколько врагов и как у них поставлено дело. Федор Егорыч чувствовал, как просыпаются в нём забытые инстинкты боевого разведчика, звериная настороженность, чуткость и вместе с тем холодная ненависть к врагу.

У диспетчерской послышались голоса, и вышли двое: Борис и Халома, они направились в деревню.

– Вот тот в кожанчике – Халома, ихний главный, – прошептал Федор Егорыч.

Через пару минут дверь диспетчерской открылась снова, и теперь целая гурьба народу вывалилась и направилась в кочегарку.

– Греться, – констатировал Федор Егорыч. – Видимо, подтапливают немного, беспокоятся всё же, чтобы систему не разморозить.

У ворот дежурили двое, прогуливаясь и постукивая валенками. По новому полушубку директор сразу узнал Сурова. А кто второй?

– Семён Семёныч, – шёпотом сообщил Федор Егорыч.

Прошло ещё немного времени, и дверь диспетчерской снова отоварилась. На этот раз выскочил Славка и по-молодому, делая прыжки чуть не в два метра, тоже устремился в кочегарку.

Двое у ворот потоптались немного, поговорили о чём –то и вдруг воровскими, крадущимися шагами проскользнули в диспетчерскую. У ворот никого не было. Путь к свободе был открыт.

Несколько мгновений директор и Федор Егорыч осваивали неожиданный поворот событий. Потом директор предложил:

– Давай, тех, в кочегарке, закроем на что-нибудь? А этих двоих так сомнём.

– До кочегарки далеко, пока бежим, эти могут поднять шум. Может, вооружены. Давай, сперва этих прижмём..

И не теряя ни секунды, они пробежали отделявшие их от диспетчерской двадцать метров и с невесть откуда взявшейся кошачьей ловкостью бесшумно поднялись на крыльцо.

А было так. Когда Халома с Борисом ушли на радиоузел, остальные недолго находились в диспетчерской, решив, что в кочегарке тоже есть репродуктор, но там теплее и остались карты. Славка, которому лично был поручен чемоданчик, остался в диспетчерской. Однако ему было и скучно, и холодно, и он решил, что ничего этому чёртовому чемоданчику не сделается, охрана у ворот надёжная, а когда радиопередача кончится, он быстренько вернётся, и Халома ничего не узнает. И тоже отправился в кочегарку.

Между тем караульные вели такой разговор:

– Про какой это чемодан Халома толковал? – спрашивал Суров.

– У! Там знаешь, какой чемодан! Чего там только нет! Там всякие средства: и бомбы, и газы, и всякая зараза, – с похвальбой отвечал Семён Семёныч, уже забывший свою утреннюю слабость.

– А-а! Вот бы поглядеть!

Семён Семёныч воровато огляделся.

– Айда, покажу… Никакой чёрт сюда не сунется.

И они направились в диспетчерскую.

Семён Семёныч дёрнул дверь и – обомлел: у стола стоял до синевы бледный, как мертвец, Петр Ярышев. Перед ним был открытый чемоданчик. Провалившимися чёрными глазами он смотрел прямо на Семёна Семёныча, а в занесенной руке сжимал яйцо химической гранаты.

– Не подходи! Убью! – сипло прошипел он.

– А-А-А! – дико завопил Семён Семёныч и ринулся назад, сминая замешкавшегося сзади Сурова. Но тут же почувствовал, что его хватают чьи-то железные руки, заворачивают ему руку за спину, и теперь Семён Семёныч завопил уже от боли. Рядом возился и охал Суров: его тоже взяли в оборот. Ярышев широко раскрыл дверь, осветив коридор, и Семён Семёныч узнал директора и Федора Егорыча.

– Фу… Чем-то бы их связать?

– Да вот затолкните в мой кабинет и запрём, – скачущим голосом сказал Ярышев.

Незадачливых караульных втолкнули в кабинет, заперли и, наконец, немного огляделись и перевели дух.

– Петруха! Живой? – Федор Егорыч с силой хлопнул Ярышева по плечу. – А я как увидел тебя – не сомневался: убили.

– Я и сам не знаю, что со мной было. Ничего не помню, – несколько смущённо отвечал Ярышев.

Он немного кривил душой: отлично помнил тот последний момент, когда забившись в угол и крича от ужаса, выставил перед собой обе руки, пытаясь защитится от сузившихся, холодных Халоминых глаз. Теперь это воспоминание казалось ему несколько унизительным.

От того ли, что диверсант в пылу ожесточения ввёл ему гораздо большую дозу адского снадобья, или оттого, что нервная система Петра оказалась весьма слабой, но только он находился в состоянии одеревенения не два часа, а гораздо больше. Временами сознание как будто и возвращалось к нему, он слышал голоса, хлопанье двери, топот. Отчётливо помнились чьи-то слова:

– Гляди: рот закрыл. Ну, значит, живой.

– Оклемается, – поддержал другой голос.

Потом снова было забытье, возможно, на смену сну искусственному пришёл естественный. Окончательно проснувшимся Ярышев почувствовал себя в уже сгустившихся сумерках. Он попробовал пошевелиться – руки онемели, но чем больше он их гнул и шевелил пальцами, тем лучше они начинали слушаться его. Пришлось поразминать и ноги. К счастью, за стеной в это время было шумно, и движения Петра остались незамеченными. Он внимательно вслушивался в голоса за стеной, слышал мальчишеский голос, рассказывавший о том, что делалось в деревне. Потом слышал, как отправляли Андрея Спирина. Уже тогда он понял, что у забастовщиков есть какое-то диверсионное снаряжение, ведь чем-то же усыпили его. Пётр услышал голос директора, и всё в нём взыграло от радости, ему казалось, что наступил конец дурному сну. Он уже чуть было не крикнул, чтобы директор его выручил, но возникшая затем свалка отрезвила его, и он замер на месте, понимая, что испытание еще не кончилось. К счастью, про него забыли, привыкнув к мысли, что он спит. Даже дверь уже оставляли открытой. Слова Халомы «береги чемодан» окончательно утвердили Петра в мысли, что этот чемодан – и есть главное оружие диверсантов, а как только он понял, что в диспетчерской никого нет, шмыгнул туда и тотчас обнаружил искомый чемоданчик. За яйцо он схватился просто потому, что оно привлекало его своей формой, не подозревая, что в нем находится убийственный газ.

Последствия могли быть самыми трагическими, не подоспей тут Федор Егорыч и директор.

Хотя они и понимали, что медлить нельзя, но не могли удержаться, чтобы хоть мельком не взглянуть в таинственный чемоданчик. Тут же лежали листки, исписанные довольно коряво Славкиной рукой. Достаточно было прочесть несколько строк, что бы понять, каково содержимое чемоданчика.

Может, минуту или две потратили они на ознакомление с чемоданом, но время было упущено. Видимо, вопли Семёна Семёныча долетели до кочегарки, и оттуда высыпали встревоженные забастовщики. Впереди всех бежал Славка. Увидев пустые ворота, он сразу понял, что что-то неладно, и выругал себя за проклятое легкомыслие. Но это самобичевание было вызвано вовсе не боязнью за судьбу общего дела, а элементарным страхом перед вожаком, который – он знал – ни перед чем не остановится. Славка бросился на крыльцо, рванул дверь, но тут же был остановлен хладнокровным голосом Федора Егорыча:

– Стой! Ни с места! У меня граната.

Славка отскочил. Всё в нём похолоднело: слишком хорошо он знал, какие гранаты были в чемодане. Однако, отбежав на некоторое расстояние, огрызнулся:

– Бросишь – сам сдохнешь.

– Ну и ты сдохнешь, гнида.

Услышав переговоры, Семён Семёныч и Суров в кабинете подняли страшный вой.

– Славка, измена! – кричал Семён Семёныч, забывший, что главным изменником можно было считать его самого, бросившего свой пост.

– Егорыч, не бросай! Не бросай, мы-то чем виноваты? – умолял Суров, тоже уже забывший, что сам, добровольно, встал под знамёна забастовщиков и, следовательно, был виноват не меньше других.

Явное замешательство было и в рядах тех, кто следом за Славкой выбежал из кочегарки. Все они враз остановились, и кто-то в панике крикнул тоже:

– Егорыч, не бросай! Славка, отойди!

Славка в бессильной злобе мялся перед диспетчерской. Действовать было бессмысленно – свои не поддержали бы. Бездействовать тоже было смерти подобно. Между тем, рядом с Федором Егорычем показалась высокая фигура директора.

– Вот что, товарищи, или, вернее, граждане, – сказал он, – давайте сделаем всё по-хорошему. Умирать никому не охота. Сейчас заходите все в кочегарку и не выходите пять минут. А мы тем временем уйдём.

– Ага, зайдите в кочегарку, а вы нас там запрёте? – Славка всё больше наглел, понимая, что гранату не бросят. – Нет, вот давайте так: оставьте чемодан, а мы вас отпустим.

Он понимал, что сейчас для него чемодан важнее заложников, важнее всего на свете. Но директор ответил:

– Нет, чемодан мы вам не отдадим. Слишком уж ненадёжно ваше руководство.

– Да, уж Халома не пожалеет, – тихо, как вздох, донеслось из кочегарки.

– Без чемодана мы вас не выпустим, – всё решительней наступал Славка. – А если вы гранату бросите, всё Ёлышево умрёт, и ваши дети. Подходите все сюда!

Славка настойчиво сигналил своим, чтобы подходили. Человека два приблизились, но остальные продолжали мяться возле кочегарки.

– Мы можем и другую гранату взять, решительным голосом громко говорил директор. – Пётр, дай-ка ту, с сибирской язвой!

Он говорил наугад, примериваясь, смогут ли они пробиться через редкий заслон забастовщиков. Самым опасным был Славка, и его директор мысленно брал на себя. Ярышев отвлечёт одного, а Федор Егорыч с чемоданчиком проскочит.

Слова директора о сибирской язве заставили придвинувшихся было отодвинуться обратно. Директор хотел уже скомандовать: «На прорыв! За мной!», но со стороны деревни послышались торопливые шаги. Это возвращались Халома с Борисом.

Опыт бывшего разведчика тотчас подсказал Федору Егорычу, что надо уходить из освещённых дверей, где они все трое на виду. Они отступили в коридор и захлопнули дверь.

– Петро, гаси свет! К стенкам прижимайтесь, дверь пробьют запросто.

И точно, не успели прижаться они к косякам, как раздался выстрел. Пуля пробила тонкую фанерную дверь и впилась в стену в десяти сантиметрах от прижавшегося к стене директора.

В кабинете снова завопили Семён Семёныч с Суворовым.

– Халома, будешь стрелять – гранату бросим! – крикнул Федор Егорыч. – Себя не пожалеем, но и вы пропадёте!

Халома вполголоса выругался не по-русски. Бешенство слепило его. Рушилось так удачно начатое дело. Он опустил револьвер, уже поднятый на голос Федора Егорыча, и тут взгляд его упал на Славку. Поза и взгляд того выражали ясно только одно: готовность бежать немедленно. И точно: как только взгляд Халомы остановился на Славке, тот, не ожидая ни слова, ни вопроса, взметнулся на мускулистых ногах и в два прыжка преодолел расстояние до угла МТМ. Он тоже подумал про асбестовые трубы и теперь мчался во всю прыть своих молодых ног и тренировки десантника.

– Ты… ссука! – Халома моментально вскинул руку, но пуля ударила в снег у него под ногами: Борис успел спасти брата, и теперь обе руки Халомы оказались в его железных лапах.

– Ты чего – в своих? С ума сошёл?

Некоторое время продолжалась борьба. Противники сопели, матерясь сквозь зубы. Халома был тренированнее, знал приёмы, но руки его были попросту скованы мёртвой хваткой Бориса. Тот, с каждым мгновением усиливал нажим, причиняя невыносимую боль. Халома пытался действовать ногами, но боль туманила мозг и лишала точности его удары. Наконец, кряхтение его перешло в злой визг, и револьвер выпал из обессиленной руки. Какое-то время диверсант пытался ещё тянуться к оружию, но Борис рывком увлёк его в сторону, и револьвер остался чернеть на снегу. И тут из приоткрытой двери диспетчерской хищной птицей метнулся директор, и через миг револьвер был в его руках.

От кочегарки всех как волной смыло. Кто нырнул внутрь, кто устремился в сторону трансформаторной будки, чтобы исчезнуть через дыру в заборе.

– Руки вверх! Стреляю: раз… два..

Борис отбросил Халому, предусмотрительно отскочил в сторону сам. Тот вскочил, урча, как дикий кот, и какую-то секунду переводил остекленевшие глаза с Бориса на директора, как бы примериваясь, на кого броситься. И вдруг неуловимо быстрым движением вильнул к проходной и исчез в темноте. Директор бросился, было за ним, но остановился, не уверенный, как поведёт себя Борис, не наброситься ли сзади. Но Борис стоял с приподнятыми руками.

– Ушёл гад, – с сожалением сказал он.

– Ну, а ты?

– Куда я от ребятишек денусь? – ответил Борис. Равнодушие овладевало им.

Директор опустил револьвер. На крыльцо вышли Федор Егорыч с Ярышевым.

– Ну, зови народ, кто там остался.

Борис не спеша, без угодливой исполнительности пошёл к кочегарке. Револьвера он не боялся, Халому тоже, а думал о дочке Эвелинке, которой сам придумал такое красивое имя и которую любил, кажется, больше Али. Теперь придётся с ней расстаться. Сам, дурак, виноват. Ну, хоть не погибнет от Халоминой химии.

Из кочегарки вышли несколько смущённых фигур и приблизились. Директор оглядел их и устало, как после большой работы, сказал:

– Вопросов поставлено много. В чём-то мы, руководители, виноваты. В чём-то вы. Завтра же начнём разбираться. А сейчас давайте наведём порядок. Кочегары есть? Нет? Ну, кто добровольно останется топить?

Кочегары, как самые молодые, улепетнули первыми. Добровольцев не было, неудобно было выказывать излишнюю старательность. Тогда директор сам назначил Яшу и Тиму Сварного. Яша молча кивнул. Тима сплюнул и сматькался.

– Так. Локтев здесь? Здесь. Заводи трактор, бери трос, освобождай дорогу.

– Одному неловко, пускай и Борис едет. Он заваливал, пускай он и отваливает.

Локтев не удержался, чтобы не выдать чужую вину и тем вроде бы обелить себя. Борис равнодушно согласился.

– Ну и поеду.

– Когда приедешь, подходи к радиоузлу. Сделаем объявление.

– Ладно.

– Остальные – по домам. Пётр, откройте там этих двух… Разбираться будем завтра.

Так окончилось первое и последнее выступление профсоюза «Единство».

Поиск по сайту: