Глава 12. Невидимая черта делит людей

Невидимая черта делит людей

Настал звёздный час Капитолины Огудиной. Громко, во всеуслышание ораторствовала она в магазине, воздавая всем сёстрам по серьгам: и учителям, и родителям, и самим подросткам. С наслаждением обливала их грязью и оскорблениями, чувствуя себя в полной безопасности: никто не посмеет остановить и заступиться.

Магазин сдержанно гудел. Купившие хлеба не уходили, с любопытством ожидая, не произойдёт ли ещё что-нибудь из ряда вон выходящее. Многие вслух возмущались выходкой ребят, другие мрачно молчали: не потому, что оправдывали их, а потому, что очень уж отвратительно было слушать разглагольствования Капитолины.

Анна Павловна вошла в магазин, когда Капитолина делала уже третий заход. Выслушав и поняв суть дела, она сразу вспомнила Колин странный вопрос и побледнела.

– Кто? – одними губами спросила она соседку Наталью Самохину, оказавшуюся рядом.

– Не твой, не твой, – поняв её, успокоила та. – Васька, слышь, Величутин, Игорь Скородумов и этот, ну, рваный-то… Суров Серёжка.

Анна Павловна в магазине задерживаться не стала. Укоротить Капитолину сейчас было невозможно, поймут, что заступаешься. Поэтому, взяв хлеба, она тотчас пошла домой, но Коли дома не было. Не находя себе места, Анна Павловна пошла к Кате с Эдуардом.

– Слышали новость?

Нет, они ничего не слыхали. Анна Павловна рассказала им. Катя как собирала на стол, так и застыла с тарелкой в одной руке, и с ложкой в другой.

– Ой, какие дураки-и!

Эдуард Иванович сидел на диване и молчал.

– Как-то наш Колька не влип, – с облегчением отметила Катя.

– Колька, видимо, знал, – отозвалась мать.

Эдуард Иванович вздрогнул и взглянул на неё

– Мне кажется, кто-то их подучил, – продолжала Анна Павловна. – Кому-то это надо… Подучил, а сам сфотографировал. И пожалуйста – злободневное фото в западные журналы… Так и знай, что «Голос Америки» передаст.

– И что им теперь будет? – волновалась Катя.

– Ничего не будет – вяло отозвался Эдуард Иванович, – потому что по конституции…

– Им-то ничего не будет – жёстко перебила Анна Павловна. – А вот ты, Эдуард Иванович, держись…

Она остановилась, с удивлением видя, как у Эдуарда Ивановича отваливалась нижняя челюсть.

– Воспитательный план-то у тебя в порядке? А кружковая работа? Вот то-то. Сейчас вас начнут проверять да перепроверять, комиссия за комиссией… И останетесь вы виноваты. Ну а больше всех, конечно, директору попадёт и классному руководителю. Кто у них классный-то?

– Ксения Григорьевна… по русскому, – отозвался Эдуард Иванович, слегка пришедший в себя.

– Не повезло бабе, – искренне пожалела тёща.

Они посидели ещё, каждый по-своему осмысливая и переживая происшедшее.

– Как странно, – сказала Катя. – Вот живёшь, живёшь и не знаешь, что рядом с тобой враг. Настоящий, не из кино. Жутко.

– Да, страшно, – согласилась Анна Павловна. – Ну, пойду. Темнеет уже, а я не управлялась.

Между тем горе-демонстранты сидели в комнате Коли Кравцова. Героем себя чувствовал, пожалуй, один Серёжка. Вася всё больше задумывался, чем встретит его отец, а тот был на расправу крут. Игорь же вообще не испытывал никакого удовлетворения. С одной стороны, его душила злоба на Капитолину, с другой – стыдно было вспоминать жалкие глаза Харина, и как он неловко отлетел, поскользнулся и упал. А они, как нашкодившие коты, бросились бежать… Вся затея представлялась дурацкой, глупой, вдобавок, впереди была неизвестность. И расплата. Расплата косыми взглядами, насмешками, отчуждением. Лучше бы посадили – так сейчас казалось Игорю. Из комсомола, наверное, исключат…

К комсомолу Игорь относился довольно равнодушно. Конечно, были герои: и молодогвардейцы, и Зоя Космодемьянская, «Как закалялась сталь» он читал. Но всё это было когда-то. В боевых условиях и он бы себя показал, а теперь всё иначе, теперь на идейных смотрят с насмешкой, а в комсомол вступают потому, что военкомат всё равно заставит…

Однако Игорю совсем не было всё равно. Одно дело быть неактивным, но всё-таки комсомольцем, как все, совсем другое дело быть исключённым. Молодогвардейцы погибли в борьбе с фашистами, а он добровольно нацепил на себя фашистскую эмблему…

Муторно было на душе.

Колька врубил магнитофон на полную мощность. Бездумно и равнодушно горланил какой-то ансамбль на непонятном языке. Серёжка, захлёбываясь, рассказывал:

– Ну, тот, Харин-то – шары плошкой: «Сними!» – говорит. А Васька – рраз! Тот с копыт… Стюра: Лёня, Лёня... А мы рванули…

В это время дверь отворилась и на пороге возникла Колькина мать.

– Что же ты, Коля, не управляешься? – начала она и вдруг осеклась. Наступившее молчание не предвещало ничего доброго. Медленно обвела она всех взглядом и заговорила жёстким, беспощадным голосом:

– А-а, господа фашисты тут как тут. Вы ошиблись адресом. Мы фашистами брезгуем.

И так как ребята сидели неподвижно, она повысила голос до крика:

– Что? Или я непонятно говорю? А ну, выметайтесь отсюда, гады, и чтоб ноги вашей не было в моём доме!

Ребята тотчас встали, молча вышли в коридор, кряхтя начали обуваться. Пока они торопливо разбирали, где чей валенок, Анна Павловна продолжала хлестать их словами:

– А дальше что? Убивать будете? У фашистов ведь так. Евреев у нас в деревне нет, так с кого начнёте? Со стариков? Или с коммунистов? Поди, и списки уже заготовлены?

То, что она говорила, было ужасно, и, когда ребята, тупо топая валенками, вывалились за дверь, Коля, хмуро молчавший, сказал сердито:

– Ну, мам, ты уж чересчур. Они пришли как люди, а ты – выгонять…

– Заступаешься? – непримиримо оборвала мать. – Ты знал – почему не отговорил?

– А какое моё дело? – Коля со злостью выключил магнитофон. – У них своя голова на плечах. Что хотят, то и делают.

– А ты будешь в сторонке стоять?

– Да, я буду в сторонке стоять.

Они стояли друг против друга, мать и сын, оба сухонькие, с одинаково озлобленными зеленоватыми глазами.

– От фашизма в сторонке не отсидишься! Или тебя начнут убивать, или заставят, чтобы ты убивал.

– Скажешь тоже! Какие они фашисты?

– Завтра придут настоящие, и ты тоже не дашь им отпора! А послезавтра окажешься вместе с ними!

– Всё это одни государственные слова.

«Государственными словами» Коля называл те обкатанные и невыразительные газетные штампы, которые особенно часто употреблялись в беседах на политические и патриотические темы. Он их терпеть не мог и никогда не вдумывался в них.

– Пусть хоть разгосударственные, но они правильные! Ты комсомолец, должен это понимать!

– Знаешь сама, какие мы комсомольцы.

– Необязательно быть таким.

– Я как все. Не высовываюсь.

С этими словами Коля надел шапку и, хлопнув дверью, пошёл управляться. Он и всегда был нестарателен к своему хозяйству, а сегодня особенно, всё делал рывком и с досадой. Растерял массу сена, огрел корову вилами, а навоз вывез так небрежно, что половина осталась в пригоне. Анна Павловна тем временем кормила свиней, поила корову. Оба враждебно молчали.

Между тем Игорь, Вася и Серёжка, выскочив от Кравцовых, остановились на дороге в замешательстве. Не то они ждали, что вот сейчас Коля выйдет вслед за ними, не то просто не знали, куда теперь идти, сознательно оттягивая возвращение домой, В это время в сгустившейся уже темноте с парнями поравнялись Халóма со Славкой Огудиным, направлявшиеся в клуб. Халóма вгляделся в ребят и остановился.

– О! – сказал он. – Диссиденты! Что стоите?

– Хотим и стоим, – неприязненно ответил Игорь, которого сочувствие Халóмы почему-то не радовало. Но Вася сказал с кривой усмешкой:

– Нас выгнали.

– Кто?

– Да Кравчиха, Колькина мать…

– Говорит: фашисты, гады ползучие, убивать вас надо! – пояснил Серёжка.

– Ай-яй-яй, какая неосторожная, – мягко сказал Халóма, переглянувшись со Славкой.

Ребята двинулись вслед за старшими к клубу, но у входа Игорь решительно повернулся и пошёл домой.

Едва он открыл дверь, как на него пахнуло теплом и уютом, и он тотчас понял: мама приехала. На какую-то секунду он почувствовал чисто детские радость и облегчение: мама приехала и сейчас спасёт и защитит его от всех бед. Но эти мирные надежды сменились трезвым и неумолимым осознанием, что, наоборот, всё будет плохо, что надо держать перед мамой трудный и страшный ответ. И ещё что-то гадкое и отвратительное всплыло в памяти, и Игорь, увидев устремлённые на него тревожные мамины глаза, шагнул ей навстречу и спросил требовательным, ломающимся голосом:

– Ты у папы была?

– У папы, конечно, – удивлённо ответила мать и вдруг смутилась и начала медленно жгуче краснеть. Она действительно была у мужа, а смутилась оттого, что поняла, в чём подозревает её сын, и ей стало стыдно, что он подозревает её во лжи и низости.

Игорь же понял её смущение как подтверждение своих подозрений и вне себя от сознания рушащегося кругом мира трясущимися губами назвал её грязным похабным словом.

Потом наступила чернота, гнусность. С Игорем сделалась истерика.

А Коля Кравцов, так же молча, сбросил фуфайку и унавоженные валенки с чунями, надел чистое и отправился в кино. Он был по-прежнему сердит на мать за то, что вмешалась в его отношения с товарищами и осложнила их. С привычным равнодушием прошёл он мимо памятника с невидными в темноте фамилиями погибших на войне жителей деревни и вошёл в клуб.

Все авторитетные самостоятельные парни сидели обычно в последних рядах, откуда иногда во время сеанса доносился гогот или свист. Коля уже два года занимал там место.

Войдя, он сразу увидел в задних рядах Васю и Серёжку. Судя по их оживлённым лицам, никто их здесь не травил и не осуждал. Многие оборачивались на них и шёпотом переговаривались, но никто не считал себя обязанным вмешиваться и что-то предпринимать. На то есть начальство, оно знает, что делать. Всеобщее внимание даже льстило ребятам, и всё происшедшее начинало представляться весёлым приключением, остроумной и дерзкой выходкой.

Коля бессознательно отметил всё это и ещё раз сердито подумал о матери и её дурацкой прямолинейности.

Он прошёл назад и сел неподалёку от Васи с Серёжкой. Не рядом, нет, – чтобы не примазываться к уделяемому им вниманию, – но и неподалёку, чтобы не демонстрировать отрицательного отношения. Однако только он хотел сесть, как услышал:

– Здесь занято.

Он, не оборачиваясь, передвинулся на следующее место, но опять услышал:

– И здесь занято. Здесь везде занято, понял?

Коля обернулся и встретил белые Славкины глаза и его самоуверенную усмешку. Сказано было яснее ясного. Он здесь лишний. Но почему? Неужели из-за ребят? Больше было не из-за чего. Ещё вчера они мирно репетировали, Колю пробовали на ударника, и Славка хвалил его. В конце концов, не он же пацанов выгнал, а мать. Он даже с матерью из-за этого поругался.

Всё это мигом пролетело в голове у Коли, пока он вставал, и, ловя на себе любопытные взгляды, пересел далеко вперёд, где сидели бабки-пенсионерки. Он тут же пожалел, что пересел: надо было совсем уйти. Но началось кино, не хотелось лишний раз обращать на себя внимание, и Коля остался.

Полный сознанием пережитого только что позора, Коля не понимал ничего из того, что происходило на экране. Конечно, он сделал единственное, что можно было сделать, подчинился силе, потому что Славка Огудин – сила, необузданная, жестокая сила. В армии он служил в десантных войсках, изучал самбо и даже, кажется, каратэ. С Колей он расправился бы, как с котёнком, и хорошо, что Коля молча отступил. Никакого нет героизма подставлять морду под битьё, сделай он это – все согласились бы, что Коля – дурак.

Несмотря на утешительность таких рассуждений, Коля задыхался от ненависти к Славке, которого он никогда не уважал, но, как и все подростки, боялся.

Кино было старое, военное, гремели взрывы, поднимались столбы земли, мелькали какие-то лица, каски. Коля не мог заставить себя следить за развитием действия. Вот крупным планом показали немца: полуголый, ржёт. Лопочет: «Матка… яйки»… И прицеливается из автомата, пугает, потом опять хохочет. Женщина с застывшим лицом молча ставит крынку молока. Приходится подчиниться силе.

– Фашист проклятый, – шепчет Коля, думая о Славке. Этот киношный фашист глупый и нестрашный. Потому что его автомат не в Колю нацелен. Настоящий фашист страшнее. Он смотрит на Колю белыми невидящими глазами и хочет причинить боль его телу, страшную боль…

Вдруг всплывают слова: завтра будут настоящие фашисты, и ты тоже не дашь им отпора… Вот ты уже и не дал отпора. А трудно это, страшно давать отпор тому, кто сильнее тебя. Конечно, утешает себя Коля, речь шла не о Родине, не о чём-то важном. Всего лишь о его достоинстве… Всего лишь? «А послезавтра окажешься вместе с ними»… Если речь пойдёт о Родине, будет так же страшно и так же трудно. Будет очень больно. Коля вспомнил, как когда-то давно, ещё в пятом классе, старшеклассник завернул ему руку за спину. Боль была дикая, жутко вспомнилось… После принёс домой две десятикилограммовые гири, собирался тренироваться, но гири уже давно пылятся под кроватью…

Среди этого кавардака мыслей приходит одна, совершенно трезвая: а как теперь с ансамблем? Уже три репетиции Коля исполняет роль ударника. Витька Шелепугин надумал жениться, ему теперь не до музыки, и Колю взяли на пробу. Коля был очень рад просто счастлив, а другие ребята завидовали ему. Как же теперь? Если он не придёт на репетицию, Славка отдаст барабан другому, желающих хоть отбавляй. А если придёт и нарвётся на новое унижение?

Мысль начинает торопливо искать какую-то возможность примирения. Может, не так всё и страшно? Может, тут какое-то недоразумение? Кто-нибудь сдуру или назло наговорил на него? Ведь он даже не знает, из-за чего Славка повёл себя так. Может, надо подойти к нему и прямо спросить, в чём дело? Может, когда разберутся. Славка сам ещё скажет, дескать, извини, ошибка вышла?..

Так Коля терялся в мыслях до конца сеанса, а когда в зале вспыхнул свет, встал, с твёрдой решимостью подойти к Славке и спросить. Славка с Халóмой стояли на крыльце и курили. Коля подошёл и громко, так, что слышали многие, спросил:

– Слушай, Вячеслав, что ты на меня бочку катишь? Где я тебе дорогу перешёл?

Славка не отреагировал, как будто никакого Коли перед ним не было. Но Коля стоял и ждал ответа, и Славка вдруг закричал:

– Ну, чё ты пристал? Чё тебе надо?

Кругом примолкли и с любопытством повернулись в их сторону (драка, драка!), но Халóма властно взял Славку за руку.

– Иди, мальчик, иди! – сказал он Коле, как маленькому.

Коля пошёл. Чёрт с ним, с ансамблем. Ему стало немного легче, что он всё же не побоялся, подошёл и спросил. Никто из обычных товарищей сегодня не увязался и не пошёл с ним. Как будто невидимая черта легла между ним и остальными. Коля не подозревал, что скоро эта черта пройдёт через многие судьбы и всех заставит занять место по одну или другую сторону.

Поиск по сайту: