Глава 6. Дуська-Седая и теперь продолжала пускать квартирантов, обеспечивая этим существенное добавление к своей скромной пенсии

Страшная находка

Дуська-Седая и теперь продолжала пускать квартирантов, обеспечивая этим существенное добавление к своей скромной пенсии. Особенно охотно пускала она одиноких мужиков, возле которых всегда можно поживиться даровой выпивкой. При этом она старалась представить дело так, что эти мужики живут с ней, набивая себе цену и утверждая свою привлекательность, хотя уже лет двадцать её никто не считал женщиной.

Седая, пьющая и курящая старуха – вот кто была Дуська-Седая, и никому в голову не приходило назвать её Евдокия Гавриловна. А между тем, она принадлежала к тому героическому поколению женщин, которые в военные годы кормили хлебом фронт и тыл. Муж её погиб на фронте, она всю войну работала на тракторе, грязная и голодная. Когда становилось невмоготу, останавливала трактор, набирала на опушке «пиканов» и варила в воде с солью. Нахлебается и вроде ожила немного, опять пашет.

Однажды пахала в глухом урочище, сошла с трактора за этими самыми «пиканами» и вдруг увидела за кустом дезертира.

Весь обросший, опухший, изъеденный комарами, он жадно глядел на неё. Дуська заорала, заскочила в трактор и на самой большой скорости дернула с этого места. И ни в какую больше не поехала туда пахать, и другие не поехали, не осмелились. Так и стала та полоска залежью, и только много позже, когда начали везде поднимать целину, распахали её вновь. А Дуська с этого разу начала стремительно седеть и к тридцати годам совсем поседела, потому и стала зваться Дуськой – Седой.

И после войны были тяжелые годы. Мужа не нашлось, мужиков не хватало. Дуська стала пить и курить с такими же, как она, обиженными судьбой бабами, гуляла со случайными мужиками. Сын, оставшийся от мужа, рано начал пить. Попался на воровстве и был осужден. Писем не было, и извещения о смерти не было, неизвестно, живой или нет. Советовали ей подать в розыски, но она подумала и не стала. Чёрт его знает, какой он в тюрьме стал, может, и не рада будешь, если сыщешь его на свою голову. Приедет, да ещё прирежет, если не дашь ему на бутылку, как было в Хохловке. Без него спокойнее.

Умерла старуха мать, хозяйство приходило в упадок, да и на что оно ей, одной? И теперь жила одна, остался дом пятистенный, да куры, да пенсия небольшая.

Вот и опять появился у неё жилец, молодой и, видать, денежный. Одет нарядно, два чемодана сунул под кровать: один с замком молнией, другой какой-то плоский, с острыми углами. Дуська-Седая всегда строила из себя порядочную, спросила паспорт. Он молча подал.

– Дой – бань Вар – фо – ло – мей, по складам прочитала она. – Ну и имечко у тебя, натощак не выговоришь.

– Зови Халомой, – коротко сказал он.

– У меня чтоб баб не водить, – продолжала строжить Дуська. Потом смилостивилась:

– Ну, а курить уж – кури, – я сама дымлю, как проклятая.

Жилец не очень нравился Дуське. Молчаливый, непьющий. Сам не берёт бутылку, её не посылает. С утра уходит, где-то пропадает весь день, обедает в столовой. Вечерами отправляется в кино, после которого ещё часа два нет. Она уже успеет уснуть, дверь оставляет открытой, благо воровать нечего, да и люди кругом свои. Однако уплатил за месяц вперёд, аккуратист, моется с мылом, носки сам стирает.

Дуська, когда трезвая, была чистоплотная. А тут как раз выпал такой трезвый отрезок жизни: до пенсии еще далеко, а жилец не пьёт. В общем взяла Дуська поганый таз, вехоть и решила вымыть пол. Сгибаться ей трудно было, и она, где на коленях, где ползком начала протирать в первую очередь под кроватями, под этажеркой да под столом. Когда добралась до Халоминой койки и вытащила его чемодан, разобрало её страшное любопытство: какое у него там добро? Поди, ещё какие-нибудь красивенькие свитера, рубашечки заграничные… Зная, что Халома домой сейчас не придёт, Дуська-Седая смело расстегнула молнию. Сверху лежали какие-то разрозненные листки с мелкой печатью, она выложила их себе на колени и стала перебирать вещи. Поверх всего лежал довольно выгоревший рабочий пиджак, а под ним такие же брюки. Наконец, показалось что – то яркое. Дуська потянула и вытянула модную маечку очень хорошего качества, но в тот же момент что-то выскользнуло из неё и упало в чемодан. Дуська взглянула, и вдруг у неё всё внутри оборвалось от ужаса, как тогда, когда она увидела дезертира: поверх белья в чемодане лежал черный холодный револьвер…

У Седой затряслись руки и ноги, она повалилась с корточек на бок, причём листки, лежавшие на коленях, оказались частично в поганом тазу. Сердце то бешено колотилось, то вдруг останавливалось. Однако мысль, что Халома может застать её у открытого чемодана, придала ей силы. Несмотря на панический ужас, голова её работала чётко, а трясущиеся руки делали своё дело: боясь коснуться револьвера рукой, она завернула его в яркую майку и сунула вниз, под рабочий костюм, а костюм положила сверху, как он лежал раньше. Она уже было застегнула чемодан, когда увидела на полу рассыпанные листки, и её снова бросило в жар. В торопливом отчаянии она стала вновь расстёгивать молнию, уверенная, что сейчас непременно появиться Халома. Но Халома не появился, и она благополучно положила поверх всего несколько сухих листков. Но что делать с мокрыми?

Застегнув и поставив на место чемодан, она выловила из таза мокрые листки и, подумав секунду, разложила их на печи, набросив сверху старую фуфайку.

Дрожащими руками она задвинула под кровать другой чемодан, плоский, вроде бы деревянный – и вдруг обратила внимание, какой он тяжёлый. Страшная догадка осенила её: этот чемодан набит битком револьверами – и новый приступ страха едва не парализовал её.

Наконец, она кое-как пришла в себя, домыла пол – какое там домыла! Так только, поелозила мокрой тряпкой – и натянула половики. Выплеснула из таза воду и,обессиленная, села на лавку.

Она и ждала Халому, и боялась, что он придёт. Что ей делать – она совершенно не знала, только боялась до умопомрачения, до тошноты. Убежать к соседям и не возвращаться – но ведь тогда придется объяснить, в чём дело, и тогда уж Халома непременно пристрелит её. Оставаться с ним один на один тоже было выше её сил.

И когда Халома, наконец, переступил порог, ей не надо было притворяться больной: её необычная бледность сразу бросилась Халоме в глаза. Не ожидая его вопросов, Дуська-Седая застонала:

– Ох, Халомушка, чуть я богу душу не отдала! Вздумала пол смыть, только склонилась – а голову как обнесёт! Я так и пала… А сердце-то как заколет, как заколет! Ой, думала, Халомушка, живая не встану! И сейчас ноги как не свои, вот надо бы таблетку выпить, да боюсь встать… Ты достань-ка мне таблетку Халомушка, вон наверху, за стеклом, ну – ну, вот эти, эти… Да водички подай мне запить…

Необычное многословие и ласковое «Халомушка» в другое время насторожили бы его, но старуха была так бледна, так клацала зубами по стакану, что Халома всё объяснил её болезнью. У него даже мелькнула мысль, что, не дай бог, бабка помрёт и ему придётся куда-то идти, кого-то звать, вообще излишнее внимание на свою особу, а это не входило в его планы. Поэтому он даже обрадовался, когда Дуська попросила его зайти к соседке, бабке Анисье, и позвать её.

Бабка Анисья прихромала, и Дуська вторично но гораздо более красочно описала ей свой приступ, и как у неё «обнесло голову», и как она «по стенке» добралась до лавки, и как у неё «на нутре, как собаки гложут» и много ещё других подробностей.

– Ночуй ты у меня, – наконец попросила Дуська-Седая. – Чё я одна тут с чужим мужиком? Ни подать, ни принести… А вдруг заумираю? Ты хоть будешь рядом, мне спокойнее будет. А я – жива буду – завтра в больницу поеду…

Анисья с готовностью согласилась и устроилась на печи, на той самой фуфайке, под которой покоились Халомины листки. Дуська, обезопасив себя на ночь, несколько успокоилась, выкурила сигарету и даже уснула, но два раза просыпалась со страшным ощущением падения в пустоту и останавливающегося сердца.

Наутро она добралась до района, и там её сразу положили в больницу в предынфарктном состоянии.

Поиск по сайту: