Глава 18. Зима брала своё. К утру похолодало градусов до тридцати

День «Икс»

Зима брала своё. К утру похолодало градусов до тридцати. Деревня ещё спала, только у самых прилежных хозяек уже топились печи, а дымы вертикальными столбами поднимались в небо. Прошли доярки на ферму, и опять всё тихо. Никто и не думал, что в этой обманчивой тишине идёт деятельная подготовка к чему-то небывалому и страшному.

В шесть часов все телефоны были отключены. В диспетчерской гаража, облокотившись на стол, дремал сторож, старик – пенсионер. Железные ворота, через которые въезжали и выезжали машины, были заперты, но пешеходных тропочек и лазов в ограде было множество, поэтому забастовщики без труда просачивались на территорию мастерской и ныряли в полутёмную кочегарку. В половине седьмого все уже были в сборе, кроме Степана Морозова. Халома был со своим чемоданчиком, теперь тот мог понадобиться в любой момент. Поджидая Степана, вновь и вновь обговорили все детали. Но Степана всё не было.

– Сдыгал, – определил Андрей Спирин.

Решили начинать без него. Первым, должен был сыграть свою роль Родя. Он пошёл в диспетчерскую, и разбудили сторожа.

– Алё, дедка, вставай. Топай до дому.

Старик протёр глаза.

– Дежурный, что ли?

– Дежурный, дедушка.

– Ну, на ключи, а я пошёл.

Дед должен был дежурить до восьми, но сдавал вахту гораздо раньше замдиректору или дежурному шофёру. Шофёры не любили и не хотели дежурить, спихивали эту нагрузку на молодёжь. Поэтому редко кто приходил на дежурство вовремя. Отметив про себя необычную добросовестность этого молоденького шофёра, старик пошагал домой.

Родя отпер ворота, потом гараж, где машины и трактора ночевали в тёплом помещении. Затем вернулся в диспетчерскую. Ждать пришлось недолго. Заскрипел снег, и вошёл замдиректора, высокий и строгий негнущийся старик. Ему осталось полгода до пенсии. Он был без образования, но умел начальственно держаться и хорошо разбирался в хозяйственных делах.

Поздоровались. Родя сказал вежливо:

– Пётр Иванович, я директора встретил, он велел вам передать, чтобы сегодня всех шоферов послать на медосмотр, кроме, конечно, молоковоза.

Замдиректора удивился:

– Вчера говорил скот отправлять… А чего он вздумал с тобой передавать?

– У него телефон не работает.

Замдиректора поднял трубку – телефон не ответил гудением.

– И этот не работает.

Старик посидел, пожевал губами, не подозревая, как замирает душа у Роди, ожидавшего его дальнейших действий. То, что телефон не работает, его не озадачило. Такое случалось, и раньше, вызовут Бориса, он наладит. Он думал, не съездить ли и самому на медосмотр, что-то спина разболелась. Наконец решил: съездить.

Замдиректора поднялся.

– Ну, на медосмотр, так на медосмотр. Съезжу-ка и я. Ты дежурный? Кто будет приходить – посылай на медосмотр.

И замдиректора отправился домой переодеваться. Ликующий Родя побежал в кочегарку.

Однако всем выходить было ещё рано. Вышли только рабочие МТМ, а скотники пока остались. Славка и Яша присоединились к Роде. Семён Семёныч пошёл в гараж. Хотя он был совсем один, волнение охватило его. Вот и машина парторга. Семён Семёныч достал из кармана мину, нажал кнопку. Металлические усики высунулись, ища жертву. Он заранее уже придумал, что прикрепит мину к внутренней стороне открылка. Сунул туда руку – мина тотчас присосалась к металлу, даже вырвалась из его пальцев. Семён Семёныч проверил зазор между колесом и открылком. Всё было хорошо, зазор достаточный, мину не заденет.

Он вышел из гаража и присоединился к остальным. Никто из них не знал об особой миссии, выпавшей на долю Семёна Семёныча, и сознание исключительности вытеснило остатки сомнений, которые все же гнездились где-то на самом дне его тщеславной душонки.

Начали подходить шофёры. Некоторые воспринимали новость мирно и уходили, другие начинали материться и что-то доказывать, но замдиректора не было, спорить было не с кем, и они, ругаясь, в конце – концов тоже уходили. Пропустили только Олега Трубина, шофёра молоковоза, и выпустили на линию. Диспетчера Таню тоже отправили на медосмотр, она выписала путёвки Трубину и шофёру автобуса и ушла довольная: ей давно нужно было к гинекологу. Затем пришел Леня, шофёр директора, и вывел директорскую машину. Его, конечно, выпустили беспрепятственно. Только одна оплошность была допущена. Когда шофёр Еремеев сильно возмущался и доказывал, что он должен сегодня везти скот, что завтра на мясокомбинате по графику не их день, и его могут завернуть, вдалеке уже показали зав. МТМ Пётр Ярышев и заговорщикам очень не хотелось, чтобы он вмешивался. Поглощённые всем этим забастовщики не обратили внимания на промелькнувшую серенькую фигурку кладовщицы Клавы, которая юркнула в свой склад. В складе у неё были всякие не дефицитные запчасти, фильтры, прокладки, ветошь, а дефицитные инженер распределял сам. Помещался склад в большей половине деревянного дома, а в меньшей, отделённой от склада тонкой дощатой переборкой, были диспетчерская и крохотный «кабинет» Петра Ярышева. Клава была застенчивая, пугливая женщина, какие теперь редко встречаются. Когда никого не было, она выходила из склада и болтала с диспетчером Таней, а сейчас кругом были одни мужики, поэтому она прижалась спиной к чуть тёплой трубе отопления и сидела тихо, как мышка.

Между тем у забастовщиков наступал самый ответственный момент: изоляция Ярышева. Он подошёл, поздоровался.

– Чего он тут шумел? – спросил он про Еремеева.

– Да на медосмотр шофёры едут, а он спорит.

– И диспетчера нет, и Петра Иваныча нет, чего спорить?...

– Мы на медосмотр не поедем, – решительно сказал Ярышев. – У нас работы вон сколько. Бороны ещё не отремонтированы, стыд, позор…

Петя недавно стал начальником, и ему нравилось говорить решительным тоном и распоряжаться, особенно когда вблизи не было скандальных мужиков, вроде Бориса Огудина.

Он взял у Роди ключи и пошёл в свой кабинет. Мужики двинулись следом, вроде как в диспетчерскую. Петя снял пальто, погладил волосы и только хотел сесть за свой стол, как услышал странный звук, как будто брякнул пробой. Он встал, толкнул дверь, она не поддавалась.

– Ещё чего! – подумал он. – Шутят, что ли?

В Ёлышеве кое-кто помнил религиозные праздники и дни, когда можно было шутить, а молодежь иногда дурачилась: затаскивали на крышу сани, примораживали двери и тому подобное. Но днём, на работе?

Ярышев застучал в дверь. Никто не ответил, хотя слышно было, что за дверью кто-то есть

– Ну, вы чего придуриваете? Откройте, не время шутить.

– Ничего, торопиться некуда, – ответил голос, который Петя не узнал (это был Халома), – сегодня забастовка. Работать не будем.

В это время раздался непонятный шум, и Пётр увидел, что его окошко заслонено снаружи большим жестяным щитом с призывом ЦК КПОС к первому Мая. Видимо, его прикрыли, чтобы Петя не мог подать знака на улицу. Положение было дурацкое. Телефон находился в диспетчерской (Петя не знал, что он не работает). В окне кроме двойных рам, была ещё решетка. Петя сам велел её вставить после того, как у него украли талоны на бензин. Особенно бесила Петра мысль, что вся деревня узнаёт о его глупом пленении и он станет всеобщим посмешищем.

В бешенстве начал он бить ногами в дверь. Тот же голос пригрозил ему. Потом за дверью посовещались.

– А если успокоить?

– Как?

– Ну, этим… Знаешь?

– А! Ну, тащи чемодан.

Пётр ничего не понял, но ему стало страшно. Через пару минут шаги нескольких пар ног. Дверь вдруг открылась, и на пороге показался Халома с решительным и жёстким выражением лица. У него не было ни ножа, ни револьвера, но Петя понял, что сейчас произойдёт что-то ужасное, и его объял леденящий ужас. Когда Халома стал медленно приближаться, Пётр дико, душераздирающе закричал, забившись в угол и выставив для защиты руки. Почувствовал легкий укол, а дальше наступила темнота.

Халома и Алик пристроили его негнущееся тело к стулу, прислонили к стене и, прикрыв дверь, вышли.

А за стеной, едва дыша от ужаса, прижалась к стеллажам с запчастями Клава.

В это время, в каких-нибудь пятистах метрах от МТМ, в совхозной конторе всё было безмятежно спокойно.

Директор пришёл в семь часов, попробовал позвонить, но телефоны не работали. Он рассердился, но не очень, потому что это было не первый раз, дождался техничку и послал её к Борису. Техничка вернулась с известием, что Бориса нет дома, ушёл ещё затемно. Директор отчасти успокоился, решив, что Борис уже ищет повреждение. ЧП не было, навозоудаление работало, хотя и не совсем бесперебойно, и директор находился даже в благодушном настроении. Когда специалисты ушли, они остались вдвоём с парторгом, и тот рассказал подробно о демонстрации и обсуждении ребят на педсовете. Директор принял рассказ с интересом, и парторг почувствовал облегчение: директора интересуют не только хозяйственные дела.
– Ты на пленум как – на своей? – спросил директор.

– Да, как всегда.

– Поехали на моей. Моя уже здесь, а тебе ещё в гараж идти да заводить.

– Ну что ж, поехали. Не мешало бы пораньше, до пленума, ко второму секретарю зайти. Рассказать самому надо, не ждать, когда другие расскажут.

– Верно, конечно.

В хорошем настроении от возникшей между ними дружественной близости директор и парторг сели в машину и поехали в райцентр. Они не подозревали, что из окна диспетчерской внимательно следят за дорогой, и когда их машина скрылась за лесом, Семён Семёныч радостно произнёс:

– Все отчалили.

Кто был за рулём, наблюдатели не усекли.

Из кочегарки вышли скотники и весёлые, что всё идёт удачно, собрались в диспетчерской. Халома провёл короткое совещание.

– Всё идёт нормально. Директор уехал, замдиректора нет, парторг к десяти уберётся, механизаторы, и шофёры тоже уехали. Давай, Борис, лезь на трансформатор, отключай энергию. Теперь надо расставить посты. Двое у центральных ворот, двое у трансформатора, они же следят за дырами в заборе. Через два часа караул меняется. А мы пока займёмся нашими арестованными. Слава, сходи домой, принеси магнитофон. Плёнка чистая есть?

Славка удивился, но пошёл, решив заодно позавтракать. Глядя на него, Семён Семёныч тоже почувствовал голод и отпросился на полчасика домой.

В это время директор с парторгом выезжали с Ёлышевского отворота на асфальтированный тракт и возле будки увидели нахохленную фигуру человека. Он не поднял руки, но директор резко затормозил.

– Это же учитель наш, как его…

– Эдуард Иваныч.

– Эдуард Иваныч, садитесь. Вам в район?

Эдуард Иваныч, подумав, сел. Он был в синтетической дублёнке и здорово замёрз. Брови и ресницы его заиндевели. Он сел и закрыли и глаза.

– В больницу, вероятно? – с сочувствием спросил парторг. – А что вы с рабочими не уехали на совхозном автобусе.

– А? Я не знал… – растерянно ответил Эдуард Иванович и опять в изнеможение закрыл глаза. За всю дорогу он не сказал ни слова. Он не спал ночь, и Катя почти не спала. Утром, собираясь на роботу, она сказала:

– Я зайду к Софье Митрофановне и скажу, что ты болен. А ты лежи, я пришлю медсестру. Если что, пусть вызывают «Скорую».

Эдуард Иванович пролежал минут пятнадцать после её ухода, потом быстро вскочил, оделся, сунул в карман паспорт и крадучись, вышел из квартиры. В подъезде никто не встретился, и он скорым шагом пошел по деревне в сторону асфальта, радуясь, что ещё темно и народу мало.

У самой больницы его высадили. Он постоял, пока скрылась машина, и отправился дальше, на вокзал.

Тем временем Семён Семёныч садился за стол. Запах мясного супа приятно щекотал ноздри. Сима поставила перед ним полную тарелку. Он отхлебнул ложку и тут только заметил, что в доме как-то пусто и тихо, очевидно, дочь с внучкой уехали.

– Что Валя? Уехали?

– Да вот как на притчу: рейсовый автобус не пришел. Все дни ходил, а как им ехать – так его нет. Пошли пешком до асфальта. Любка им сумку понесла.

– Холодно сегодня. Простудит девку-то.

– Вот и дело, что холодно. Ну да, может, подвезёт кто попутно.

Семён Семёныч открыл уже рот для следующий ложки, как вдруг страшная мысль пронзила его. Он бросил ложку обратно в тарелку, выскочил из-за стола и, не говоря ни слова испуганной Симе, на ходу надевая шапку и бушлат, бросился бегом со двора.

Парторг! Парторга машина! Если он уже уехал… Если он их сейчас нагонит… Обе его дочери и внучка… Внучка, живой тёплый комочек, который он вчера ещё прижимал к себе, а она била его лапкой по лицу… Господи! Если ты есть, сделай так, чтобы парторг ещё не уехал, господи!

– Парторг выехал?

– Ровно нет. А вообще-то не знаю, я не давно стою.

Семён Семёныч бегом кинулся к гаражу, с замиранием сердца открыл тяжёлую дверь, боясь увидеть на месте машины пустоту. Но машина спокойно стояла, и Семён Семёныч с огромным и радостным облегчением бросился к ней, запустил руку под открылок, с некоторым усилием оторвал мину и пошёл из гаража.

Он шёл радостный, облегчённый и только теперь почувствовал, как бьётся сердце и дрожат ноги.

Халома был в диспетчерской. Семён Семёныч поманил его пальцем в коридор. Халома вышел.

– На, возьми её христа ради, не могу я, – бормотал Семён Семёныч, суя мину в руку Халоме.

– Слабак! – презрительно сказал тот и сунул мину в карман. Видно, придётся и здесь действовать самому.

А Сима так и не узнала никогда, что случилось с её Семёном Семёнычем…

Халома торопился «обрабатывать» арестованных. Славка уже принёс магнитофон и установил его. А арестованные даже не знали, что они арестованы. Оба спокойно работали на своих местах. Это были Иван Игнатьич и Федор Егорыч.

Иван Игнатьич вытачивал болт, когда пришел Родя и сказал, что его зовёт Ярышев.

Сейчас, – ответил Иван Игнатьич. Он хотел доточить болт, но видя, что Родя ждёт, выключил станок и пошёл. Родя плёлся в нескольких шагах сзади, и Иван Игнатьич не подозревал, что его конвоируют.

Войдя в коридор, он прямиком направился к кабинету Ярышева.

– Э, не туда! – крикнул Родя, но было уже поздно: Иван Игнатьич успел приотворить дверь. Странная поза Ярышева, его искривлённое гримасой лицо и раззявленный в немом крике рот не оставляли сомнения, что он мёртв. Иван Игнатьич мгновенно побледнел и покрылся испариной. Ноги налились ватной слабостью.

– Что… что с ним? – заикаясь, спросил он у Роди.
– Иди, иди, – сурово ответил тот, подталкивая его к диспетчерской. Надо сказать, что страшный вид Ярышева неприятно поразил и самого Родю и всех других, кто не присутствовал вчера при разборе содержимого чемоданчика. Но настойчивые заверения Халомы, что через два часа Ярышев проснётся, несколько успокоили людей.

Понимая, что происходит неладное, пронзённый страхом, Иван Игнатьич ступил через порог.

Народ в диспетчерской был свой, знакомый, хотя и не совсем обычный для МТМ. Скотники, например, к ним никогда не захаживали. Однако это всё же ободрило Ивана Игнатьича.

Халома сидел за столом и, видимо, был здесь за главного.

– Устинов Иван Игнатьич? – спросил, он как в суде.

– Он самый, – ответил Иван Игнатьич, стараясь быть бойчее, чтобы больше понравиться окружающим.

– Ты коммунист?

– Да…

Иван Игнатьич забегал взглядом по лицам, стараясь понять, хорошо это или плохо.

– Добровольно вступал?

– Да… То есть предложили.

– Предложили или заставили?

– Зас… Ну, как увидели, что я работаю добросовестно, норму перевыполняю, ну и стали приставать: вступай да вступай, твоё место в партии… Ну я взял сдуру и согласился…

– Сдуру? Значит, теперь жалеешь, что вступил?

– Жалею, конечно, жалею, – Иван Игнатьич уже понял, в какие ворота надо играть. – Одних взносов сколько переплатил! Теперь бы уже «Жигули» купил!

Он быстро окинул взглядом окружающих, проверяя, какое впечатление произвела его шутка, но все избегали смотреть на него.

– Билет с собой?

– Нет, дома, – соврал Иван Игнатьич в тайной надежде, что пошлют домой за билетом, а там уже его не увидят, недаром говорят, что дома и стены помогают.

Но Халома понял его.

– Завтра принесёшь и вот здесь, перед нами, изорвёшь на мелкие кусочки. Понял?

Иван Игнатьич кивнул. Но Халоме нужно было, чтобы прозвучал его голос, и он, нахмурившись, приказал:

– Говори: изорвёшь?

– Изорву, конечно, – с готовностью ответил Иван Игнатьич. – Жалко, что ли?

– Вступаешь в профсоюз «Единство»?

– Это какой?

– Это профсоюз, который борется с работодателями за благо народа.

– Я как все, – оглядываясь по сторонам, пролепетал Иван Игнатьич.

– Клянешься выполнять все поручения забастовочного комитета?

Кто их знает, какие будут поручения… Но за стеною лежал мёртвый Пётр Ярышев. И Иван Игнатьич сказал:

– Клянусь.

Он опять просительно оглядел всех и опять не нашёл поддержки.

– Зовите следующего, – приказал Халома.

В это утро Федор Егорович, выполнив обычную хозяйственную работу, шёл в МТМ. Нельзя сказать, чтобы он был совершенно спокоен. Мысль, что Анна Павловна ничего не добилась, тревожила его. Он корил себя, что доверил такое дело женщине, но тут же самокритично думал, что сам он едва ли бы добился большего.

Но были и приятные мысли, приносившие некоторое удовлетворение. Вчера они с Колькой привезли от молоканки материал для ремонта стайки. Даже начали немного рубить. Колька – парнишка ничего, толковый, но топором не владеет. Сразу видно, что у рук не бывало…

Так он дошёл до МТМ, заглянул как всегда, на трубу, но там никого не было. В диспетчерскую идти не захотелось. Что там делать? Пошёл прямо в кузницу.

В мастерской вмещалось 5 – 6 тракторов. К основному цеху примыкало два кирпичных пристроя. В одном стояли токарный и сверлильный станки, и там царствовал Иван Игнатьич. В другой пристройке помещалась кузница.

Федор Егорыч раскочегарил горн и сунул туда несколько боронных зубьев. Сейчас Байдалинов пришлёт кого-нибудь из механизаторов, возьмёмся за бороны. Однако никто не шёл. И вообще было странно, пустынно, как-то в МТМ, неужели все на медосмотр поехали? Надо было и ему ехать, а Ярышев ничего не сказал.

Он посидел возле кучи готовых зубьев, покурил. В этот момент и пришли его звать.

Федор Егорыч вошёл в диспетчерскую. Народу довольно много, вроде собрания. Мелькнуло потерянное лицо Ивана Игнатьича с неверной улыбкой и бегающими глазами. За столом – Халома, наподобие председателя, глаза холодные, острые, так и сверлят.

– Ты Самохин Федор Егорыч?

– Ну я. А что?

– Коммунист?

– Коммунист, конечно. С 1944 года.

– Добровольно вступал?

Что за вопрос? Да он мечтал об этом, только всё считал себя недостойным: образования маловато, да и не отличился ничем, обыкновенный солдат. Но когда дали задание, вернуться из которого живым было невозможно, написал заявление: прошу считать коммунистом…Однако повезло, уцелел, вернулся. А кто он, этот Халома, что сидит тут, спрашивает, словно большой начальник? И почему он обязан ему отвечать?

– Мне партбилет вместе с орденом вручили! А тебя, недоделка, тогда ещё на свете не было. Молод еще спрашивать! «Добровольно» – передразнил он Халому.

Однако Халома не отреагировал на оскорбление, только глаза сузил слегка.

– Значит, не отказываешься от партии?

– Пошёл ты… – Федор Егорыч выразился матом. – Отвяжись.

И отвернувшись от Халомы, как от предмета, недостойного внимания, достал сигарету.

– Дайте-ка прикурить, мужики.

– Обойдёшься, неприязненно сказал стоявший ближе всех Семён Семёныч, но Спирин подал ему окурок, а Яша протянул коробок спичек.

– Ну, а бастовать с нами будешь? – спросил Борис Огудин.

– А зачем?

– Мы добиваемся прав человека, – высокопарно сказал Семён Семёныч.

– А-а. Ну, мне прав хватает. Не буду.

И Федор Игорыч повернулся к дверям, собираясь уходить. В тот же момент на нем повисли несколько человек. Он рванулся, было, но где ему было справиться с Борисом Огудиным? А тут еще и Семён Семёныч, и Славка, и даже Иван Игнатьич ладит руку за спину завернуть.

Осознав безнадёжность борьбы, Федор Егорыч перестал биться.

– Гады! Ремки! – закричал он каким –то клекочущим голосом, стараясь вложить в эти слова всё своё презрение к окружающим его людям. – Коммунистом был, коммунистом останусь. Плевал я на вас, забастовщики хреновые…

– Уведите-ка его в кабинет, – спокойно сказал Халома.

Федора Егорыча втолкнули в кабинет Ярышева и захлопнул дверь. Радость, что его отпустили и не бьют, тотчас сменилась внезапным ужасом, когда он увидел искаженное лицо Пети и его одеревеневшее тело. На войне он многое видел, но это было давно и затянулось уже смутной дымкой. Теперь же эта жестокая и такая близкая смерть потрясла его. Федор Егорыч понял, что его ждет. Но он не только не устрашился, как на то рассчитывали забастовщики, но наоборот, окреп духом. Если уж такой хлюпик, как Петр Ярышев, не поддался, то он, Федор Егорыч, и подавно.

Со всё большим спокойствием Фёдор Егорович стал оглядывать кабинет, ища хоть какое-нибудь оружие, если не убить, то хотя бы поразить побольнее первого, кто сунется к нему. Но на столе ничего не было, кроме лёгонькой пепельницы и тоненькой школьной линеечки. Единственное, что можно было бы использовать, это был стул, но на нём полулежало Петино тело, и Фёдор Егорович посовестился трогать его.

– Одного задушу всё равно, – думал он, стоя наизготовку лицом к двери. – А там что будет, то будет.

Между тем в диспетчерской происходил вполголоса такой разговор:

– Оставь, Халома, старика, -говорил Антипин. – Не хочет – как хочет…

– Фронтовик всё же, – поддержал Родя.

– У нас ведь добровольность, – вставил Яша.

– Запрём его в кузнице, пусть сидит, – предложил Борис. – Есть захочет – запросится.

Тима Сварной сплюнул и сматькался.

Халома видел, что его соучастники ещё не были готовы к той деятельности, для которой он их предназначал. Слишком мягкотелые, не хватает твёрдости, жёсткости. Но пока приходилось с этим считаться.

Когда дверь распахнулась, Фёдор Егорович хрипло сказал:

– Кому жизнь не дорога – подходи первым.

– Не бойсь, не тронем, – невольно отступая, сказал Борис. – Не хочешь бастовать – иди, работай. Эй, уйдите там…

Фёдор Егорович пошёл, все отходили с дороги. Халома стоял в дверях диспетчерской.

– Не передумал?

Фёдор Егорович не удостоил его ответом.

Пока шёл двором, была мысль: рвануть в открытые ворота. Но унизительно показалось: вдруг они захохочут, засвистят… А если погонятся, ему уж не убежать. Так и пошагал в кузницу, хотя и понимал, что никакой работы не будет. Едва войдя в кузницу, услышал бряк пробоя и понял, что его заперли. Итак, военные действия продолжались. Фёдор Егорович со своей стороны тоже заперся: железяк было предостаточно, подпёр ими дверь. Подобрав железный пруток, подложил его поближе.

А забастовщики вернулись в диспетчерскую.

– Смотри-ка, а старик ведь настоящий коммунист, – с оттенком удивления сказал Андрей Спирин.

В это время в ворота въехал молоковоз. Олега Трубина беспрепятственно выпустили, и он ушел, ничего не заметив.

Славка завёл не остывший молоковоз, погрузили с Борисом бензопилу и поехали.

Коля Кравцов сбежал с занятий. Охота было одному, не на глазах у Фёдора Егорыча, поработать топором, попрактиковаться.

Было морозно, но мороз не страшен тому, кто шевелится. И Коля не замечал его. Когда впереди показался молоковоз, он подумал: нет чтобы идти попутно, идёт навстречу. Впрочем, Олег Трубин всё равно бы не посадил, задаватый мужик и вредный.

Между тем, молоковоз был уже совсем близко и вдруг резко свернул прямо на Колю. Коля не помнил, как он скатился вниз по крутому откосу дороги, понимая лишь одно, что машина не последует за ним в кювет. Когда он поднялся, весь в снегу, то увидел сквозь стекло кабины хохочущего Славку, выруливавшего на середину дороги. Рядом с ним ухмылялся Борис.

Коля вылез на дорогу, отряхнулся. Сердце всё ещё не могло успокоиться, а ноги дрожали. До каких же пор, эти гады будут преследовать его? Почему он должен бояться ходить по своей земле, в своей деревне? А если бы он не отпрыгнул? Ведь сбили бы, сволочи, у таких рука не дрогнет.

А Славка и Борис доехали до того места, где лес почти вплотную подступал к дороге. Борис похлопал по одной, по другой сосне.

– Вот эту.

Затарахтела бензопила, и вскоре огромная сосна рухнула поперёк дороги. Теперь Елышёво было отрезано от внешнего мира полностью.

Узнав об этом, Халома сказал торжественно:

– Ну вот, теперь мы хозяева положения. Можно предъявлять свои требования.

Однако требования предъявлять было некому: начальство разъехалось. Решили пока по очереди сходить пообедать. Время было без четверти два. Одним из первых отправился Халома.

Поиск по сайту: