Четвероевангелие

Примечательно, что в нашем распоряжении четыре «жития Иисуса». Немногие персонажи древней истории удостоились более одного жизнеописания (в качестве примера можно назвать весьма различные «жизнеописания» Сократа, составленные Платоном и Ксенофоном), и в этой связи четыре Евангелия представляют собой уникальное литературно-историческое явление. Написанные — самое большее — в течение нескольких десятилетий, они являют то сочетание взаимозависимости и самобытности, которое привлекало исследователей на протяжении многих веков. Они не были единственными, поскольку в самом начале своего повествования Лука упоминает о «многих», стремящихся попробовать себя в написании чего-то сходного с его Евангелием, и надо сказать, что во 2-м веке и далее продолжали создаваться самые разные «Евангелия» ¹. Однако к середине 2-го века сложилось мнение, что только в четырех книгах, авторами которых считалась Матфей, Марк, Лука и Иоанн, можно найти достоверное повествование об Иисусе. На исходе века Ириней вполне естественно считал, что Евангелий — как и сторон света — может быть только четыре ².

Для некоторых христиан многомерность свидетельства об Иисусе не расценивается как возможность более полного его восприятия, но напротив приводит в замешательство, поскольку возникает проблема согласования не только конкретных событий и словоформ, но и определенных сторон целостного образа Иисуса, представленного различными евангелистами (особенно это касается явных различий между Евангелием от Иоанна и синоптическими Евангелиями). Следствием такого замешательства является стремление создать так называемые «гармонии», которые призваны сгладить все различия, оставив читателя с неким единым, плавно текущим повествованием. Например, вскоре после 150-го года н. э. сирийский апологет Татиан написал свой «Свод четырех Евангелий» (Diatessaron), положив тем самым начало такого рода попыткам.

Однако, как правило, их цель сводилась к тому, чтобы создать не «гармонию» (если, конечно, в данном случае уместно пользоваться музыкальными терминами), а унисон, то есть сделать так, чтобы во всех четырех пьесах звучали одни и те же ноты. Подлинная «гармония» достигается тогда, когда каждая вещь имеет свой мотив, но все четыре сливаются воедино, рождая нечто гораздо более богатое, нежели простое однозвучие. Воспользовавшись музыкальной метафорой, мы должны с удовольствием признать, что церковь располагает не какой-то единственной «авторизованной биографией» Иисуса, но четырьмя каноническими Евангелиями, взаимосвязанными и в то же время различными, каждый из которых как бы дополняет свидетельство об Иисусе. Дабы отдать должное такому откровению, принципиально важно выслушать как отдельное свидетельство, так и все вместе.

Мы не хотим сказать, что «гармонизация» евангельских повествований невозможна: она вполне реальна, если проводится с необходимой художественной и исторической чуткостью, а не с жесткой решимостью во имя исторического правдоподобия любой ценой нивелировать все различия. Подобно тому, как любой древний историк чувствовал необходимость как можно реалистичнее объяснить возможные расхождения между теми или иными источниками, исследователь Евангелий может с полным правом интересоваться, каким образом возникли расхождения между разными повествованиями. Вполне резонно стремиться по мере возможности воссоздать те исторические события или слова, которые могли лежать в основе различных евангельских рассказов, о них сообщающих (даже если иногда в ходе этих попыток приходится признать собственное неведение).

Опасность возникает тогда, когда — и, быть может, бессознательно — результат такой «гармонизации» приписывается некоему авторитету, превосходящему авторитет тех канонических текстов, в которых он берет начало. Порой кажется, что истинный авторитет заключен в ipsissima verba Иисуса (то есть в «доподлинных словах» Иисуса — прим. перев.), предположительно в изначальных словоформах арамейского языка, а не в тех греческих словах, которые нам оставил, скажем, Матфей и которые якобы являются лишь отправной точкой для восстановления предполагаемых ipsissima verba. В таком случае считается, что надо отбросить все, что в записях Матфея предстает как парафраз или истолкование, дабы тем самым «услышать» подлинные, неискаженные слова Иисуса.

Для тех, кто не разделяет учение об инспирации и каноническом авторитете Писания, такое понимание исследовательской задачи кажется вполне обоснованным. Если Матфей лишь передает слова Иисуса (причем необъективно и, быть может, даже сознательно преследуя какую-то цель), нам надо как можно основательнее устранить все, что он привнес от себя, чтобы свободно мог зазвучать голос Иисуса.

Однако для тех, кто верит в боговдохновенность Писания, такая точка зрения совершенно непоследовательна, поскольку Матфей — это библейский писатель, и библейское откровение следует искать в том, что он написал, а не в (невосстановимом) предании, которое якобы было раньше. Если Матфей пересказывал или истолковывал слова Иисуса, пересказ и истолкование обретают для нас всю полноту авторитета, свойственного Писанию ³. Таким образом, его истолкование — равно как других евангелистов и прочих новозаветных писателей — составляют неотъемлемую часть библейских записей об учении Иисуса, и, если мы не примем во внимание богословских соображений Матфея, Марка, Луки и Иоанна, наша теология Нового Завета будет неполной.

Выше уже говорилось о том, сколь важное место в библейском откровении занимают истолкование и запись ⁴. Речь шла от откровении через события, и это весьма актуально для евангельских записей о событиях Иисусова служения. Однако те же самые соображения применимы к учению Иисуса, поскольку мы имеем его в Евангелиях в истолковании тех писателей, в задачу которых входил отбор и упорядочение речений (запомнившихся ими самими или сохраненными традицией) в форме соответствующей записи об Иисусовом учении применительно к их конкретной ситуации. В ходе передачи слов Иисуса на каком-то этапе они были переведены на греческий. Кроме того, сравнив параллельные тексты у синоптиков, мы довольно скоро увидим, что даже греческий перевод или пересказ Иисусовых слов не тождественен друг другу. Тем, кто сожалеет об этом, было бы не плохо вспомнить, что то же самое можно наблюдать и тогда, когда священные слова Ветхого Завета толковались новозаветными писателями, включая тех же самых евангелистов. Если, например (желая как можно яснее показать, каким образом ветхозаветное пророчество Михея соотносится с обстоятельствами рождения Иисуса) ⁵, Матфей в 6-м стихе 2-й главы весьма существенно изменяет 2-й стих 5-й главы Михея, то вряд ли стоит удивляться, что тот же Матфей, желая, чтобы его читатель обратил внимание на необходимые акценты или точки соотнесения, соответствующим образом пересказывал речения Иисуса. Значение евангелистов как пастырей и проповедников, а не просто как летописцев, признается всеми современными исследованиями Евангелий, однако это ни в коей мере не ставит под сомнение достоверность их повествований, а также их способность донести до нас исторические записи того, что делал и говорил Иисус ⁶.

Существует опасение, что, признавая роль истолкования и, следовательно, допуская самобытный характер благовестия каждого евангелиста, мы тем самым оттесняем на задний план реальную весть Иисуса, заслоняя ее более поздним «теологизированием». Однако такое опасение беспочвенно, если мы признаем, что толкователь — не кто иной, как автор боговдохновенного Писания, стремящийся к тому, чтобы яснее показать подлинную суть и актуальность Иисусова учения. Иногда действительно с определенной долей уверенности можно отделить толкования Матфея от слов Иисуса, сохранившихся в более раннем предании. Однако, сделав это, надо иметь в виду, что речь идет не о различии между чем-то каноническим и неканоническим (и тем более не о различии между истинным и ложным), а о двух этапах откровения, которые являются частью новозаветной теологии.

Итак, в этой главе мы переходим от исследования Иисусова учения к некоторым комментариям на его толкования, которые были даны Матфеем, Марком и Лукой. Обратившись к каждому Евангелию в отдельности, мы вступаем в ту область, которая известна под названием «редакционного критицизма», и, прежде чем перейти к индивидуальному рассмотрению каждого синоптика, мы считаем уместным сказать несколько слов об этом виде исследования ⁷.

Термин Redaktionsgeschichte, введенный немецкими исследователями, был предназначен для того, чтобы указать на новый подход в исследовании Евангелий, заявивший о себе в 60-х годах нашего столетия (особенно в школе Рудольфа Бультмана) и представляющий дальнейшее развитие прежнего подхода, известного под названием Formgeschichte ⁸. Если критицизм формы сосредоточивался на том, чтобы за евангельскими текстами отыскать более ранние формы повествования об Иисусе, характерные для предания, то редакционный критицизм, основывающийся на результатах первого, стремился исследовать, как это раннее предание использовалось евангелистами, дабы затем выявить, что было характерно именно для них. В ходе этой работы два различных метода, как правило, сочетались: сначала исследователь упорядочивал и объяснял те изменения, которые, как предполагалось, тот или иной евангелист внес в более раннюю форму выражения, а затем исследовал композицию каждого Евангелия в целом, обращая внимания на те или иные привнесения или пропуски, а также на структуру произведения ⁹.

Ни один из этих методов нельзя назвать новым. Задолго до появления термина Redaktionsgeschichte комментаторы уже обращали внимание на отличительные особенности того или иного евангелиста: например, на то, что Матфей заворожен мыслью об исполнении пророчества, а Лука делает акцент на Святом Духе и молитве ¹⁰. Однако редакционный критицизм усугубил поиск отличительных черт и тяготел более резкому, нежели прежде, выявлению имеющихся различий между Евангелиями. Иногда, правда, доходило до смешного: если в повествовании была пропущена какая-то деталь или в предложении менялся союз, в этом сразу же усматривали глубокий богословский смысл. Однако надо признать, что была сделана большая и полезная работа, благодаря которой мы можем с большей проницательностью изучать самобытные послания Матфея, Марка и Луки ¹¹.

По-видимому, вряд ли правильно было бы называть редакционный критицизм «методом». Несмотря на то, что полученный им сырой материал представляет собой наглядные различия между определенными повествовательными формами и структурой и содержанием Евангелий в целом, характер его использования, а также акцентуация на том или ином виде свидетельства в значительной степени зависят от установок самого «редакционного критика». Существенную роль играет то «предпонимание» природы Евангелий, которое ему присуще. Если ученый полагает, что евангелисты — это прежде всего художники, которых мало заботит фактическая точность повествования, он будет считать, что содержание Евангелий зависит от творческой фантазии авторов, а не от предания, которое обуздывало их воображение (как, например, считал бы другой исследователь). Поэтому один исследователь будет считать, что евангелист выдвинул радикально новые идеи, тогда как другой признает за ним лишь какое-то отличие в акцентах и использовании материала. Однако несмотря на все различие результатов, редакционный критицизм представляет собой весьма важный и здоровый отход от критицизма формы, поскольку, видя в евангелистах христианских мыслителей, стремящихся донести то, что им известно, он оставляет за ними право говорить от себя, а не быть лишь материалом, в котором следует искать более ранее предание, как в каменоломнях ищут ископаемые остатки.

После возникновения редакционного критицизма некоторые ученые (особенно в англоязычных странах) усугубили выявление различий между Евангелиями за счет использования некоторых соображений современного литературного критицизма ¹². Сосредоточиваясь не столько на авторе, сколько на самом Евангелии как самодостаточном литературном произведении, они обратились к исследованию драматического сюжетного развития, к характеристике евангельских персонажей, к выявлению определенных образцов повествования и других литературным особенностям. В ходе таких исследований подчеркивалась важность трактовки каждого Евангелия как некой единой, целостной «истории», (ключевое слово в этой новой фазе критицизма Евангелий), воздействующей на читателя не столько детальным сравнением параллельных повествований, сколько своею собственной внутренней динамикой. В итоге в этой новой фазе исследования упор делается не столько на собственно «редакционном» элементе редакционного же критицизма (то есть на «редакторской» обработке воспринятых автором преданий), сколько на «композиционном» элементе (то есть на выборе и структурировании материала). В результате (как и в начальной фазе редакционного критицизма) акцент делался на самобытности каждого Евангелия.

Термин «редакционный критицизм» в основном применяется к исследованию синоптических Евангелий. Что же касается Евангелия от Иоанна, то всегда признавался его самобытный характер и богатое богословие, и во второй части книги мы рассмотрим это подробнее. Однако в противоположность этому художественное и композиционное сходство между тремя синоптиками заранее обусловило повышенный интерес к тому, какой же вклад был сделан каждым из них в отдельности. Тем не менее наличие тесных литературных связей между Матфеем, Марком и Лукой дает возможность провести детальное сравнение и, следовательно, провести редакционно-критическое изыскание, которое редко на том же уровне удается сделать и в отношении Иоанна. Конечно, всегда остается опасность чрезмерного подчеркивания различий или нивелирования простого художественного многообразия и стилистических особенностей. Однако если мы замечаем, что есть некая последовательности в восприятии предания тем или иным евангелистом, разумно взять это за основу при выявлении его богословских и пастырских установок ¹³.

Поиск по сайту: