Дискуссия об «особом пути»: взгляд на Запад

В современной России достаточно широко распространено представление, будто наша страна – совершенно особая, качественным образом отличающаяся от всех других стран мира, и, соответственно, мы должны двигаться особым образом по пути модернизации. Некоторые книги, выдержанные в подобном ключе издаются огромными тиражами, а потом многократно переиздаются (см., например, Паршев). Представления о том, в чем состоит российская особость, могут быть совершенно разными у разных людей, но часто даже сторонники диаметрально противоположных взглядов считают необходимым искать специфику, в корне отличающую нас от стран Запада, уже осуществивших модернизацию.

В связи с этим исследователи часто обращаются к анализу вопроса о том, действительно ли Россия идет особым путем. Мы предлагаем взглянуть на проблему с другой стороны. Разговоры о специфичности нашего пути вовсе не являются признаком того, что путь действительно особый. Скорее, это говорит не о ходе модернизации, а о состоянии умов. В силу определенной причины многие люди в России хотят считать наш путь особым. Реально эти люди мало знают о том, как осуществляется модернизация в России, как проводятся экономические и политические преобразования. Еще меньше люди знают о том, как шла модернизация в тех странах Запада, по сравнению с которыми наш путь видится особым. И уж совсем ничего не знают эти люди о том, как соотносятся между собой пути различных стран Запада, поскольку при взгляде из России Запад часто видится чем-то целым и предельно абстрактным.

Парадоксально то, что даже попытка поиска особого пути не отдаляет нашу страну от стран Запада, а сближает, поскольку поиск особого пути на определенном этапе развития характеризовал многие европейские государства. Не только русским, но и немцам, французам, англичанам, а также другим народам, представлялось в свое время, будто их страна имеет особую судьбу, коренным образом отличающую ее от судьбы соседей.

Первоначально теории особого пути возникали в далеком прошлом, в эпоху, когда не было еще такого явления, как национализм. Разработка этих теорий приходилась, как правило, на те времена, когда государства переживали сложные эпохи своего становления, когда им надо было тем или иным способом определить свое место в мире, зафиксировать, условно говоря, право на существование.

Нам хорошо известна теория «Москва – третий Рим», которая начала разрабатываться на Руси в XV столетии после падения Константинополя. В эту эпоху на землях, подвластных Москве, многое менялось. Уходило в прошлое время зависимости от татаро-монгол. Великие князья переставали быть данниками хана и начинали определяться в качестве самостоятельных правителей и самостоятельных игроков на политическом поле христианской Европы. Однако политика тех времен коренным образом отличалась от политики современной. Она нуждалась в своеобразной легитимизации свыше, что и порождало воззрения о своеобразных особых отношениях тех или иных монархов с Господом.

Четко и кратко теорию «Москва – третий Рим» выразил инок Елизарова монастыря Филофей в письме дьяку Мисюрю-Мунехину: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти[…] Все христианские царства потопишася от неверных. Токмо единого государя нашего царство благодатию Божею стоит» (цит. по Травина, с.146). В общем, короче говоря, все веруют в Бога неправильно и за это гибнут, а при нашем государе вера правильная. Он особо угоден Господу. Отсюда – и результат.

При взгляде на мировую историю из России кажется, что мы – абсолютно уникальные, что только у нас возникло подобное представление о наследовании двух великих империй – Римской и Византийской. И впрямь теорий «Париж – третий Рим» или «Стокгольм – третий Рим» не существует. Однако в других государствах представления об особом пути тоже существовали, но выражались иными способами. Общее всегда для таких ранних теорий – особые отношения с Богом. Наполнение же конкретно историческим материалом может быть различным.

В Москве использовался константинопольский материал, связанный, во-первых, с тем, что именно у Византии Русь переняла христианство, а, во-вторых, с тем, что Византия чрезвычайно вовремя пала под ударами турок, дабы уступить место новому, находящемуся на подъеме «Риму». В других европейских центрах акцент делался на другие исторические обстоятельства.

Например, для Португалии сложной эпохой стали XVI–XVII века, когда это маленькое государство должно было сосуществовать на Пиренейском полуострове по соседству с самым сильным европейским государством – Испанской державой. Португалия, с одной стороны, гордилась великим прошлым – формированием империи, завоеванием заморских территорий, обеспеченном чрезвычайно малыми силами, что свидетельствовало, как говорила мифология (оформленная, в том числе и великим поэтом Комоэнсом в «Лузиадах») о героизме и могуществе лузитан (португальцев). С другой же стороны по объему военных и финансовых ресурсов Португалия была не сопоставима с Испанией, а потому могла запросто потерять свою независимость. Это, собственно говоря, и произошло при Филиппе II испанском. В результате несколько десятилетий Португалия находилась под властью короны Габсбургов. Фактически встал вопрос о том, имеет ли Португалия право на существование, или же это часть Испании, наряду с Кастилией, Арагоном, Андалусией и т.д.

В многотомном труде «Лузитанская монархия», публиковавшемся на протяжении более 130 лет, была сформулирована теория «особого пути». Монах Бернарду ди Бриту в первых частях повествования начал рассказ с тех времен, когда мир был еще лишь задумкой Создателя. «Как выяснилось», само существование Португалии входило изначально в замысел Бога (из чего следует, что существование независимой страны является не исторической случайностью, но составной частью Божественного плана по сотворению мира). Бог лично спустился на землю, чтобы создать новое государство и сам беседовал об этом с военным лидером Афонсу Энрикишем, который стал первым португальским королем.

В произведениях португальских авторов можно обнаружить, что португальские герои превосходят всех прочих в мировой истории, включая Александра Македонского, Траяна и т.д. «Нет на известной нам земле народа, которому все люди были бы обязаны больше, чем португальцам», – отмечал Амадор Аррайш. А в одной книге 1631 года встречается следующее рассуждение: испанцы побеждают все другие народы. История показывает, что португальцы побеждали и испанцев. Значит, португальцы – самый храбрый народ на земле (Сарайва, с.167-168, 202).

Подобная мифология была чрезвычайно важна для эпохи испанского владычества. Возможно, именно она, наряду с регулярно переиздававшейся поэмой Комоэнса, во многом обеспечила восстановление португальского государства.

Примерно в это же время теория «особого пути» формируется и на польских землях, что так же как в Португалии было связано с тяжелым периодом существования государства, с угрозой его независимости.

Еще в XV веке возникла идея происхождения польской шляхты от древних сарматов. Эта идея, в общем-то, ничем не отличалась от аналогичных генетических мифов, распространенных в других странах. Но в XVII столетии целый ряд военных неудач поставил под сомнение существование некогда мощного государства. Страшные удары по полякам были нанесены в основном шведами, но и Россия активно расширялась за счет своего ослабевшего западного соседа.

В итоге Польша сформировала идеологию сарматизма. Доминирующее положение католицизма привело к своего рода мессианизму, и в идеологии сарматизма закрепилось представление об исключительной роли поляков в осуществлении Божественного промысла. Это отражалось и в убеждении, что сам Бог покровительствует Речи Посполитой. И потому среди шляхты пользовался популярностью миф о Польше как об оплоте христианства, убеждение, что именно Речь Посполитая призвана защитить христианский мир (Тымовский и др., с.244-245).

Это убеждение получило во второй половине XVII столетия серьезное подкрепление в связи с тем, что именно польский король Ян Собеский одержал несколько впечатляющих побед над турками и остановил их продвижение на Запад, защитив, в частности, Вену.

Впрочем, описанные выше русский, португальский и польский примеры имеют лишь косвенное отношение к нашим сегодняшним мифам, поскольку рождались в совершенно иную эпоху и были ориентированы на восприятие лишь сравнительно небольшой привилегированной частью общества. Гораздо большее значение имеет для нас мифология времен распространения национализма, поскольку сегодняшние представления об особом пути России корреспондируют напрямую именно с ними.

Рассмотрим, каким образом националистическая мифология развивалась в Англии. Еще в середине XVI века из уст крупных деятелей церкви можно было услышать странные заявления о том, что у Бога есть национальность. «Господь – англичанин» заявил, к примеру, будущий епископ лондонский Джон Эйлмер и призвал своих соотечественников благодарить его по семь раз на дню, что Он создал их англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. «Господь со своими ангелами сражался на ее (Англии) стороне против чужеземных врагов».

Эти заявления, впрочем, были скорее сродни той ранней русской, португальской и польской мифологии, которые мы рассмотрели выше. Другое дело высказывания, обращенные к широким народным массам, которые начали распространяться в английском обществе несколько позже.

К концу XVI столетия в Англии появляются любопытные славословия в честь английского языка. «Итальянский язык – благозвучен, но не имеет мускульной силы, как лениво-спокойная вода, французский – изящен, но слишком мил, как женщина, которая едва осмеливается открыть рот, боясь испортить свое выражение лица, испанский – величественен, но неискренен, в нем слишком много О, и он ужасен, как дьявольские козни, голландский мужественен, но очень груб, как некто все время нарывающийся на ссору. Мы же, заимствуя у каждого из них, взяли силу согласных итальянских, полнозвучность слов французских, разнообразие окончаний испанских и умиротворяющее большое количество гласных из голландского; итак, мы как пчелы собираем мед с лучших лугов, оставляя худшее без внимания». Забавно, что через полтораста лет, когда Россия дозрела до тех процессов, что развивались в Англии в конце XVI века, Михайло Ломоносов, наверняка не знакомый с цитированным выше источником, соорудил похожее славословия в адрес русского языка, которые у нас еще недавно вдалбливали каждому школьнику. «Карл V, римский император говаривал, что ишпанским языком – с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятелями, итальянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того, богатство и сильную в изображениях кратость греческого и латинского языка».

В эпоху английской революции, когда народ испытывал чрезвычайные трудности, представление об отдельных особенностях нации стали постепенно трансформироваться в своеобразную теорию «особого пути». Как евреи времен Ветхого завета имели особый договор с Богом, так и англичане времен восстания пуритан считали себя вторым Израилем, постоянно возвращаясь к этой метафоре в парламентских спичах и памфлетах, а также в церковных церемониях. Трудности, которые англичанам приходилось преодолевать на практике в сравнении с другими народами, компенсировались в сознании тем, что именно себя пуритане считали народом избранным, народом мессианским, народом, призванным установить истинную церковь на земле взамен разложившейся римско-католической (подробнее об Англии см. Гринфельд, гл.1).

Понятно, что представления об особом пути XVII века имеют совершенно иную окраску, нежели представления XX–XXI столетий. Религиозный элемент у англичан играл несопоставимо большую роль, чем может играть сейчас, тогда как рассуждений об особом пути в экономике, насколько известно, тогда не имелось. Однако в общих чертах ситуацию роднит именно то, что на крутых поворотах истории в эпоху распространения национализма, народ поддерживает себя мифотворчеством, в котором говорит о своей особости, о своих преимуществах по отношению к другим народам, которые кажутся более благополучными и преуспевающими.

Во Франции подобные мессианские представления сформировались также в эпоху революции, но поскольку она отстояла от английской революционной эпохи примерно на полтора столетия, язык национализма оказался совершенно иным – светским и не содержащим никаких отсылов ко «второму Израилю» или к особому договору народа с Господом.

Франция времен Великой революции находилась в глубоком экономическом и политическом кризисе. Хозяйство страдало от страшной инфляции, в городах не хватало элементарных продуктов, а власти увязли в бесконечных обсуждениях идей свободы, равенства и братства. По мере усиления кризиса эти дискуссии перерастали в кровавые разборки между самими революционерами. Завершались эти разборки массовыми репрессиями. Недавно еще самое сильное государство Европы ныне могло позавидовать любому соседу, живущему скучной, размеренной, однообразной жизнью. Более того, Франции угрожала иностранная интервенция, ставящая под угрозу само существование молодой нации. В этой ситуации элиту поразил тяжелый психологический кризис, выходом из которого стала невиданная доселе консолидация общества (подробнее об экономическом кризисе эпохи революции см. Травин, Маргания, гл. 2).

Постепенно у французов сформировалось представление о том, что страдание от собственных неурядиц есть на самом деле не что иное, как великое страдание во имя всего человечества. В христианской традиции, где Бог был распят на кресте и погиб во искупление первородного человеческого греха, подобная трансформация идеи страдания была, наверное, вполне естественной. Франция ощутила себя распятой именно потому, что несла всему миру идеи свободы, равенства и братства. Страдания сразу же стали осмысленными. Соперничество политических клик, неудачные денежные эксперименты, озлобление против вчерашних господ – все это вдруг превратилось в элементы великой миссии, выпавшей на долю самого лучшего, самого передового народа Европы. Патриотический дух проник в сердце общества. Интервенция оказалась отбита. Более того, французская революционная армия под звуки «Марсельезы» понесла революцию на своих штыках в соседние страны, где еще правили ненавистные тираны.

Впоследствии наполеоновская армия, несколько трансформировав ту же самую идею, несла Гражданский кодекс и буржуазные свободы туда, где еще доминировало обычное право, разбавленное феодальными установлениями. Для дворянской элиты Центральной и Восточной Европы Буонапарте являлся ни кем иным как узурпатором божественного права наследственных монархов. Но для французов, проникшихся национальной идеей избавления всего мира от тирании, узурпаторами были как раз наследственные монархи. А Наполеон стал авторитарным лидером, персонифицирующим дух нации, воплощающим в себе весь комплекс идей свободы, равенства и братства. О том, что в империи не осталось даже следов свободы, равенства и братства, ощутивший собственное величие народ задумываться, естественно, уже не мог и даже не хотел (подробнее см. Травин с.412-415).

Французский особый путь выглядел как путь самой передовой нации, прокладывающей дорогу к Свободе, Равенству и Братству для всего человечества. Французы не говорили, что мы, мол, другие, что мы не такие, как все. Они полагали, что являются самой передовой нацией, и их особость состоит в том, чтобы раньше других пройти по пути преобразований и помочь другим народам встать рано или поздно на путь построения общества, избавленного от тирании.

Однако в Германии в XIX веке эпоха становления национализма в полном смысле сформировала теорию особого пути. Исследователь этого вопроса Луи Дюмон отмечал, что «немцы выставляли и пытались навязать свое превосходство лишь потому, что они немцы, тогда как французы сознательно утверждали только превосходство универсальной культуры, но наивно отождествляли себя с ней в том смысле, что считали себя наставниками человеческого рода» (Дюмон, с.145).

Представление об особом характере германской культуры (понимаемой, естественно, в широком смысле) сумело стать для народа определяющим. Германия представлялась местным националистам неким духовным гигантом, возвышающимся посреди других европейских народов, погрязших в суете и тщеславии, в мелких заботах, связанных с функционированием рыночного хозяйства. Немцы же с их великой поэзией, музыкой, философией оказывались чужды мелочам и выстраивали свое национальное бытие исключительно на великом. Как древние греки в свое время считались образцом физического совершенства, так немцы видели себя образцом совершенства духовного.

Германия стала противопоставлять себя абстрактно понимаемому Западу. Примерно так же, как считают сегодня многие в России, немцы рубежа XIX-ХХ веков считали Запад неким расплывчатым целым, отличающимся от Германии отсутствием духовных начал. На Западе доминировала Цивилизация с ее борьбой за выживание, с ее эксплуатацией человека человеком, с ее бездумным использованием рынка. В Германии же над ценностями Цивилизации превалировала Культура. Она предполагала формирование развитой, эффективной экономики без тех эксцессов, которые сопровождают развитие хозяйства на Западе. Она предполагала единство общества вместо гоббсовской войны всех против всех. Она предполагала социальную защищенность вместо вражды, наживы, корысти.

Не случайно именно Бисмарк первым в Европе добился больших сдвигов в деле создания систем социального страхования. Не случайно именно в Германии получило особо динамичное развитие картелирование крупного бизнеса. Не случайно именно Германия столь активно защищала отечественного производителя от иностранной конкуренции. Все эти мероприятия, рассматриваемые порой как независимые, изолированные, на самом деле являлись элементами единой системы патерналистского государства (подробнее см. Травин, Маргания, гл.3).

У разных немцев в их национальном мировоззрении могла быть различная Культура. Кто-то видел величие Германии в творениях Гегеля, а кто-то в том, что в сравнении с французским рабочим немец защищен государством. На самом деле, естественно, защита была условной, и по основным параметрам немец начала ХХ века оказывался даже беднее своего западного соседа. Но национальная идея живет всегда своей собственной жизнью, мало связанной с реальностью.

В Первую мировую войну немцы шли сражаться не только за своего кайзера. Они защищали германскую Культуру, германский образ жизни от русских варваров на Востоке и от «неправильной» Цивилизации на Западе. Утвердив в сознании свое культурное превосходство над врагом, немцы тем самым компенсировали трудности становления рыночной экономики, нищету и убогость жизни, реально существовавшее неравноправие социальных слоев. Возможно, поэтому война была столь долгой и кровавой. Не все были пронизаны таким антивоенным настроением, как, скажем, хорошо известные нам герои Ремарка.

Даже лучшие интеллектуалы Германии чувствовали себя представителями иного мира, нежели мир Запада. Макс Вебер считал, что культурная задача Германии и ее историческое предназначение – не допустить господства американизма в мире. «Просить немца быть приверженным тому,… что народы Европы называют свободой, – писал Томас Манн, – было бы… равнозначно требованию к нему совершить насилие над своей природой» (цит. по Коукер, с.33). А вот еще цитата из «раннего» Т. Манна, ставшего к концу жизни сторонником демократии:

«Немецкий народ никогда не сможет полюбить демократию, по той простой причине, что он никогда не сможет полюбить политику, и что многажды ославленное “чиновничье полицейское государство” есть и остается наиболее приемлемой и глубоко желаемой немецким народом формой государственного существования» (Манн, с.41).

Эрнст Трельч называл воодушевление, вызванное войной, возвращением «веры в дух» – дух, который торжествует над «обожествлением денег», «нерешительным скепсисом», «поисками наслаждения» и «тупым раболепствованием перед закономерностями природы». Причем все эти высказывания отражали мнение значительного числа немецких интеллектуалов. Так в самом начале войны более трех тысяч профессоров в коллективном письме выразили возмущение тем, что враги Германии хотят противопоставить дух немецкой науки тому, что они называют духом прусского милитаризма (цит. по Сафрански, с.94, 96).

После поражения Германия была серьезно оскорблена гигантскими репарациями и демилитаризацией рейнской зоны, в которую французы ко всему прочему в 1923 г. еще и ввели свои войска. На этом фоне идеи национальной исключительности и реваншизма только прогрессировали. В конечном счете, дело дошло до торжества национал-социализма. Вторая мировая война являлась для немцев логическим продолжением первой.

Идея особой германской Культуры трансформировалась в идею особой арийской расы. Конечно, эти две модификации национальной идеи существенно отличались друг от друга и в некотором смысле даже были противоположны (нацисты жгли многие из тех книг, которые составляли истинную гордость немцев). Но, думается, если бы идея национальной исключительности не сформировалась на рубеже XIX-XX столетий, национал-социализм не имел бы в Германии таких прочных корней.

Весьма характерно, что параллельно с германской национальной идеей на той же примерно основе развивалась идея итальянская. Муссолини стремился построить корпоративистское государство, в котором вся нация оказывалась единой в своем противостоянии иному миру. Причем идейной базой фашизма стало выведение итальянских корней из истории древнего Рима. Тем самым национальная культура ставилась, как и в Германии, превыше всех других культур.

Таким образом, на европейском фоне российские поиски особого пути отнюдь не представляются уникальными. Более того, думается, что сегодня мы присутствуем при постепенном отмирании идеи, расцвет которой приходился на трудные для России годы ХХ века. Мессианская идея особого пути нашла тогда свое выражение в мысли о том, что именно в России, как в «слабом звене цепи империализма» (Ленин) начнется мировая революция, а затем она с помощью Красной армии (российского пролетариата) сможет распространиться в наиболее передовых европейских странах с развитыми производительными силами и производственными отношениями. Эта мессианская идея именно потому так хорошо прижилась в умах советских граждан, что полностью отвечала чаяниям общества фрустрированного трудностями модернизации, а особенно революции и гражданской войны. Точно также как французы гордились тем, что они несут Европе Свободу, Равенство, Братство, как английские пуритане гордились тем, что строят в своей стране «Второй Израиль», как немцы гордились тем, что их Культура доминирует над гнилой западной Цивилизацией, так и народы России гордились тем, что несут на своих штыках мировую коммунистическую революцию. В реальной действительности, конечно, идеи мировой революции к реалиям модернизации имели столь же малое отношение, как идеи создания «Второго Израиля». Но «великие идеи» позволяют людям психологически приспособиться к тяжелым временам и худо-бедно пережить их.

Сегодняшние идеи «особого пути» в значительной степени связаны с трудностями перехода от социализма к рыночной экономике. Эти идеи позволяют их носителям чувствовать себя не убогими людьми, проживающими на задворках процветающей Европы и осуществляющими модернизацию спустя десятилетия после того, как другие народы ее осуществили, а великими строителями светлого будущего. Правда, сегодняшняя картина этого будущего уже не носит по понятным причинам коммунистического характера. Она, скорее, имеет националистическую окраску. Но это не меняет сути дела. Если модернизация в России будет успешно осуществляться, то постепенно исчезнет почва для любых подобных теорий. Если же Россия войдет в очередной глубокий экономико-политический кризис, мы, скорее всего, вновь увидим самые невероятные варианты адаптации идеи особого пути к реалиям XXIстолетия.

Литература

1. Гринфельд Л. Национализм. Пять путей к современности. М., ПЕРСЭ, 2008.

2. Дюмон Л. Эссе об идивидуализме. Дубна, Феникс, 1997.

3. Коукер К. Сумерки Запада. М. Московская школа политических исследований, 2000.

4. Манн Т. Путь на Волшебную гору. М. Вагриус, 2008.

5. Паршев А. Почему Россия не Америка. Книга для тех, кто остается здесь. М. АСТ, Астрель, 2006.

6. Сарайва Ж.Э. История Португалии. М. Весь мир, 2007.

7. Сафрански Р. Хайдеггер. Германский мастер и его время. М., Молодая гвардия, 2005.

8. Травин Д. Маргания О. Европейская модернизация. М., СПб. АСТ, 2004. Книга 1.

9. Травин Д. Русский фантом: национальная идея у нас и за рубежом // Травин Д. Путинская Россия: от рассвета до отката. СПб., Дело, 2008.

10. Травина Е. Старые мифы о главном // Звезда, 2007, №11.

11. Тымовский М, Кеневич Я., Хольцер Е. История Польши. М., Весь мир, 2004.

Виталий Найшуль: Назад в будущее [218]