Новояз, new speak, nowomowa... Что дальше?

1. Происшедшее во второй половине 80-х — начале 90-х годов круше­ние тоталитарных и полутоталитарных режимов в странах Восточной Европы повлекло за собой глубинные изменения в общественном со­знании и в языках. Резкое различие между официальным языком то­талитарного общества и языком эпохи посттоталитаризма ощущают все. Возникает естественный вопрос, как назвать одним словом офици­альный язык тоталитарного общества. Убедительный ответ на этот во­прос дает М.Гловиньски в книге «Nowomowa po polsku» (1991).

Книга М. Гловиньского — это собрание статей, опубликованных в 1972—1988 гг. Автор одним из первых предпринял изучение указан­ной проблематики. Он выделяет общие черты, свойственные языку то­талитарных обществ, именно поэтому его исследование имеет значение не только для польского языка, но и для языков всех стран, пережив­ших период тоталитаризма.

М. Гловиньски в статье «Nowomowa» (1978) пишет: «Как назвать этот язык? Языком пропаганды — исходя из цели, которой он служит? Партийным или официальным — с точки зрения его отнесенности к соответствующим организациям? Коммунистическим — исходя из идео­логических взглядов?

Недостаток этих определений заключается в том, что каждое из них обращает внимание только на одну сторону явления. Так как я ищу название нейтральное, беру термин Г.Оруэлла nowomowa (new speak), указывающий прежде всего на новизну этого языка в сравнении с язы­ком классическим. Эта черта не может вызывать сомнения и не пре­увеличивает наличие его других особенностей».

Соглашаясь с мнением М. Гловиньского, я также буду использовать эквивалентный русский термин н о в о я з. Этот термин был употреб­лен при переводе антиутопии Оруэлла «1984 год».

2. Что представляет собой новояз — стиль языка, речь или особый язык? Сошлюсь еще раз на мнение М. Гловиньского, который считает новояз квазиязыком. Он так аргументирует свою точку зрения: «Хотя nowomowa имеет черты функционального стиля (отбор элементов, из которых складывается стиль: репертуар форм, определенная фразеоло­гия, отчетливое предпочтение в выборе лексики) и родилась в полити­ческой публицистике, она атакует и другие сферы языка, стремится подчинить их себе, становится образцом более широкого общения и претендует на универсальность». Я считаю, что термин квазиязык верно отражает основные черты новояза, подчеркивая его «ненастоящесть» ('как бы' — квази-) и пре­тензии на универсальность (язык).

Отметим, что слово новояз употребляется и вне связи с антиуто­пией Оруэлла и не всегда используется для наименования официально­го языка эпохи тоталитаризма. Так могут называть любые языковые новшества, отличающиеся уродливостью. Ср. такое утверждение: Сло­во «памперс» в магазином обиходе стало уже нарицательным. Как на­пример, слаксы, лосины и прочий «новояз» («Тверская, 13», 28.05— 03.06.93).

3. Выше было показано, что для нашего времени характерна пло­хая «языковая компетенция» значительной части общества. Но важно и другое: влияние тоталитарного режима и рожденного им новояза на различные сферы функционирования русского языка. Это обстоятель­ство (не употребляя термина новояз) отмечали многие участники поч­товой лингвистической дискуссии.

В.П.Григорьев пишет: «70 лет наблюдается стремление ввергнуть язык в крепостное состояние. <...> "Дубовость" языка — непреложное языковое следствие политики, при которой "оппонентов не держали", а язык старались обратить в "идеологическую собственность" (вспом­ним иезуитство Сталина, "освободившего" язык от оков "надстройки"). "Мастер и Маргарита" или Хлебников сколько лет дожидались своего часа?».

Ю.Д.Апресян, считая, что падение речевой культуры вызвано рядом факторов, первым среди них называет такой: «семьдесят лет идеологического насилия над культурой. <...> Кургузая гласность, так и не ставшая свободой слова, дала преимущество "образованщине" — неряшливому газетному репортажу, дремучим парламентариям, госу­дарственным органчикам всех рангов. Вынужденные в условиях глас­ности говорить спонтанно и абсолютно не способные говорить спонтан­но из-за недостатка мыслей и слов, они плодят языковые химеры, ко­торые через радио, телевидение и газеты врываются в каждый дом».

Близкие мысли излагает В.Е.Гольдин: «Думаю, что в форме кри­тики состояния русской речи выступает сейчас прежде всего критика общества, ставящего перед говорящими та­кие цели, что они подчас легче достигаются речью формальной и скуд­ной, чем живой и богатой.

Чувство "оскудения" речи, по-видимому, вызывается, во-первых, тем, что зона официального общения с присущими ему сильными огра­ничениями, налагаемыми на выбор языковых средств, оказалась по известным причинам непомерно большой и угрожала поглотить всю область применения литературной речи. В опасности оказалось стиле­вое богатство русской речи, сокращались возможности проявления в речи личностного начала. <...> Во-вторых, во многих случаях официального общения демонстрация лояльности стала подавлять дру­гие функции речи, повышая ценность уродливых и бессмысленных об­разований, лишь бы они служили символом "правоверности". Происходило "функциональное оскудение" официальной речи».

Итак, идеологическое насилие над обществом, породившее новояз (langue de bois) — одна из важнейших причин оскудения речи.

4. Многочисленные исследования свидетельствуют, что в языко­вых процессах, происходящих в разных странах Восточной Европы, наблюдается много общего. Показательны в этом отношении материа­лы нескольких международных симпозиумов: по лексикологии — Гей-дельберг, 1991; по проблемам языкового стандарта и субстандарта — Берлин, 1993; по изучению боль­ших городов — Лодзь, 1994; по связям языка и культуры — Киев, 1994.

Изменения в языках стран Восточной Европы, вызванные измене­нием социально-политической обстановки в этих странах, привлекают не менее пристальное внимание ученых, чем язык тоталитарного вре­мени. <…> Особое направление составляют работы, в которых показано суще­ствование в период тоталитаризма двух языков — официального язы­ка и языка неофициального, направленного на осмеяние, демаскирование пустых, выхолощенных формул новояза.

5. Встает вопрос: как влияет крушение тоталитарной системы, из­менения в государственном устройстве, в политике и экономике, на русский язык? Продолжает ли существовать новояз или он уступил место иным формам языкового общения? Зарождается ли новая систе­ма средств выразительности, новые типы речевой деятельности, новые виды номинаций?

Наблюдения показывают, что новояз не сразу сходит со сцены. Многие люди еще не смогли порвать его путы и начать говорить и писать свежим языком. Рефлексы новояза, особенно из сферы фразео­логии, расхожих формул, лозунгов, призывов, цитат не сходят со стра­ниц газет, с экранов телевизора. Широко употребительны они — часто в ироническом ключе — и в устной речи наших современников. Ред­кий разговор обходится без иронических отзвуков новояза. Вот несколь­ко примеров из множества возможных: (1994 г., разговор двух немолодых женщин-филологов об их общей знакомой, чуждой им по духу) А. Она мне человек чужой // Б. Я это называю «два мира — две системы», (1990 г.: разговор врача 50л. с пациенткой 60л.) В. Ну как желу­док? Нормально работает? П. Не жалуюсь. В. Продовольственную программу выполняет?

Пародирование, вышучивание, травестирование официальной фра­зеологии, лозунгов, призывов, всем известных цитат, названий марксистско-ленинских статей и книг — одно из самых частых средств выразительности в современной публицистике. Текст сугубо официальный, идеологически нагру­женный, известный всем деформируется вставкой элементов иных те­матических пластов, иной идеологической ориентации и приобретает пародийное звучание[162].

Особую роль в развенчании официальной политической речи иг­рал и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стеб [163]. А.Агеев пишет: «Что такое стеб, все более или менее знают; грубо, приблизительно говоря, это специфический язык, на котором общалась интеллигентская и молодежная тусовка в 70—80 годы. Анд­рей Вознесенский тогда писал: «Когда спекулянты рыночные /прицениваются к Чюрленису,/поэты/уходят в рыцари /черного ерничества».

<...> ерничество и стеб были тогда противопоставлены официаль­ному политико-патетическому жаргону, а заодно и всему "великому русскому языку", позволившему себя редуцировать до партийного "новояза". Это была своеобразная культурная самооборона, весьма, впро­чем, глухая и не всегда ясно осознаваемая "носителями языка"» (ЛГ, 03.08.94). Следует заметить, что ерничество и прочие виды иронизации над партийным языком в 90-е годы используются еще более широ­ко, чем в 70—80-е годы. А. Агеев недоумевает над причинами процве­тания ерничества в наши дни: «Удивительно, однако, вот что. На на­ших глазах сменилась эпоха, ушел в прошлое контекст, в котором стеб только и мог естественно существовать и "функционировать". Вдруг некому и нечему стало противостоять, ибо партийная риторика стала частным делом отставных специалистов по "научному коммунизму". Да и единомышленники, носители языка как-то незаметно лишились культурного общего пространства. Стеб по всем расчетам должен был тихо почить в бозе. Но не тут-то было! Последние три-четыре года стали временем настоящего триумфа стеба. Стебают нынче все! Вслед за удалым "Московским комсомольцем" застебали "Независимая", респектабельная "Сегодня", гордый "Коммер­сант". В журнале "Столица" перебивают друг друга два мастера просто-таки виртуозного стеба — Денис Горелов и Алексей Ерохин» (ЛГ, 03.08.94).

Феномен ерничества (предпочитаем это русское слово жаргонному стеб) на основе новояза свойственен, по всей видимости, всем языкам посттоталитарных обществ. Приведем определение стеба, данное соци­ологами Л. Гудковым и Б. Дубиным: «Стеб — род интеллектуального ерничества, состоящий в снижении символов через демонстративное использование их в пародийном контексте...» (Знамя, 1994, № 11, 166). «В прессе почти безраздельно господствует "стеб"», — пишут те же авторы.

Языковую ситуацию, характерную для постсоветской России на­чала 90-х годов, интересно сопоставить с ситуацией, наблюдаемой в других странах Восточной Европы, например, в Польше. Вот как оце­нивает положение М. Гловиньски (высказывание 1980 г.). Подчерки­вая, что влияния новояза трудно избежать, поскольку он охватывает все стороны жизни, автор указывает на наличие «обороны» со стороны говорящих, выделяет защитную реакцию, видя ее в молодежном жар­гоне, гротеске, пародиях на новояз. Он пишет: «Хо­тел бы обратить внимание на роль новояза в современной польской языковой ситуации. Кажется несомненным, что очень трудно уберечь­ся от его влияния, потому что он "прилепляется" к говорящему со всех сторон. <...> Новояз атакует всю языковую практику, протискивается всюду. Даже тогда, когда вызывает отпор, когда является предметом критической рефлексии. А в последнее время он все чаще становится таковым». Автор выделяет три разновидности новояза: 1) убеждающе-пропагандистская, 2) бюрократическая, 3) кичево-народная. Последняя свиде­тельствует о влиянии новояза на те области языковой практики, кото­рые далеки от политики, хотя могут быть одной из форм пропагандист­ской деятельности. Элементы этой разновидности проявляются в языке газет. Можно добавить, что русское ерничество, соответствующее тому, что М. Гловиньски называет языковым кичем, также особенно широко распространено в языке массовых уличных шествий и сборищ, в теле­рекламе, молодежном и интеллигентском жаргоне и языке газет.

Закончим этот раздел сопоставлением взглядов двух лингвистов — русского и австрийского, опубликованных в одном и том же 1991 г. Знаменательно, что явления, которые исследуют эти ученые, тенден­ции, которые они выявляют, очень близки. Это несомненно свидетель­ствует о том, что описываемые ими факты действительно характерны для нашей эпохи. Выводы сформулированы по-разному, однако по сути своей они близки. Г.Н.Скляревская, оценивая состояние современно­го русского языка как лексикограф, приходит к такому выводу: «При­веденные языковые факты производят впечатление лингвистического хаоса: непропорциональное разрастание отдельных микросистем, лом­ка устойчивых языковых моделей, словообразовательная избыточность, неумеренные лексические перемещения от периферии к центру и т.п. При поверхностном взгляде эти явления могут быть расценены как свидетельство порчи, болезни языка. Однако, как нам представляется, наблюдаемые процессы уместно было бы сравнить с внешними прояв­лениями болезни, которые воспринимаются как сама болезнь, но в действительности являются реализацией приспособительных, защит­ных сил организма. Не так ли и кризисные состояния языка, совпа­дающие с кризисными состояниями в обществе, свидетельствуют об активности адаптационных механизмов языковой системы, об ее спо­собности к саморегулированию».

Р.Ратмайр, анализируя большой фактический материал периоди­ческой печати эпохи перестройки, сопоставляет его с языком периода застоя (ньюспик) и выявляет три основные «вербальные стратегии» эпохи перестройки — возобновления, переконнотирования и образова­ния неологизмов. Ее вывод таков: «Основные черты ньюспик нельзя обнаружить в текстах перестройки. Тем не менее, нельзя сказать, что перестройка принесла революцию языка, но были обнаружены симптомы настоящей перестройки: материал неиз­менного в своих основных структурах русского языка строится во мно­гих отношениях по-новому. В настоящий момент трудно сказать, куда идет развитие, но можно утверждать, что язык перестройки не вариант ньюспик, и не новый ньюспик, а настоящий публицистический стиль русского литературного языка как публицистический стиль немецкого или французского языка».

Процесс освобождения от новояза, формирования нового еще толь­ко начинается. Этот процесс далек от завершения. Именно это состоя­ние мы наблюдаем в русском языке начала 90-х годов.

Печатается по кн. Русский язык ХХ столетия (1985-1995). М., 1996. С.9-29.

Поиск по сайту: