ИСТОКИ, ПРОБЛЕМЫ И КАТЕГОРИИ ПРАГМАТИКИ

Термин “прагматика” (от греч. πρ'αγμα 'дело', 'действие') был введен в научный обиход одним из основателей семиотики — общей теории знаков — Ч. Моррисом. Следуя идеям Ч.Пирса, Моррис разделил семиотику на семантику — учение об отношении знаков к объектам действительности, синтактику — учение об отношениях между знаками, и прагматику — учение об отношении знаков к их интерпретаторам, то есть к тем, кто пользуется знаковыми системами. Прагматика, таким образом, изучает поведение знаков в реальных процессах коммуникации. В качестве основной предшественницы прагма­тики Ч. Моррис назвал риторику.

Приведенная характеристика, возможно, достаточна для пост­роения общей семиотической теории, но не для определения области, конкретных задач и проблем прагматических исследований естественных языков, которые, постепенно расширяясь, обнаруживают тенденцию к стиранию границ между лингвисти­кой и смежными дисциплинами (психологией, социологией и этно­графией), с одной стороны, и соседствующими разделами лингви­стики (семантикой, риторикой, стилистикой) — с другой. Прагматика отвечает синтетическому подходу к языку.

<…> Дейксис и оценочные предикаты акцентировали связь значения с переменной величиной из области внеязыковой дейст­вительности, идентифицируемой через субъекта речи: местоимения указывали на переменные предметы/оценочные предикаты — на переменные признаки. Служебные слова не позволяли отвлечься от другой переменной величины —речевого контекста, экспли­цитного и имплицитного. Наконец, коммуникативная установка связывала высказывание с меняющимися участниками коммуни­кации — субъектом речи и ее получателем, фондом их знаний и мнений, ситуацией (местом и временем), в которой осуществляется речевой акт.

Совокупность названных факторов образует мозаику широко понимаемого контекста, который как раз и открывает вход в прагматику смежных дисциплин и обеспечивает ей синтезирующую миссию.

Контекст находится в отношении дополнительности к другому центральному, для прагматики понятию — речевому акту. Взаимодействие речевого акта и контекста составляет основной стержень прагматических исследований, а формулирование правил этого взаимодействия — ее главную задачу. Анализ зна­чения дескриптивных слов “тянет” в сторону семантики, а оп­ределение недескриптивных значений — в сторону прагматики. Для первых характерна семантическая чувствительность, вторые чув­ствительны к контексту. Чтобы правильно употребить слова лампа или зеленый, главное — не ошибиться в выборе внеязыкового объекта. Для того чтобы корректно пользоваться словами такого типа, как ты, даже, сегодня, здесь, ведь, же, еще, только и т. п., сведения о прагматическом окружении очень важны.

Различение слов, ориентированных на денотат, и слов, лишенных такой направленности, было одним из отправных тезисов логической семантики. Б.Рассел пользовался для обозначения этих категорий терминами указательные (indicative) и неуказательные слова.

Если значению конкретных (индикативных, идентифицирую­щих) имен может быть дано остенсивное или дескриптивное определение, то раскрытие смысла недескриптивных слов неотъемлемо от их употребления в контекстно и ситуативно обусловлен­ном высказывании. “Когда вы хотите объяснить слово лев, — писал Б. Рассел,— вы можете повести вашего ребенка в зоопарк и сказать ему: «Смотри, рот лев!». Но не существует такого зоо­парка, где вы могли бы показать ему если, или этот, или тем не менее, так как эти слова не являются индикативными”.

Наряду со служебными элементами языка, о которых упоминает Рассел, тонкой контекстной чуткостью обладают слова, свя­зывающие смысл предложения с говорящим. Понятие субъекта речи объединило, возможно, наибольший комплекс прагматически релевантных вопросов. Именно обращение к автору высказывания знаменовало собой переход от анализа стабильного значения слова к рассмотрению изменчивого содержания высказывания. Если логика, а также структурная лингвистика первой половины нашего века стремились освободиться от говорящего субъекта и свести все свои содержательные категории к отношениям предложений к действительности и к отношениям между предложениями, то начиная с середины века организующим центром “смысловогопространства” стал человек со всеми его психологическими комплексами <…>.

Разработка пропозиционального отношения определила одну из магистральных линий прагматических исследований. Наиболее значимым результатом, полученным непосредственно на этом пути, было установление изоморфизма между предикатами мышления и речи. Анализ пропозициональных глаголов продемонстрировал координацию высказывания с “эмоциональным, социальным, логическим и эвиденциальным фоном” <…>.

Основной прием анализа пропозициональных глаголов и дру­гих недескриптивных значений состоял в выявлении типичных для них контекстов, условий, противопоказанных для их исполь­зования, то есть создающих прагматическую аномалию, и форму­лировании правил употребления. Сосредоточенность на опреде­ленном материале стала сказываться на самом концепте значе­ния: значение связало себя с употреблением.

Понимание языка прежде всего как орудия осуществления не­которой целенаправленной деятельности, имевшее в разные вре­мена многих приверженцев среди философов, лингвистов и осо­бенно психологов, возбуждало интерес к инструментальным воз­можностям высказываний и придавало значению «поведенческий» характер.

В тот период, о котором идет речь, значение представлялось как член каузального отношения в модели «стимул – реакция». Оно рассматривалось с точки зрения его способности воздействовать на адресата, вызывая у него тот или иной психологический отклик (Ч.Стивенсон).

Зависимость значения от психологических и логических факторов показано в статье Э.Сэпира о градуировании. Изучение градуированных (скалярных) значений, начатое Сэпиром, было продолжено, с одной стороны, многочисленными работами, посвященными интенсификации значения и интенсификаторам (фундаментальным в этой области является исследование Д.Болинджера), а с другой – психолингвистическими опытами по измерению значения.

Инструментальный подход к языку, естественно вытекающий из самого определения языка как средства коммуникации, получил новое теоретическое оформление в концепции Л.Витгенштейна <…> Исследования позднего Витгенштейна отвечали тому состоя­нию науки логики, когда возникла необходимость хотя бы частично сбросить груз предшествующих концепций, привычные тезисы которых принимаются за истинные, круг проблем усто­ялся, а абстракции потеряли связь с конкретными фактами дей­ствительности. Было необходимо вновь прикоснуться к своему естественному материалу — речи, и адекватно выразить непо­средственные наблюдения, минуя систему существующих терми­нов. Речь неотделима от форм жизни. В ситуации военных действий легко вообразить язык, состоящий только из приказов и рапортов. Жизнь дает возможность функционировать бесчисленному множеству других “языков”. “Представить себе язык — значит представить некоторую форму жизни”.

Речь входит в состав человеческой деятельности. На приказ, предупреждение, угрозу и т.п. человек может прямо реагировать действием. Соединение речи и действия Витгенштейн условно наз­вал языковыми играми. Подобно Соссюру, Витгенштейн любил сравнивать, язык с игрой в шахматы. Однако если для Соссюра существенным в этой аналогии было то, что мате­риальное воплощение шахматной фигуры безразлично для ее игровой ценности, чем подтверждалась, в частности, условность связи между означаемым и означающим языкового знака, то Витгенштейн подчеркивал этим сравнением целеустремленность и регламентированность языка, его подчиненность правилам и кон­венциям употребления, в которых Витгенштейн искал не только суть языка, но и суть значения. В первом случае сопоставление раскрывало сущность единиц языка, во втором — принципы их функционирования. Для Соссюра важнее была фигура, для Витгенштейна — ход.

Из концепции языка как конвенционализованной формы жизни вытекало понимание значения как регламентированного и целе­направленного употребления слова и высказывания. Витгенштейн дает следующее определение значения: “Для большого класса случаев использования слова значение — хотя и не для всех — это слово можно истолковать так: значение слова есть его употребление в языке. И значение имени иногда объясняют, указывая на его носителя”. Необходимо подчеркнуть, что Витгенштейн имеет в виду не лингвистический (или философский) концепт значения, а значение существительного значение, взятого в его повседневном использовании в речи. В рукописях Витгенштейна содержится запись: “Мы ищем зна­чение значения, а именно грамматику слова значением.

Прагматизация понятия значения, связавшая его с правилами употребления, обернулась его грамматизацией. Появился новый жанр описания значения слова в виде его “грамматики”. Иногда говорят о “логике” употребления отдельных слов или групп слов.

Именно с выяснения правил употребления глагола to mean 'означать' начал анализ значения П. Грайс — автор наиболее важной для судеб прагматики семантической концепции<…>. В теории Грайса произошла смена деятельностного “субъекта значения”: если в бихевиористской психологии роль стимула (или каузатора) придавалась самому значению? тоГрайс отдал ее говорящему. Эту вторую ступень прагматизации претерпело и понятие референции.

Прагматизация значения имела далеко идущие последствия: значение высказывания стало считаться неотделимымот прагма­тической ситуации, а значение многих слов начали определять через указание на коммуникативные цели речевого акта.

Такая точка зрения в явном виде была выражена последова­телем Л. Витгенштейна Н.Малькольмом в его полемике с основа­телем лингвистической философии Дж. Муром о значении пред­ложений вида “Я знаю, что р” и концепте знания. Мур настаивал на том, что в предложении Я знаю, что это моя рука использо­ваны слова (речь шла о глаголе знать) в их обычном смысле, хотя случаев для употребления такого высказывания практически не представляется. На это Малькольм ответил подразумевающим отрицание вопросом: “Разве может быть смысл слова отделен от его употребления?” Уместность высказывания, то есть сущест­вование условий для его употребления, в этом случае принима­ется не только за критерий его осмысленности, но и за критерий осмысленности (то есть наличия значения) содержащихся в нем слов.

<…> Значение слова стало рассматриваться в связи с коммуни­кативной направленностью речевого акта, то есть как орудие посредством которого мы совершаем действие. Этот подход нашел отражение в определении значения оценочных слов, формулируемых в логических исследованиях языка морали, аналогичных иссле­дованиям языка науки, предпринятым философией анализа. Если эти последние имели своим предметом структуру текста, фиксиру­ющего развитие теоретической (логически корректной) мысли, то анализ этики имел своим предметом тексты практического рассуждения, насыщенного субъективной лексикой, в том числе оценочными словами.

Оценочные слова составляют благодатный материал для обос­нования прагматической концепции значения. Будучи прямо связаны с говорящим субъектом и отражая его вкусы и интересы, они в то же время регулярно употребляются в высказываниях, соответствующих ситуации выбора (принятия решения) и побуж­дения к действию. Оценка тесно спаяна с коммуникативной целью речевого акта, программирующего действия. Эту связь можно по­казать на следующих примерах. Отрицательная оценка в речи взрослых, обращенной к детям, всегда принимается не как выражение мнения, а как руководство к действию. Например, слово дрянь (или бяка) обычно нацелено на пресечение предметных манипуляций ребенка (Дрянь! Бяка! истолковывается как 'Брось! Не трогай! Не тяни в рот' и т. п.). Хорошо! Молодец! понимается как поощрение. Высказывание Хорош! имеет значе­ние 'Довольно! Достаточно!' в ситуации регулирования меры. В употреблении многих междометий часто слиты оценка ситуации и некоторое предписание.

Оценка, но Ч.Стивенсону, предназначена для воздействия на адресата. Она отражает прагматический аспект знаковой ситуа­ции. Концепция Ч. Стивенсона известна в аксиологии как теория эмотивности. Она основана на понимании значения слова как одного из членов отношения “стимул — реакция”. Воздействие оценки у Ч. Стивенсона ограничено психологиче­ским состоянием адресата. Другой представитель школы линг­вистического анализа — Р.Хэар — уже прямо определял оценочное значение в терминах коммуникативной установки, связывающей высказы­вание с действием. Оценка, по Хэару, выражает рекомендацию, предписание (commendation) и не может быть определена в тер­минах других слов, лишенных этой функции. Связь оценки с прескрипцией отмечалась и раньше. Однако Р. Хэар увидел не только общность оценки и прескрипции, но и их различие. Ценностные суждения имеют общий характер: они отсылают к некоторому стандарту (правилу, нормативу), применимому не только к данному, но и к другим случаям. Когда советуют: “Купи этот автомобиль”, то это не более чем инструкция о выборе; если же говорят Это хорошая машина, то такое сужде­ние выражает рекомендацию класса (марки автомобилей) и вместе с тем указывает на релевантные для выбора признаки, то есть имплицирует мотивировку рекомендации. Поскольку, одна­ко, стандарт класса с течением времени и изменением требова­ний может меняться, никакие конкретные признаки объекта не входят в значение оценочного предиката. Это видно уже по тому, что любое оценочное утверждение может повлечь за собой вопрос “Чем же это хорошо?” или “Что в этом плохого?”. Оценка выражается “самонастраивающимися” предикатами, “предика­тами-хамелеонами”, принимающими то или другое значение в зависимости от фона. Оценочные предикаты прямо наводят на мысль о наличии у сообщения особой цели. «Язык оценок, — писал Хэар,— удивительно хорошо приспособлен к употреблению в ситуации принятия решения, инструкции о выборе или при из­менении принципов выбора и модификации стандартов». Наблюдения подобного рода предвещали поворот к логическому анализу естественного языка и формулиро­ванию правил коммуникации.

Итак, прагматизация значения складывалась на материале контекстно чувствительных элементов языка, и в первую оче­редь — слов, лишенных стабильного дескриптивного содержания. Если оценочные слова демонстрируют один максимум контекст­ной зависимости, то другой максимум достигается в дейксисе и дейктических компонентах лексического и грамматического значения.

После статьи Вар-Хиллела, опубликованной в 1954 г., од­ной из классических задач прагматики стало изучение индексальных выражений (термин Ч.С. Пирса), то есть дейксиса. Действительно, проблематика дейксиса в точности входит в рамки прагматики в понимании Ч.Морриса, поскольку смысл дейктичсского элемента — при любом понимании слова “смысл” — зависит от ситуации его употребления: 1) денотат дейктического элемента не может быть установлен вне контекста речевого акта — он определяется через отношение объекта к речевому акту, его участникам или пространственно-временным характери­стикам; поэтому в так называемой формальной семантике, где смысл определяется через денотат, описание смысла предложения с дейктическими элементами требует отсылки к контексту;

2) лингвистический смысл дейктического слова тоже не может быть описан без обращения к контексту речевого акта, поскольку смысл дейктического слова — это правило установления его денотата через отношение объекта к контексту речевого акта или к его участникам.

Дейктические слова и элементы пронизывают языковой текст насквозь и составляют в языке не исключение, а правило. Помимо слов типа я, ты, здесь, сейчас, этот, важным источником дейктичности является категория времени, которая “вписывает” в дейктические координаты все предложения, употребляемые в речи, кроме тех, которые У. Куайн назвал “вечными”, то есть предложений с гномическим настоящим — единственным употреб­лением временной формы, которое не является дейктическим.

Дейктическим называется такой элемент, у которого в состав значения входит идентификация объекта — предмета, места, момента времени, свойства, ситуации и т. д.— через его отношение к речевому акту, его участникам или контексту.

От дейктических слов, у которых значение включает отсылку к говорящему (или другим параметрам акта речи), следует отли­чать слова, у которых значение предполагает наблюдателя. Эти слова иногда зачисляют в рубрику “объективного” (или “мысленного”) дейксиса в отличие от собственно дейксиса — “субъективного”. В простом случае говорящий сам и является наиболее естественным наблю­дателем, однако такое совпадение не обязательно (а иногда — в случае слов со “стереоскопической семантикой”, порождающих взгляд на ситуацию с нескольких точек зрения, — с обязатель­ностью отсутствует). К этой категории относятся наречия типа справа, слева и предлоги типа за, из-за, а также многие гла­голы. Ю. Д. Апресян рассматривает, в частности, следующий при­мер с глаголом показаться. В предложении На дороге показался автомобиль наблюдатель естественным образом совпадает с говорящим; между тем предложение В этот момент я показался на дороге аномально: говорящий в данном случае не может вы­ступать в роли наблюдателя, поскольку он служит объектом наблюдения, а других кандидатов на эту роль в предложении нет. Однако в контексте Они утверждают, что в этот момент я показался на дороге аномалия исчезает: в роли наблюдателя выступает не говорящий, а субъект пропозициональной установки.

Таким образом, сферу стереоскопической семантики следует отли­чать от дейксиса.

Не относятся к дейктическим такие категории, как наклоне­ние, модальность, показатели иллокутивной функции (утверди­тельность — вопросительность и пр.). Их семантика прагма­тична — то есть описание смысла требует обращения к говорящему (скажем, предложение с глаголом в желательном наклонении содержит семантический компонент 'Говорящий хочет…') и, следовательно, учета прагматического контекста, — но не дейктична. Конституирующим признаком дейксиса, отличающим егоот других элементов с прагматическим значением, служит то, что у дейктических слов обращение к контексту речевого акта рабо­тает на нужды идентификации.

Дейктические элементы можно разделить на следующие группы: 1) личные местоимения 1-го, 2-го лица (и 1-е, 2-е лицоглагола); 2) указательные местоимения и наречия, а также дейктический определенный артикль; 3) глагольное время; 4) дейктические компоненты в семантике наречий и глаголов; ср., например англ. come 'прийти'.

<…> Помимо того, что многие слова и категории имеют дейктическое значение, почти все референтные выражения могут быть дейктичны в тех или иных своих употреблениях. Так, дейктичны в большинстве случаев собственные имена (людей), только у имен прагматические ограничения касаются не одного речевого акта, а одинаковы для сложной совокупности речевых актов определенного коллектива: Иванов в одном коллективе обозначает одного человека, в другом — другого. Дейктичны кванторные слова, например все и употреблениях типа Все остались довольны: имеется в виду не всё универсальное множество людей, а какая-то конкретная группа. Как справедливо отмечает Р. Столнейкер, дейктичны и модальные слова; так, когда говорят возможно или необходимо, имеется в виду не все множество возможных миров, а множе­ство, определенным образом ограниченное контекстом речевого акта — знаниями говорящих, набором их презумпций, их пред­ставлениями о законе, морали, нормах, физических возможно­стях и пр.

Хотя дейктические местоимения составляют некоторое естест­венное семантическое единство, между личными местоимениями 1-го, 2-го лица (и “наречиями 1-го лица” здесь, сейчас) и указа­тельными имеется существенное различие: личные местоимения задаются основными параметрами речевого акта непосредственно, а указательные должны определяться через эти основные пара­метры с помощью дополнительных и пока не до конца эксплици­рованных понятий, таких, как общее поле зрения говорящих, сте­пень выделенности объекта в поле зрения, нахождение в центре внимания и др. Поэтому формализация указательных элементов через введение отдельной прагматической координаты “указывае­мые объекты” и “предупомянутые объекты”, аналогично коорди­натам “говорящий”, “слушающий”, “место”, “время”, представ­ляет неоправданное огрубление действительной картины.

<…> анафорическое употребление, всегда считавшееся “более простым”, тоже подчи­нено большому количеству прагматических ограничений, которые не учитывались в первых опытах описания прономинализации в рамках трансформационного подхода к языку. Например, законы употребления местоимений 3-го лица не свободны от таких усло­вий, как нахождение объекта в общем поле зрения говорящих, в центре внимания, в фокусе эмпатии и т.д. Вообще границы между анафорой и дейксисом не всегда вполне однозначны. Так, во фразе Послышались шаги — это был Юра местоимение это, казалось бы, анафорическое, однако оно не имеет антецедента. <…>

Приведем примеры толкований дейктических слов (одна из наиболее ранних попыток таких толкований принадлежит Г. Рейхенбаху): я (при употреблении экземпляра — token — этогослова вречевом акте U) = ' тот, кто является говорящим в U'; ты == 'тот, кто является адресатом в U'; этот Х = 'тот X, на который направлен указательный жест говорящего в речевом акте U, быть может, мысленный; или тот X, который находится возле говорящего; или X, выделенный в общем поле зрения участников речевого акта U'.

Толкования такого рода далеко не исчерпывают особенностей употребления дейктических местоимений; ср. такие проблемы, как инклюзивное и эксклюзивное мы; неопределенность местоимений здесь, сейчас, мы, то есть широта захвата “прилегающей” временной и пространственной области или человеческого коллектива; степень обязательности использования именно личных местоиме­нии для называния участников речевого акта.

Важные аспекты семантики дейксиса были осознаны в рамках так называемой формальной семантики: в работах Р. Монтегю, Д. Скотта, Д. Льюиса и особенно Д. Каплана, в которых было обнаружено, что толкования играют для описания семанти­ки дейктических местоимений специфическую роль — более огра­ниченную по сравнению с ролью толкований в семантике преди­катных слов, а также референтных выражений, имеющих дескриптивное значение.

Формальная семантика исходит из того, что указать значение предложения — значит задать для него условия истинности. Таким образом, значение предложения — это функция, приписывающая каждому из возможных миров истинностное значение данного предложения в этом мире. Поскольку, однако, естественный язык дейктнчен, то в нем истинностное значение предложения зависит не только от возможного мира (w), но и от контекста, точнее, от ряда релевантных характеристик контекста — контекстных координат, таких, как говорящий (s), слушающий (а), время (t) и место (р) речевого акта. Этот набор характеристик Р. Мон­тегю назвал индексом<…>.

Р. Столнейкер вносит следующую линг­вистически содержательную поправку в эту схему. Истинность предложения (в данном контексте его употребления) зависит от двух моментов: 1) от выражаемой им пропозиции; 2) от положения вещей, то есть от того, какой из возможных миров оказывается реальным. Ср. следующий пример. Я говорю, глядя в сторону Джо­на, стоящего рядом с Биллом: Он негодяй. Предположим, вам ясно, что Джон негодяй, а Билл — порядочный человек, но вы не знаете точно, кого я имею и виду. В этом случае неясность каса­ется выражаемой пропозиции. С другой стороны, я могу сказать Он негодяй, однозначно указывая на Джона, но вам не очевидно, что я прав. Здесь пропозиция ясна, но вы сомневаетесь в ее истинности. В 1-м случае сомнение возникает при переходе от кон­текста к пропозиции, а во 2-м — на участке между пропозицией и фактом действительности. Столнейкер предлагает, соответствен­но, разбить переход от предложения к истинностному значению на два этапа — переход от предложения к выражаемой им пропози­ции (уже не зависящей от контекстных координат), а потом от пропозиции к истинностному значению.

В упомянутой выше статье Д. Каплана приводится серия при­меров, выявляющих роль контекстных факторов, которые способ­ствуют пониманию предложения, но не входят однако, в выра­жаемое им содержание. Так, — пишет Каплан, — фраза Что ты знаешь нового про Ливию?, сказанная мне моей женой, может касаться либо государства Ливия, либо нашей дочери, и что имеется в виду, я понимаю из контекста, то есть в силу прагма­тических факторов, а не из смысла фразы, причем как я это делаю, несущественно для понятого мною смысла. Как утверж­дает Каплан, для смысла дейктических местоимений тоже несущественно, каким способом достигается указание на предмет. Он предлагает вновь обратиться к концепции Рассела, который счи­тал, что у некоторых видов обозначающих выражений смыслом является сам обозначаемый предмет, то есть что компонент про­позиции, соответствующий дейктическому местоимению, — это указываемый индивид. Различные формы, которые может иметь указание, не отражаются в окончательном содержании высказы­вания — в выражаемой им пропозиции. Указание приводит нас к индивиду, а каким образом — несущественно для содержания высказывания, так же как несущественно то, каким образом была установлена референция (государство Ливия или дочь Ливия) в приведенном выше примере.

Как известно, другой подход, более общепринятый, состоит в том, что смысл референтного выражения — это способ задания объекта. Ср. известную формулировку Фреге, согласно которой смысл имени — это способ, которым имя указываетна свой денотат, то есть способ представления денотата. Однако оказывается, что для указательных местоимений этот подход несостоятелен: способ указания на объект нерелевантен для общего смысла высказывания в той же мере, что и в других, более очевидных случаях участия прагматических факторов в референции.

Убедительный пример приводит Р. Столнейкер. Фраза Меня могло бы здесь не быть, сказанная Джоном на вечеринке, имеет смысл 'Не необходимо, чтобы Джон при­сутствовал на данной вечеринке' (Джон мог бы сказать: „Не необходимо, чтобы я сейчас был здесь") и является истин­ной. Действительно, данная ситуация в другом возможном мире могла бы не иметь места. Между тем высказывание Я сейчас здесь истинно в каждом случае его произнесения, то есть является необходимо истинным; фразы типа Меня здесь нет, Я не здесь, а там могут иметь только переносное значение, в прямом понимании они абсурдны. Следовательно, не является необходи­мой не пропозиция 'Я сейчас здесь', а какая-то другая.

В принципе, фраза Я сейчас здесь могла бы иметь два смысла:

(1) 'Я нахожусь сейчас в том месте, где я сейчас нахожусь';

(2) 'Я нахожусь сейчас в месте А'. Однако смысл (1), где здесь понимается в соответствии со своим толкованием, тавтологичен и неинформативен, так что нормально эта фраза понима­ется не в смысле (1), а в смысле (2).

Таким образом у дейктического местоимения роль толкования ограничена во времени: оно не входит в окончательный смысл предложения при построении смысла целого из смысла частей. Смысл дейктического слова служит лишь способом указания референта и, сыграв эту свою роль, сходит со сцены.<…>

Прагматический анализ не ограничен значением слова и высказывания. Большую область его применения составляет дискурс. Дискурс отражает субъективную психологию человека и, следова­тельно, в отличие от теоретического рассуждения он не может быть отчужден от говорящего. “Средний человек мыслит, чтобы существовать, а не существует, чтобы мыслить,— писал Ш. Балли.—...Даже самые отвлеченные вещи предстают в речи, пропущенные сквозь призму наших нужд, потребностей и желаний в смутном свете субъективного восприятия”.

Теория дискурса как прагматизированной формы текста берет свое начало в концепции Э. Бенвениста, разграничившего план повествования (rеcit) и план дискурса — языка, “присваиваемого говорящим человеком”. Речь [discours],—писал Э. Бенвенист,— следует понимать при этом в самом широком смысле, как всякое называние, предполагающее говорящего и слушающего и намерение первого определенным образом воздействовать на второго....Таким образом, различие никоим образом не совпадает с различием между письменной и устной разновидностями языка”.

Прагматика дискурса сформировалась прежде всего в ходе анализа обыденной речи — практического рассуждения и диалога. Именно эти два вида текста стали базой для выявления так называемой “естественной логики” и законов коммуникации <…>.

Различение теоретического и практического рассуждения соответствует различию теоретического (чистого) и практического мышления, особенно четко проводившемуся И. Кантом (ср. его критику чистого практического разума). Если целью теоретического рассуждения является установление истины, и его законы, следовательно, непреложны и независимы от субъекта, то задача практического рассуждения, результат которого не однозначен, заключается в вы6ope цели и способов ее достижения. Практическое рассуждение направлено на принятие решения, или прескрипцию. Предполагается, что цель всегда желательна для того, кто к ней стремится. Теоретическое мышление обычно имеет своим предметом прошлое и настоящее. Кардинальным для него является вопрос «Почему?» и каузальные отношения. Практическое рассуждение преимущественно обращено “вперед”. Его основная задача — программировать будущее. Для него существенны вопросы «Для чего?» и «Как?». И тот и другой вопрос требует разрешения, альтернативы, то есть выбора оптимального варианта. Этим объясняется роль в практическом рассуждении дизъюнктивных отношений, оценки и оценочного сравнения (Что лучше: поехать на дачу или остаться в городе?, Как лучше поехать: на поезде или на машине?). Мотив разрешения альтернативы, или основание мне­ния, выражается в причинных предложениях, подчиненных модусу, а не диктуму (пропозиции). Предложение Маша плохая девочка, потому что она бьет Жучку прочитывается как 'Я счи­таю Машу плохой девочкой на том основании, что она бьет Жучку'. Действительно, приведенное предложение не выражает причинных отношений: Маша не потому плоха, что плохо обра­щается с собакой, а скорее наоборот — она плохо обращается с животным потому, что плоха.

Когда речь идет о психологическом мотиве поступка, различие между причиной и целью нейтрализуется (с сохранением разницы в модальности); ср.: Я поехал в театр, чтобы развлечься и Я поехал в театр, так как, (потому что) хотел развлечься.

В логическом плане практическое рассуждение содержит скачок от фактических утверждений к модальным (в частности, к модальности долженствования): от связки есть к связке должен. На это первым обратил внимание Д. Юм. Переход от существую­щего к должному делает очевидным, что “за кадром” практического рассуждения стоит регулирующая его система деонтических норм, то есть знание того, что дозволено, запрещено или предписано.

Как только все альтернативы разрешены, практическое рас­суждение переходит от аксиологических и деонтических модаль­ностей к модальности “нужды и потребностей”, выражаемой в русском языке предикативами нужно, требуется, необходимо (в одном из значений). Важно подчеркнуть, что суть этого вида модальности в ее целеустремленности; “нужно”, может быть, только то, что направлено на достижение некоторой цели, а цель — принадлежность человека, точно так же. как причина — принадлежность природы. Цель ставится человеком, она опреде­ляет его сознательные действия, и он связывает с ней положительные коннотации; загадка же причины задана человеку миром. Вопрос “Кому это нужно?” так же законен, как вопрос “Для чего это нужно?”. Модальность “нужды” открывает три валентности: для имени лица, указания на цель и инфинитива (илиименипредмета), указывающего на способ достижения цели: Для того чтобы сварить суп из топора, повару нужно иметь мясо.

Уже сказанного достаточно, чтобы убедиться в том, что прак­тическое мышление выражается весьма специфическим “логи­ческим синтаксисом”. Особенности его построения определяются тем, что автором практического рассуждения является человек не как носитель “чистого разума”, а как психологически сформированная личность. Анализ текста практического рассуждения обнажает “субъективную” (не отвлеченную от психологических характеристик человека) логику. На его основе сформировались такие виды логик, как логика оценок, логика предпочтения, логика прескрипций и логика действия.

Отклонения от законов, установленных системами приведен­ного типа, имеют особый характер и оборачиваются прагмати­ческой непоследовательностью текста, “противоречием в употреблении” (contradiсtion-in-use).

Первым привлек внимание к этому явлению Дж. Мур. Его пример “Идет дождь, но я так не считаю” известен под назва­нием “парадокс Мура”. Витгенштейн придавал наблюдению Мура большое значение. Он, однако, не согласился с Муром, считавшим, что в данном случае имеет место чисто психологическая несо­образность. Витгенштейн видел здесь нарушение логики утверж­дения. Он писал Муру в 1944 г.: “Нет никакого смысла утверж­дать,,р имеет место, но я не считаю, что р имеет место". Такое утверждение следует исключить, и оно исключается „здравым смыслом", так же как исключается противоречие. Это показывает, что логика не так проста, как полагают логики. Притом это не единственное противоречие и не единст­венная исключаемая форма, которая при определенных обсто­ятельствах может оказаться допустимой”.

Парадокс Мура и приведенное замечание Витгенштейна стали одним из факторов, стимулировавших поворот логики к анализу естественного языка, не отделенного от субъекта речи. Отказав­шись от многих упрощений, логики ввели в поле рассмотрения семантику слов и прагматику их использования. Тем самым были заложены основы теории речевых актов.

"Речь как действие со всем спектром возможных для нее коммуникативных целей воплощена в диалоге. Диалог подчинен психологии межличностных отношений. Он прямо зависит от социальных факторов. Участники диалогического (или полилогического) общения выполняют в нем определенные роли, обусловли­вающие модели речевого поведения. Поэтому естественно, что именно эта форма существования языка послужила материалом для формулирования правил коммуникативного кодекса, отступ­ления от которых определяют косвенные смыслы высказывания — конвенционализованные и неконвенциональные. Неконвенциональ­ные компоненты значения речевого акта представляют особый интерес для прагматики. При узком понимании задач прагматики ее предмет иногда ограничивают изучением именно неконвенцио­нальных смыслов.

Всякое социальное поведение регламентируется правилами. Не составляет исключения и речевая деятельность. Нормы речевого поведения хотя и входят (или должны входить) в систему воспитания, относятся к сфере молчаливых соглашений между коммуникативно обязанными членами общества. Задача прагма­тики — их обнаружить и сформулировать. Само существование этих негласных правил становится заметно тогда, когда они нарушаются. Поэтому их поиск часто сводится к выявлению ком­муникативных осечек, неуместности речевых актов, их несовместимости. В области “лингвопатологии” анализ семантических аномалий, изобретению которых отдали дань многие лингвисты, сменился в последние годы анализом аномалий прагматических.

Уже парадокс Мура выявил разницу между несоответствием предложения логическим законам, обесценивающим его истинност­ное значение, и несообразованностью высказывания с правилами коммуникации, нейтрализующей его иллокутивную силу, или, иначе, между пропозициональной логикой и логикой пропозициональных отношений. Первая формулирует нерушимые законы семантики, вторая — нарушаемые правила прагматики. Первая основывается на принципе истинности, вторая — на принципах искренности и последовательности речевого поведения.

Отправляясь от парадокса Мура, П. Ноуэлл-Смит еще до известных работ П. Грайса сформулировал такие правила, как тре­бование истинности (точнее, веры в истинность) утверждаемого, наличия достаточных оснований для мнения или оценки и др. В прагматику стал вовлекаться речевой этикет.

Более развернутый и систематический опыт формулирования правил (постулатов, максим, принципов) коммуникации принадлежит П. Грайсу. Основной прин­цип, названный Грайсом “принципом кооперации”, заключается в требовании делать вклад в речевое общение соответствующим принятой цели и направлению разговора. Этому принципу подчи­нены четыре рода максим: 1) максима полноты информации, 2) максима качества (Говори правду!), 3) максима релевантности (Не отклоняйся от темы!), 4) максима манеры (Говори ясно, ко­ротко и последовательно!).

Не менее важным принципом, регулирующим отношения между “я” и “другими”, является принцип вежливости, уже всецело принадлежащий речевому этикету. Этот принцип требует удов­летворения следующих максим: 1) максимы такта (Соблюдай интересы другого! Не нарушай границ его личной сферы!), 2) максимы великодушия (Не затрудняй других!), 3) максимы одобрения (Не хули других!), 4) максимы скромности (Отстраняй от себя похвалы!), 5) максимы согласия (Избегай возраже­ний!), 6) максимы симпатии (Выказывай благожелательность!).

Очевидно, что сформулированные максимы распространяются не только на речевое общение, но и на другие виды межличност­ных отношений.

Вежливость, как подчеркивает Дж. Лич, по своей природе асимметрична: то, что вежливо по отношению к адресату, было бы некорректно по отношению к говорящему. Говорящий, напри­мер, считает вежливым сказать собеседнику приятное, слушающий же считает долгом воспитанного человека не согласиться с ком­плиментом. Максимы вежливости нередко ставят адресата речи в неловкое положение, между тем как говорящий не должен, сле­дуя тем же максимам, затруднять его выбором речевой реакции, то есть отводить ему роль экзаменуемого.

Максимы вежливости легко вступают между собой в конфликт. Такт и великодушие побуждают к отказу от любезных предложе­ний; максима “ Не возражай!” требует, чтобы предложение было принято. Если дело касается угощения, то в первом случае адре­сат останется голодным, а во втором станет жертвой “демьяновой ухи”.

<…> Коммуникативный кодекс, как и всякое законоуложение, применяется только к сознательным и намеренным речевым действиям. Он регламентирует, с одной стороны, речевые цели (иллокутивные силы), а с другой — содержание пропозиции. Между тем и другим существует определенная согласованность. Особенно важно обратить внимание на чисто прагматическую связь между иллокутивными функциями и истинностью предло­жения. Существование такой зависимости подтверждается следую­щими наблюдениями. Большинство предосудительных коммуника­тивных целей (обман, злословие, клевета, сплетни, наветы, хвастовство, оскорбления и др.) либо прямо имплицирует ложность предложения, либо в той или иной форме искажает картину действительности. Поэтому требование говорить правду, и только правду, независимо от иллокутивной энергии говорящего и сверхзадачи общения, исключает возможность преступного пользования языком. Искренность и истинность в определенной мере покрывают друг друга.

Связь “темных” иллокутивных сил и ложности предложения не является строго обязательной. Так, хвастовство в ситуации действительного преуспевания говорящего нарушает условие скромности, но не истинности. То же относится к речевым актам, задевающим самолюбие адресата или ему льстящим. Доносы и раскрытие чужих секретов, несомненно, подлежат санкциям, но в них соблюдено требование говорить правду. С другой стороны, ложные высказывания не всегда отступают от коммуникативного кодекса. Если ложное высказывание вводится “миропорождающими” предикатами типа допустим, предположим, конструирующими гипотезы и прогнозы, или типа представим себе, вообразим, пофантазируем, помечтаем, осуществляющими откровенно тера­певтическую по отношению к автору речи функцию, оно состав­ляет законный компонент речевой деятельности. Глагол в этом случае как раз и эксплицирует несоответствие содержания предло­жения действительности. В других случаях говорящий не может в нем признаться, так как откровенность повела бы к осечке. “Са­моразоблачающие” высказывания типа того, каким иллюстрировал Мур выявленный им парадокс, создаются в лаборатории исследо­вателя: их нет в речи людей.

Однако цели речевого акта вуалируются не только тогда, когда они подлежат санкциям. Хотя адресат часто нуждается в утешении (оправдании, одобрении, поощрении), откровенное утешение его не утешает. Оно составляет не столько коммуникативную цель, сколько терапевтическую сверхзадачу речи, которая (и адресат это знает) отражается и на искренности говорящего, и на истинности сообщаемого: искреннее желание достигнуть цели (перлокутивного эффекта) не всегда совместимо с искренностью мнения и правдивостью выражаемых суждений. Терапевтическая ретушь действительности в этом случае соответствует интересам адресата.

В громадном большинстве случаев говорящие нарушают правила коммуникации в поисках косвенного способа выражения второго смысла, и они, следовательно, заинтересованы в том, чтобы передача была принята. Основной принцип интерпретации высказывания — в том, что нарушение правила касается только «поверхностного», то есть буквального, значения речевого акта, «глубинное» же его содержание соответствует требованиям коммуникативных максим. Адресат, таким образом, исходит из предположения, что максимы речевого общения способны имплицировать передаваемый ему говорящим смысл (conveyed meaning). Поскольку, однако, говорящие обращаются с правилами коммуникации достаточно свободно, эти правила не могут однозначно задавать смысл высказывания. Вытекающие из них импликации не строги. Чтобы отличить их от логических отношений типа материальной импликации, вывода и следования, П. Грайс назвал их и м п л и к а т у р а м и речевого общения, или коммуникативными и м п л и к а т у р а м и (conversational implicatures). Логические отношения соединяют между собой значения предложений. Прагматические отношения (к ним принадлежат и импликатуры) отражают коммуникативные установки говорящего. Субъектом импликации является пропозиция, субъектом импликатуры — говорящий или (по метонимическому переносу) взятое в контексте речи высказывание. А речевые акты, смысл или иллокутивная сила которых выво­дятся адресатом по правилам импликатур, называются косвенными.

Использование косвенной речевой тактики может либо отвечать интересам адресата, то есть вытекать из принципа вежливости, либо идти ему во вред.

В первом случае говорящий избегает прямо формулировать свои желания, осуществление которых может затруднить собеседника. Он пользуется, например, такими формами выражения просьбы, которые предоставляют адресату удобную возможность отказа. Так, вместо того чтобы прямо обратиться с просьбой об одолжении, спрашивают: У тебя есть свободные деньги?, У тебя найдется лишний зонтик?, Ты не мог бы мне одолжить пачку бумаги? Такое замещение коммуникативной цели отвечает тому, что Д. Гордон и Дж.Лакофф называют смягчением коммуникативного намерения. Косвенные речевые акты этого типа легко конвенционализируются: вопрос о возможностях адресата почти всегда содержит проcь6y. В него естественно входит дательный заинтересованного лица: Ты можешь решить мне эту задачу?

Во втором случае говорящий избегает прямого выражения своей коммуникативной цели не из соображений вежливости — он либо не хочет нести ответственность за свои слова, либо решает предосудительную коммуникативную задачу.

Так, если в ответ на сообщение о пропаже книги собеседник скажет, что в кабинет заходил приятель пострадавшего, то такая реплика явно нарушает принцип релевантности. Восстановление связности диалога придает реплике характер обвинения.

Наконец, нарушение правил коммуникации может иметь своей целью повышение экспрессивности речи, придание ей эстетической ценности. Оно в этом случае формирует стилистические приемы (такие, как повтор, риторический вопрос, ирония, гипербола, литота и пр.). Прагматика перерастает в риторику. Отступление от правил может обернуться и деградацией речи и ее сублима­цией. Каждая фигура художественного текста имеет свою “контрфигуру” в речи обыденной, которая является в одно и то же время и поставщиком, и кривым зеркалом художественных приемов.

Следует подчеркнуть, что сила импликатур речевого общения состоит не только в том, что они подсказывают технику вывода косвенных смыслов, но также и в том, что они уточняют прямой смысл высказывания, исключая другие интерпретации, совместимые с его значением. Так, принцип количества (полноты) информации, как отмечалось разными авто­рами, позволяет интерпретировать предложения типа У Ивановых было двое детей в смысле указания на точное количество, хотя такое предложение не стало бы ложным (в логическом плане), даже если бы Ивановы оказались многодетными родителями. При­меры такого рода можно интерпретировать и несколько иначе: можно считать, что сообщения о количестве отвечают на вопрос типа Сколько было у Ивановых детей?, предполагающий указание на точное число. Если говорящий не располагает нужными дан­ными, он обычно делает соответствующую оговорку.

Однако принцип полноты информации важнее в применении к другому материалу. Он подсказывает интерпретацию высказыва­ний с семантически бедными предикатами; ср. такие пары сооб­щений, как: Дом сгорел и Дом был сожжен. Дом пришел в упадок и Дом был разграблен, Иванов женат и Иванов вдов (разведен).

В этих и подобных случаях, не сообщая полной информации, говорящий не дает повода обвинить себя во лжи, но может выз­вать справедливый упрек в умолчании важных сведений, отсут­ствие которых искажает картину действительности. Логическая истина отлична от прагматической. Если первая устанавливается по принципу совместимости с действительным положением дел, то для второй важнее содержать то количество информации, ко­торое отвечает конкретным задачам коммуникации (что хорошо известно криминалистам). В применении к сообщениям, предназ­наченным для того, чтобы дать общее представление о событии, принцип прагматической верности положению дел, ставящий пре­дел устранению деталей, состоит в следующем: ненормативность события должна быть указана, но сведения о вариантах того, что входит в пределы естественного или социального порядка вещей, не обязательны. Так, например, в энциклопедических биографиях Лермонтова в сообщении о его смерти указывается, что он был убит на дуэли. Вместе с тем в кратких биографических справках о людях, умерших своей смертью, непосредственная причина ухода из жизни обычно не фигурирует. Поговорка Не умер Данила, лихорадка задавила, обращающая внимание на информативную эквивалентность двух сообщений, не относится к ситуациям, в которых под “лихорадкой” подразумевался бы уличный тран­спорт.

Указанный принцип не позволяет распространять обобщенную информацию о событиях на патологические случаи. Отклонение от этого правила может быть использовано в качестве литоты.

Одно из важных явлений, относящихся к сфере прагматики, — это пресуппозиции, или презумпции. Имеются следующие основания для отнесения пресуппозиции к прагматике. Во-первых, опре­деление пресуппозиции опирается на понятие истинности, а истинным или ложным может быть лишь высказывание: предложение вне речевого акта не имеет истинностного значения — хотя бы в силу наличия в нем дейктических элементов. Во-вторых, если рас­сматривать пресуппозицию как компонент смысла, отличный по своей природе от утверждения, то это значит, что введение пресуппозиции в состав толкований требует особой рамки (“пресуппозиционной”, в противоположность ассертивной), а модальные рамки заведомо входят в сферу прагматики.

Далее, среди пресуппозиции есть класс прагматических пресуппозиций, для которых вопрос об их принадлежности к прагматике не встает. Кроме того, имеется так называемый прагматический подход к пресуппозициям в целом (попытка вывести это явление из общепрагматических предпосылок), который, даже если его не принимать, заслуживает внимания.

В то же время при узком понимании прагматики как теории неконвенциональных компонентов коммуникации пресуппозиции не входят в сферу прагматики: пресуппозиции являются конвен­циональными компонентами значения слов и конструкций данного языка (в принципе пресуппозиция, имеющаяся у некоторого слова в данном языке, может отсутствовать у его эквивалента в другом), а не такими, которые возникают в силу общих законов коммуни­кации.

Пресуппозиции были открыты в 1892 г. Г. Фреге, а более по­лувека спустя это понятие было заново введено П. Стросоном.

Суждение Р называют, семантической пресуппозицией суж­дения S, если и из истинности, и из ложности S следует, что Р истинно (т. е. если ложность Р означает, что S не является ни истинным, ни ложным). Обычно высказывание S в ситуации, где ложна его пресуппозиция, приводит к аномалии. Например, вы­сказывание Человек, стоящий у окна, мой знакомый, имеющее пресуппозицию “У окна стоит один — и только один — человек”, бессодержательно, если у окна никто не стоит. <…>

Пресуппозиции входят в широкий класс имплицитных (не ассертивных) семантических компонентов предложения; они облада­ют, однако, достаточно определенными своими собственными свойствами.

1. Пресуппозиции отличаются от логических следствий тем, что следствия, как уже говорилось, подчиняются закону контрапозиции. Так, фраза Иван женат на Марии имеет следствие 'Иван женат', которое не является пресуппозицией этой фразы.

2. От пресуппознции следует отличать также те компоненты содержания предложения, которые отражают его предназначен­ность к использованию в высказываниях с той или иной иллоку­тивной функцией и составляют условия успешности соответствующего речевого акта — побуждения, вопроса, утверждения, обязательства и т.д. Так, фраза Закрой дверь! не имеет, вопреки тому, что иногда утверждалось, пресуппозиции 'Дверь открыта'. Компонент 'Дверь открыта' — это условие успешности акта побуждения, осуществляемого с помощью данной фразы.

3. Кинэн включает в число пресуппозиций то, что можно назвать вводным семантическим компонентом — например, смысл аппозитивного придаточного. Однако ложность вводного компонента не приводит к аномальности высказывания, и отождествле­ние его с пресуппозициями впоследствии было признано ошибоч­ным.

4. Особый вид имплицитного семантического компонента, от­личный от пресуппозиции, составляет также исходное предположение вопроса, исследованное Ф. Кифером: вопрос (I) Кто хочет выступить? имеет исходное предположение "Кто-то хо­чет выступить"; вопрос (II) В каких странах проводится исследо­вание загрязнения воды? имеет исходное предположение "В некоторых странах проводится исследование загрязнения воды". Исход­ное предположение вопроса играет иную роль в коммуникации, чем презумпция вопроса. Исходное предположение может нару­шаться без ущерба для коммуникации — в число допустимых ответов на вопросы (I) и (II) входят: Никто не хочет; Ни в каких не проводится. Между тем реплика, нарушающая презумпцию вопроса, свидетельствует о неудаче коммуникативного акта. Таковой, например, является для вопроса (II) реплика Загрязнения воды не существует (или: Какое загрязнение воды?).

5. Наиболее важное разграничение — это разграничение меж­ду пресуппозициями и коммуникативными импликатурами: оно влияет на определение сущности и круга задач прагматики. Импликатуры не конвенциональны — они вытекают из общих посту­латов коммуникации.

Возьмем один из типичных примеров импликатуры: в условном высказывании вида “Если р, то q” возникает семантический ком­понент "Возможно, что ┐р". Этот компонент —импликатура, порождаемая постулатом информативности. Действительно, если р необходимым образом имеет место, то оно не информативно в качестве условия и будет опущено. Импликатуры отличаются от пресуппозиций в нескольких существенных отношениях.

а) Импликатура — это менее стабильный семантический ком­понент высказывания, чем пресуппозиция: под воздействием кон­текста (т. е. если контекст противоречит данной импликатуре) импликатура может подавляться, аннулироваться. Так, высказывание У Ивановых двое детей имеет импликатуру "У Ивановых только два ребенка, не больше". Однако эта импликатура подавляется в контекстах типа: “У Ивановых двое детей, если не больше”; “У Ивановых двое детей, а может быть, и больше”.

Между тем пресуппозиции неспособны подавляться под воз­действием контекста — они обладают свойством неустрани­мости (nondefeasability). Употребление высказывания с пресуппозицией Р в контексте, который противоречит этой пресуппозиции, приводит к аномалии: пресуппозиция оказывается сильнее контекста. Приводимые в литературе примеры обратного неубедительны. Так, высказывание Джон не раскаивается в том, что он солгал в контексте, где говорящие знают, что он не солгал, неуместно. Высказывание Я не знаю, что он приехал, содер­жание которого противоречит фактивной презумпции глагола знать, не может быть уместным в своем буквальном смысле ни в какой ситуации.

б) Другое важное отличие импликатур от пресуппозиции состоит в том, что они привязаны к семантическому содержанию того, что говорится, а не к языковой форме: нельзя “отделаться” от импликатуры, заменив слово или выражение на синоним. Между тем в случае пресуппозиции это не так: пресуппозиция связана именно с данной лексемой или способом выражения, и в принципе может найтись (хотя, конечно, не обязательно оно есть) слово с тем же ассертивным компонентом и другими пресуппозициями или без пресуппозиций вообще. Примером могут служить сочини­тельные союзы: и, а и но выражают конъюнкцию, но различаются набором пресуппозиций. В отличие от пресуппозиций, импликатуры обладают свойством, которое Г. Грайс назвал не отделимостью (nondеtachability). Неотделимость импликатуры — пря­мое следствие ее неконвенциональности.

Особенно показательна отделимость пресуппознцйй, выражаемых актуальным членением предложения, то есть коммуникатив­ной структурой (семантическое содержание здесь следует пони­мать в узком смысле — как смысл без акцентов и “упаковочной” информации); ср. фразы Джон не купил машину и Джон купил не машину, из которых вторая, но не первая, содержит пресуппозицию, что Джон нечто купил.

Относительно отделимости пресуппозиций можно сделать, впрочем, более точное утверждение. Имеются разные классы пре­суппозиций: пресуппозиции подчиняющих операторов, касающиеся экзистенциальных и фактивных свойств их аргументов, неотдели­мы; а там, где пресуппозиция — компонент семантического пред­ставления, конъюнктивно связанный с остальными компонентами, отделимость или неотделимость пресуппозиций зависит от лекси­ческой случайности.

Самое примечательное свойство пресуппозиций состоит в том, что пресуппозиции предложения сохраняются при отрицании: два предложения, одно из которых означает "Р", а другое "┐Р ", всегда имеют один и тот же набор пресуппо­зиций <…>.

Пресуппозиции не подвергаются также действию некоторых других операторов — модальных и эпистемических. Свойство сохраняться в контексте отрицания и модальном контексте отличает пресуппозиции от следствий. Ср. примеры:

1) а. Учитель поставил три двойки. б. Учитель существует. в. Учитель поставил две двойки.

2) а. Возможно, что учитель поставил три двойки. б. Учитель должен был поставить три двойки.

Предложение (16) — пресуппозиция (1а), а (1в) — его следствие; соответственно в (2a,б) сохраняется (16), a (lв) пропа­дает.

Имеется определенное правило, касающееся относительного расположения семантических компонентов, совпадающих с пресуппозицнями данного предложения: та часть предложения, кото­рая входит в асссртивный компонент его смысла, может в даль­нейшем дублироваться в форме презумпции; если же относительное расположение презумптивной и ассертивной части обратное, то возникает аномалия:

(3) а. У Ивана есть жена. Она работает в сберкассе.

б. *Жена Ивана работает в сберкассе. У Ивана есть жена.

Пресуппозиции подчиняются определенным правилам на­следования (иначе, правилам проекции). Проблема наследования пресуппозиций — это проблема о том, являются ли пресуппозиции частей предложения пресуппозициями предложе­ния в целом. Проблема проекции пресуппозиций возникает в свя­зи с выдвинутым в свое время Фреге принципом композиционности значения: значение целого (выражения) должно быть функ­цией от значений составляющих его частей. Можно было бы пред­положить, что при построении сложного предложения из простых пресуппозиции просто складываются. На самом деле, однако, пра­вила проекции имеют более сложный вид. А именно здесь разли­чается по крайней мере три типа правил, соответствующих классам лексем, по-разному воздействующих на пресуппозиции. Эти классы были введены Л. Карттуненом.

а) Имеется класс сентенциональных операторов, которые Карттунен назвал дырами (holes), поскольку они “пропуска­ют” все пресуппозиции исходного предложения в результирующее. Естественно, что дырами являются отрицание, а также эпистемические и модальные операторы, о которых уже говорилось. В ча­стности, к этому классу относятся все фактивные предикаты (то есть предикаты с презумпцией истинности подчиненного им прида­точного): рад, огорчен, знает и т.д. Действительно, придаточное, подчиненное фактивному глаголу, является презумпцией всего предложения, а презумпция такого компонента, который сам яв­ляется презумпцией целого, тоже является презумпцией целого; например, в предложении Я не делаю вид, что я не знаю, что он богат компонент "Он богат" — это презумпция компонента "Я знаю, что он богат", который сам является презумпцией этого предложения; следовательно, компонент "Он богат"— презумпция всего предложения в целом. Презумпции сохраня­ются в контексте сложного предложения с союзами и, или, если... то. Так, фраза Если Иван опять провалился на экзамене, то он не будет больше сдавать имеет презумпцию "Иван по крайней мере один раз провалился на экзамене" так же как ее имеет составляющее предложение Иван опять провалился на экзамене.

б) Другой класс — это так называемые “затычки” (plugs) — пропозициональные установки (и глаголы говорения), в которых мнение субъекта установки не разделяется говорящим. Этот кон­текст не пропускает исходную пресуппозицию, то есть пресуппозицию говорящего; вместо этого в семантическом представлении предложения возникает семантический компонент вида В а (Р), где В а — пропозициональная установка субъекта а, Р — пресуп­позиция исходного утверждения. В контексте “затычек” происхо­дит “перекрашивание” исходных пресуппозиций.

С. Левинсон справедливо ставит под сомнение существование “затычек” как лексической категории. Действительно, отказ говорящего присоединиться к мнению, которое он передает, — это явление прагматической сферы, не сводимое к классификации лексем. Так, во фразе Никсон заявил, что сожалеет о том, что он не знал о действиях своих подчиненных в контексте заявил пропада­ет пресуппозиция, порождаемая глаголом сожалеет; а во фразе Учитель сказал ученикам, что даже он с трудом понял эту теоре­му в контексте сказал сохраняется пресуппозиция, порождаемая частицей даже. Вопрос о наличии/отсутствии презумпции говоря­щего (в частности, презумпции существования), может в таком контексте решаться неоднозначно; ср. фразу Отец считает, что Иван убил соседскую собаку — есть ли здесь у говорящего презумпция существования Ивана и соседской собаки?

в) Третий тип явлений, характеризующих наследование пресуппозиций, до сих пор весьма неадекватно описывался в литературе. Речь идет о примерах типа (1) Вода либо не кипела, либо перестала кипеть; (2) Если он отказался, то он уже пожалел об этом (об этом = о том, что отказался), где имеется конструкция, вообще говоря, порождающая пресуппозицию (перестала кипеть — значит, кипела; пожалел о том, что отказался — значит, отказал­ся), но в заданном контексте пресуппозиция отсутствует. Рассмотрим, однако, пример (3) Гость молчал, и хозяин тоже молчал: вне контекста первого сочиненного компонента второй компонент имеет пресуппозицию "Кроме хозяина, молчал кто-то еще", порождаемую смыслом слова тоже; но у предложения в целом эта пресуппозиция отсутствует: она насыщается первым компонентом. Пример (3) сходен с примерами (1), (2) в том, что и в нем отсутствие пресуппозиции в целом предложении обусловлено ее насыщением; различие же в том, что в (3) пресуппозиция ка­сается положения вещей в реальном мире, и первый компонент сложного предложения выражает некоторый факт относительно реального мира, а в (1) и (2) первый компонент фиксирует возможный мир, не совпадающий с реальным (мир, в котором выпол­няется условие, составляющее содержание пресуппозиции), и пресуппозиция касается этого возможного мира.

Таким образом, поведение пресуппозиций в контекстах типа (1), (2) характеризуется двумя особенностями: пресуппозиция составляет здесь условие, касающееся не реального мира, а како­го-то возможного мира, не совпадающего с реальным; 2) она на­сыщается за счет другого компонента того же предложения и у предложения в целом отсутствует.

Слова или, если, обеспечивающие возможность такого поведения пресуппозиций, Карттунен назвал “фильтрами”, поскольку они в одних случаях пропускают пресуппозицию, как дыры, а в других подавляют ее. Однако особенность слов если, или состоит лишь в том, что они, с одной стороны, являются миропорождающими операторами (или =' если не'), а с другой — способны со­единять два упоминания одного и того же условия, из которых одно насыщает другое. Таким образом, никакой новой категории эти слова не составляют.

Есть более простые примеры, когда пресуппозиция относится не к реальному миру, а к одному из возможных миров: доста­точно взять любое предложение с фактивным глаголом в сосла­гательном наклонении, ср.: Я был бы рад, если бы вы ко мне пришли, Он был бы огорчен, если бы не застал вас дома (== "тем, что не застал бы").

Перейдем теперь к прагматическим пресуппозициям. Здесь речь может идти о двух совершенно различных вещах. С одной стороны, имеются пресуппозиции, которые можно назвать прагматическими с точки зрения содержания. В ходе изучения пресуп­позиций были выделены следующие классы, характеризующие их содержание: 1) экзистенциальные, то есть презумпции существо­вания; 2) фактивные, то есть презумпции истинности — презумп­ции о том, что некоторый факт имеет место; 3) категориальные презумпции; примером последних может служить презумпция одушевленности субъекта у глагола думать. (Эта классификация не является исчерпывающей — многие презумпции не образуют никаких естественных группировок.) Один из классов в этом ряду составляют прагматические презумпции — такие, которые касаются знаний и убеждений г о в о р я щ и х (впрочем; с тем же основанием их можно было бы назвать эпистемическими пресуппозициями, поскольку это пресуппозиции о знаниях или мнениях говорящих). Говорящий, который высказывает суждение S, имеет прагматическую презумпцию Р, если он, высказывая S, считает Р само собой разумеющимся — в частности, известным слушателю; а предложение S имеет прагматическую пресуппозицию Р, если оно обязывает говорящего иметь прагматическую презумпцию при любом употреблении S в высказывании, то есть если высказывание S окажется, при отсутствии этой презумпции у говорящего, неуместным — неискренним, провокационным и пр.

Семантическая презумпция — это отношение между компонентами предложения; а прагматическая презумпция — это пропозициональная установка (субъектом которой является говорящий).

Прагматическая презумпция является прагматической в том смысле, что ее содержание включает отсылку к говорящему, то есть к одной из прагматических составляющих речевого акта. Прагматические презумпции — наиболее пригодное формальное средство для описания семантики актуального членения, в частности семантики частиц, выражающих актуальное членение (таки

Поиск по сайту: