Номинативно-функциональные типы метафор и их роль в языковой картине мира

Модус фиктивности, являясь вершинным параметром метафоризации, остается и в смысловой структуре метафорического значения. Здесь он может выступать в полном или редуцированном варианте — от формы 'как если бы' до 'как' — в зависимости от функции метафоры. От этой функции и от того, в каком виде сохраняется в значении модус фиктив­ности, зависит и наличие/отсутствие в метафорически образованном зна­чении таких характерных для него признаков, как предметность/непредметность, дескриптивность/оценочность его семантики, нейтральность/ экспрессивность, безобразность/образность (ср.также противопоставле­ние мертвой/живой метафоры), равно как и эпифоричность/диафоричность (т.е. опора на эмпирическое знание или на гипотетическое, на предположе­ние. Поэтому в основание классификации в данной работе положена модификация в метафоре принципа фиктив­ности. Однако в качестве критерия разграничения типов метафоры мы использовали сложившуюся традицию выделять в значении мета­форы не модус, а "назначение" - функцию. Последняя состоит в том, чтобы либо описывать объект как таковой (идентифицирующая мета­фора) или его признаки (предикатная метафора), либо выражать оценоч­ное отношение субъекта к обозначаемому (оценочная метафора) или же отношение эмотивное (оценочно-экспрессивная метафора), либо пред­ставлять объект как существующий в некотором художественно выстроен­ном мире (образная или образно-эстетическая метафора). И поскольку метафора — это и есть наиболее продуктивное средство приспособления языка к по­стоянно видоизменяющемуся отображению мира и миропониманию, то естественно, что здесь можно выделить только сферы доминации той или иной из названных выше функций.

<…>Ниже мы предлагаем такую типологию метафор, которая отображает описание метафоризации и ее результатов с "верхушки", т.е. с явной их органи­зации, а завершает более глубинными слоями этой структурации, водо­разделом между которыми служит то, что принято называть "внутренней формой"[66]. Именно эта сущность и составляет, с нашей точки зрения, остов метафоры.

Существенное для онтологического аспекта рассмотрения категории значения разведение номинативных значений, отображающих сферу наблю­даемого, и значений, отображающих области, не данные в непосредственных ощущениях, но постигаемые умозрительно, находит отражение и в типах метафорических процессов. Так, для метафор, называющих наблюдаемое и ощущаемое из сферы бытия, связанной с эмпирической деятельностью, с физически воспринимаемыми объектами, характерна доминация иденти­фицирующей, или индикативной функции. В этих случаях в сознании всплывают физически представимые образы та­ких объектов (хвост — о конце веревки, плети или очереди, голова— при­менительно к началу поезда, колонны и т.п.). На базе этого типа метафори­зации формируется "конкретное" (в традиционной терминологии) значе­ние при редукции когнитивного начала и аннигиляции модуса фиктивности: уже существующие объекты не нуждаются ни в "открытии", поскольку они познаны на практике, ни в допущении их подобия другим объектам. Нужда существует только в названии для таких объектов. Как правило, это "естественные рода" или артефакты типа ножка гриба, глазное яблоко, глазок 'отверстие в двери', козырек 'навес над входной дверью' и т.д. И наоборот, у метафор, моделирующих отображение объектов невидимо­го мира, "вершиной" является гипотетико-когнитивная модальность (как если бы X обладал признаками Y-a). Семантика таких метафор организу­ет либо абстрактное значение, либо значение, характерное для "общих имен", либо же значение препозитивного типа, отображающее несубстанционально-ориентированные состояния, события, а также факты (движение — как понятие о форме существования материи, рождение но­вой эры, тяжелый характер, горечь поражения и т.д.).

Тем самым различию физически воспринимаемого мира и мира, данного в непосредственных ощущениях, четко и достаточно структурированно соответствует различие в базовых типах метафоры. Один из них идентифи­цирует объект, семантически описывая его как уже существующую реалию, другой же выполняет когнитивную функцию и формирует новый концепт, организуя его посредством ассоциативных механизмов подобия, и на осно­ве такого моделирования создает предикатный тип значения, отображаю­щий не предметы, а отвлеченные от них признаки признаков. По существу здесь речь идет о том, что Н.Д. Арутюнова называет идентифицирующей и предикатной метафорами, но с учетом роли в этом описании модуса фиктивности и указанных выше модальностей. То, что метафора как бы повторяет характерное для первичной номинации разграничение конкретных и абстрактных значений, вполне естественно: метафора "готовит" вторичные значения различных типов (автономное, лексическое, связанное, идиомное), приспосабливая их модельное формиро­вание к универсальному для человека разграничению пространственно вос­принимаемой действительности или характеризуемой на основе категории времени и его аспектов.

Идентифицирующая, или индикативная, метафора порождает тот тип значения, который принято называть дескриптивным (конкретным, портретирующим и т.п.). Спецификой этого типа метафоры является сходство ее обозначаемого и того образа, который становится внутренней формой метафорического значения. При этом подобию здесь "придается вид тождества". Именно этот вид и есть реализация принципа фиктивности, без которого невозможно преодолеть барьер между разными логическими порядками обозначаемого и вспомога­тельного образа. Как нельзя сказать *Мечтать море; *Спрятатъ сон и т.п., так же нельзя совместить в одном естественно-таксономическом представ­лении коленный сустав и чашечку, как это осуществлено в метафоре колен­ная чашечка, основание горы и подошву (ср. подошва горы}, перо для пись­ма и перо гуся, ножку стола и живого существа, поскольку они принадле­жат разным таксономическим родам или видам.

Гибриды типа кентавров и русалок мыслимы только в мифологическом представлении, а как раз реальные объекты не терпят логического беспо­рядка в смысловом отображении. По этой причине модус фиктивности в идентифицирующей метафоре редуцируется: здесь подобие основано на реальном сходстве, поэтому достаточно элементарной операции сравнения (с его модусом как), чтобы сориентировать восприятие не на отождествление и синтез основного объекта метафоры и его образно-ассоциативного комплекса, а на отсылку к чертам сходства по функции, форме, консистенции и т.п.

Итак, идентифицирующая метафора и соответственно такое же по функ­ции метафорическое значение в вершине сохраняют только сравнитель­ный как- модус, хотя в его исходе лежал характерный для всех метафор модус фиктивности.

Идентифицирующая метафора действует в сфере обозначения действи­тельности, непосредственно воспринимаемой органами чувств, и попол­няет в основном тот запас лексикона, который обеспечивает наименование предметов, предметно ориентированных действий, отношений и качеств (кошка 'инструмент для поднятия предметов', ковш экскаватора, хребет горы, космическая пыль, возникшие во время войны многочисленные названия реалий и акций типа гнездо пулемета, котел, язык и т.п., ср. так­же идти или стоять — о движении транспорта; виться — о дорогах, реках; кусать — о разделении чего-л. специальными щип­цами и т.д.).

Значение идентифицирующей метафоры не есть продукт семантичес­кого синтеза, приводящего к появлению нового объекта, но отображение свойств уже существующей реалии. Именно к этому типу метафорической номинации и подходит название процесса, обозначенного Аристотелем как "перенос названия" (или — менее удачно — как "перенос значения"): здесь осуществляется наречение того, что имеет место в мире как сущее, отображено в форме понятия и ищет вербального выражения и закреп­ления последнего как имени, а не создание новою концепта, дотоле несуществующего.

Функция идентификации не совмещается с субъективно ориентированными модусами по двум причинам: этот тип значения коммуникативно приспособлен к тому, чтобы, с одной стороны, служить средством указания на объект действи­тельности, а с другой — обеспечивать картирование мира как объектив­но данного. С этим связаны экспрессивная нейтральность значения и синтак­сические запреты на реализацию в синтаксической позиции, предназначен­ной для идентификации метафор других типов, а также угасание образно-ассоциативного комплекса (или основания внутренней формы) в иденти­фицирующих метафорах. Ср., например, *Пень никуда не ходит (о чело­веке) или трудновообразимое теперь представление о том, что в основе вторичных значений слов очередь (пулеметная) или точка (огневая) лежат метафоры.

Все сказанное свидетельствует о том, что идентифицирующая метафо­ра - продукт лингвокреативной техники в сфере эмпирической деятельности человека, а не собственно когнитивного про­цесса. Именно поэтому для нее характерна эпифоричность, т.е. нейтрализа­ция фиктивности, а также синестезии, т.е. психологического напряже­ния, которое возникает в результате совмещения в метафоре категориаль­но разнородных сущностей. Для получения экспрессивных эффектов используются перифразы: могила - последний приют и т.п.

Метафора способна создавать новые концепции в области обозначения непредметной действительности. Такую метафору можно считать гипотетико-когнитивной моделью, имея в виду ее основную функцию — созда­ние новых понятий.

Когнитивная метафора приводит к формированию абстрактного значения. <…> Когнитивная метафора уподобляет гетерогенное и отождествляет подобное, чтобы синтезировать новое понятие. Вряд ли можно установить онтологическое подобие между жабой и девушкой, но в чешском языке tabka обозначает молодую девушку, благодаря мета­форическому переосмыслению; между памятью машины и памятью чело­века нет реального подобия, но оно устанавливается в результате допуще­ния на основе общего признака "способность к долговременному хране­нию информации" - как если бы у машины были человеческие "скрижали" памяти.

Уместно отметить, что идентифицирующая и когнитивная функции (как в память машины) — это особенность метафоры в мире знания. Наименования с "двойной" семантикой — конкретной и абстрактной — не являются необычными для естественного языка (ср. письмо 'вид корреспонденции' и 'содержание' и т.п.. Именно такие случаи и составляют явления промежуточные. Если в идентифицирующей метафоре модус фиктивности редуцируется в ее продукте до выявляемого на образно-ассоциативном уровне сравне­ния (нос корабля - как нос человека и т.п.), то в когнитивной метафоре этот модус, сыграв свою синтезирующую роль, стремится к аннигиляции. Принцип фиктивности, лежащий в основе такой метафоры, мешает значе­нию имени выполнять номинативную функцию, поэтому живой образ в таком наименовании стирается, а значение имеет тенденцию к генерализа­ции.

Проблема верифицируемоcnb когнитивной метафоры — в основном задача логическая, а не лингвистическая. Для лингвистики важно только то, что и в когнитивной метафоре модус фиктивности угасает — он умира­ет вместе с осознанием нерелевантности образно-ассоциативного ком­плекса для истинного обозначаемого метафоры. Ср. такие, живые еще, когнитивные метафоры, которые не устоялись эпистемически и которые называют педагогическими метафорами; облако электронов, возмож­ный мир, жесткий (или твердый) десигнатор и т.п., и такие уже стершиеся понятия, как уровень, или ярус, языка, ядро атома и др. <…> угасшая когнитивная метафора приобретает свойства эпифоры, начинает функционировать как нейтральное наименование.

<…> Когнитивная метафора характерна не только для научной или публицис­тической речи. Она обычна и для обиходно-бытового языка. Особенно про­дуктивна эта метафора в тех его областях, которые связаны со сферами мышления, чувств, социальных акций, морали и т.п.: предел воображае­мого, найти решение вопроса, гнев прошел или иссяк, беречь или хранить любовь, потерять авторитет, поле деятельности, путь добра и т.д.

Когнитивная метафора создает наиболее сложный для гносеологичес­ких изысканий слой, ибо пока не ясно, в какой мере языковая картина мира, создаваемая при участии и этой метафоры, влияет на мировосприя­тие. Очевидно, что различие между такими сочетаниями, как путь или стезя добра (ср. *стезя зла, где запрет связан с положительной оценочной семантикой и эмотивным эффектом торжественности, создаваемым словом стезя); ложный авторитет и дутый авторитет; отрывки или обрыв­ки мыслей и т.п. — это различие является результатом прагматической нагрузки слов с оценочной или эмотивно-оценочной семантикой.

Идентифицирующая и когнитивная метафоры — это два базовых типа, а третьим можно считать образную метафору. На ее почве в сово­купности с функцией идентификации или когнитивного отображения дейст­вительности, приводящего к формированию нового понятия, образуются оценочная и оценочно-экспрессивная метафоры.

При параметрическом описании образной метафоры, следуя все тому же постулату о том, что результат метафоры — это "верхушка затопленной модели", необходимо было бы дать определение образного значения. Однако такое значение лишено таксономически определенных черт, так как оно всегда производное от контекста окказиональное употребление.

Чтобы раскрыть причину этого явления, обратимся к рассмотрению вершинной для метафоры этого типа функции — образно-эстетичес­кой. Под последней обычно понимается нацеленность на такое художест­венное воздействие на реципиента, которое вызывает в нем ценностное отношение к миру, определяемое в диапазоне категорий прекрасного или безобразного. Из этого определения вытекает, что образно-ассоциативный комплекс метафоры и ее эстетически-образный эффект не совпадают, хотя первый предстает как мотив создания второго. Всякая метафора проходит через стадию образности (о чем свидетельствует "изначальная" приложи­мость принципа фиктивности к любому процессу метафоризации), но об­разно-ассоциативный комплекс, сыграв роль фильтра, может уйти во внут­реннюю форму языкового средства, а может обрести статус художествен­ного изображения мира — его инобытия. Ср. описание зимы с ориентацией на изобразительный ряд у Пушкина: Пришла, рассыпалась; клоками По­висла на суках дубов; Легла волнистыми коврами Среди полей, вокруг холмов... — и у Пастернака: Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин Вмерзшие бутылки голых черных льдин.

<…> образная метафора не полностью сохраняет принцип фиктивности и, следо­вательно, его модус, о чем свидетельствует возможность интерпретации художественного текста не через этот модус, разрушающий все очарование произведения, а через модальность в форме условного допущения как бы, оказывающего менее деструктивное воздействие на сам текст: Снег повис на ветках как бы клоками (ср. *как если бы это были клоки). Это дает основание считать, что. модус фиктивности редуцируется в образ­ной метафоре до формы как бы.

Принцип фиктивности в его полном виде слишком "навязчив" и рас­судочен для образно-поэтических метафор. По этой причине он редуци­руется в них, сменяясь на модус возможного мира - как бы, не требующе­го в данном его варианте иных пресуппозиций, кроме допущения о подо­бии. Подобие же, осознающееся как возможное тождество, не завершающе­еся семантическим синтезом, и порождает синэргию и диафору — живую двуплановость метафоры, создавая психологическое напряжение. То, что образная метафора не переходит в словарь, подтверждает ее динамичность и связь с индивидуальной картиной мира, т.е. с личностным тезаурусом но­сителя языка — ведь многие метафоры так и остаются неразгаданными или дают повод для разной их интерпретации.

<…> Образность метафоры легко может комбинироваться с идентифициру­ющей функцией (повисла клоками, булки фонарей), создавая "кулисы" мирозданья, и с когнитивной, привносящей с собой "зародыш" нового миропостижения (ср. педагогические метафоры типа Предложение - маленькая драма; Пропозиция — остов предложения и т.п.), но наиболее продуктивны комбинации с оценочно-интеллектуальной и оце­ночно-экспрессивной функциями. Ср. в стихотворениях Б.Л. Пастернака явно отрицательный оценочный модус: Пока мы по Кавказу лазаем И в задыхающейся раме Кура ползет атакой газовою К Арагве, сдавленной горами, — или оценочно-экспрессивную окраску: Рассвет холодною ехидной Вползает в ямы, И в джунглях сырость пани­хиды и фимиама.

Итак, образная (или уже — образно-художественная) метафора выпол­няет эстетическую функцию как итог свершающегося в ней иррационально­го, но все же умозрительно допустимого совмещения (Зима повисла на суках дубов; Врасти в землю ногами крови и т.д.). Это совмещение и создает психологическое напряжение у воспри­нимающего метафору, а разгадка ее секрета приводит к эстетическому эф­фекту — наслаждению или отвращению (в более или менее ярком их осознании). Образная метафора далеко не всегда маркирована стилистически, но она никогда не бывает нейтральной по эмоциональному воздействию, а потому создает тот или иной экспрессивный эффект, но не атомарно, а как функция от целостного контекста. Образная метафора текстуально "беспредельна". И хотя в сфере обозначения пространственно восприни­маемых объектов она может воплощаться в одном слове, но чаще всего образная метафора — это целостное художественное полотно или эскиз со своей идеей, композицией и красками. Образная метафора — это языко­вой материал, которым "рисует мир" автор произведения (в том числе в обиходно-бытовой речи).

В оценочной метафоре доминирует модус фиктивности в та­кой же редуцированной форме, как в когнитивной и образной. Однако то, что сама оценка "настраивается" над дескриптивным отображением объекта (предметного или непредметного), придает модусу фиктивности особый оттенок: мотив оценки присоединяется к дескриптивному отобра­жению, вводя таким образом объект в сферу действия оценочной шкалы. Иными словами, если в индикативной метафоре мотив умирает, в когни­тивной он имеет тенденцию к стиранию, в образной он служит средством воссоздания живого представления об обозначаемом как его инобытии, то в оценочной метафоре мотив, или внутренняя форма, выполняет роль катализатора оценочной реакции.

В вершине оценочного значения имеет место суждение о ценности свойств обозначаемого объекта по некоторому аспекту и основанию. А сама оценочная метафора "работает" в ос­новном не в сфере обозначения качественных и количественных парамет­ров предметов, а фактов. Ее основные орудия — предикативы: прилага­тельные, глаголы, скрытые семантические предикаты типа острое зрение, мчаться (о времени), умирать от смеха, когти смерти, на крыльях победы, стена равнодушия, железная логика и т.д. Нельзя не заметить, что оценочная метафора выделяет какой-то признак, отображенный в дескриптивной части значения. Этот признак и становится смысловой вершиной оценочно­го значения наряду с оценкой. Так, метафора острый слух оценивает спо­собность к быстрому и точному восприятию за счет образно-ассоциативного комплекса 'как бы проникать острием внутрь чего-л.' и указанных приз­наков, что и приводит к оценке 'и говорящий считает, что это - "хорошо".

Собственно оценочная метафора эмотивно нейтральна. В ней комбини­руются только два модуса — модус фиктивности, редуцированный до фор­мы как бы (т.е. вводящий некоторый эталон, или стереотип как возмож­ный), и модус оценочный, выражающий отношение говорящего к обозна­чаемому с опорой на мотивирующий метафору комплекс в диапазоне некоторой шкалы ("хорошо"... "плохо"). Так, в оценочных предикатах типа глухой лес отображается то, что лес как бы глухой, т.е. 'очень зарос­ший, далекий от жилья и дорог, так что в него не проникают отзвуки человеческой деятельности'; в мчаться (о времени) отображается как бы очень сильно бегущее время, но здесь оценочный модус может иметь как "плюсовое", так и "минусовое" значение (ср. хорошо/плохо, что время мчится так быстро).

Оценочная метафора, изначально образная, развивается в языке, как и когнитивная метафора, утрачивая образность: она должна избавиться от психологического напряжения, чтобы не отвлекать внимание реципиента на мотивирующий образ, поскольку он чаще всего бывает несущественным для подлинного основания оценки. Выражение квадратный подбородок, например, говорит о его неправильной форме, близкой к квадратной, но все же овальной на самом деле. Поэтому в данной метафоре класс оце­ниваемых объектов сужается как бы квадратными подбородками. Оценка без образа и без экспрессивности — таково конечное содержание оценочной метафоры, приобретающей в процессе функционирования свойства эпифо­ры.

Оценочно-экспрессивная, или эмотивно окрашенная, метафора обладает наиболее сложным построением. Все, что характерно для архитектоники оценочной метафоры, включается и в оценочно-экспрес­сивную, но при этом модус фиктивности сохраняется в ней во всей своей полноте — как если бы. Внутренняя же форма, обусловливающая оценку и, возможно, эстетическую значимость, не имеет столь явной тенденции к аннигиляции (разве что ее стирает время и обычность образно-ассоциатив­ного комплекса для носителей языка). К указанным модусам присоединя­ется еще и модус эмотивности. Под эмотивностью мы понимаем "лингвистическое выражение эмоций" с тем существенным добавлением, что "местом" для этого в семантике значения слова является коннотация (а текста — подтекст). Коннотация — это тот макрокомпонент значения, который включает в себя наряду с образно-ассоциативным комплексом, переходящим во внутреннюю форму, эмотивную модальность и стилистическую маркированность.

Вершиной оценочно-экспрессивной метафоры является эмотивная модальность, но она возникает благодаря тому, что сохраняется образ, который осознается потому, что "изначальный" модус фиктивности сохра­няется в этой метафоре во всей полноте формы — как если бы. Для того чтобы сохранить эффект психологического напряжения, вызывающий в свою очередь эмоциональное воздействие на реципиента, необходимо удерживать метафору в диафорическом состоянии, т.е. ее образно-ассоциа­тивный комплекс должен осознаваться как живой, что и обеспечивается модусом как если бы X был подобен Y (в отношении Q). Такое семанти­ческое состояние характеризует не только процесс метафоризации, но и его продукт — эмотивно окрашенное, или оценочно-экспрессивное, значение.

Это значение, отображая действительность и содержа сведения о ее цен­ности для говорящего, выражает эмоциональное отношение к обознача­емому, соотносимое с чувствами-отношениями типа презрения, стремления к уничтожению кого-либо, желания выразить порицание или, наоборот, восторг, восхищение и т.п. Реализация такой гаммы чувств-отношений, задаваемой в диапазоне эмоционально окрашенного одобре­ния/неодобрения, теснейшим образом связана с тем фоновым знанием, которое позволяет говорящему брать на себя или присваивать себе приори­тетную роль в некоторой жизненной коллизии, считая объект чувства-отношения в чем-то неполноценным, несовершенным и т.п. Ср. типичные для текстов, содержащих эмотивно окрашенные значения слов и выраже­ний, реплики: с презрением/пренебрежением, с восторгом/восхищением и т.п. (сказал X). Разгадка этих ролей в тексте возможна на основе знаний его пресуппозиций.

Нельзя не заметить, что эти эмотивные модификаторы общеоценочных чувств-отношений одобрять/не одобрять толковые словари стремятся ис­пользовать в качестве экспрессивно окрашивающих помет. Красивые и некрасивые, легкие и тяжеловесные мысли нагромождены одна на другую, теснятся, выжимают друг из друга соки и того гляди запищат от давки (Чехов) (здесь оценочно-экспрессив­ные метафоры легкие, тяжеловесные вводятся оценочными красивые и некрасивые и все вместе подготавливают образные — нагромождены, тес­нятся, выжимают соки, того и гляди запищат от давки).

<…> В оценочно-экспрессивной метафоре подобие также преобладает над тождеством, как и в оценочной, что онтологически закономерно: основ­ной объект метафоры — то, что есть в мире (некоторое свойство или по­ложение дел), а вспомогательный комплекс — это образно-ассоциативные черты некоторого квазистереотипа, т.е. представления, имеющего в данном языковом коллективе статус национально-культурного эталона некоторого свойства (медведь — неуклюжести, лиса — хитрости), некоторой ситуации (плестись, тащиться — медленного и "вялого" движения) и т.д. В таком соположении не только гетерогенных сущностей, но к тому же и такого их подобия, которое создается за счет свойств квазистереотипа, реальное тождество не может иметь места. Именно по этой причине оценочно-экс­прессивная метафора, как правило, не преобразуется в чисто оценочное значение даже при угасании образа, хотя и такое развитие возможно (как это имеет место в значении прилагательных типа глубокое содержание, глубокий сон, мелкие неприятности, крупные ошиб­ки и т.п.).

Внутренняя форма оценочно-экспрессивной метафоры остается функ­ционально нагруженной: она сигнализирует о том, что субъект речи отно­сится к обозначаемому метафорического значения, как если бы оно было тем, что соответствует ассоциациям, актуализируемым данным квазисте­реотипом. Таким образом, модус фиктивности удерживает образно-ассо­циативный комплекс в фокусе восприятия (думается, в подсознании). Ср. в этой связи уже приводившиеся выше примеры возможной экспли­кации модуса фиктивности, а также случаи типа Он - осел = 'Он упрям по-ослиному, т.е. как если бы был ослом'; У нее железная воля = 'У нее крепкая, как бы железная воля' и т.д. Необходимо добавить, что характер­ное для оценочно-экспрессивной метафоры (и соответственно аналогич­ных значений) обращение к квазистереотипу связано с тем, что последний не может ввести в заблуждение именно в силу своей обычности, угадывае­мости подлинного его обозначаемого. Поэтому данный тип метафоры так характерен для обиходно-бытовой речи, где преобладает спонтанность выбора при опоре на стереотипы, шаблоны речи и т.п.

Оценочно-экспрессивная метафора используется в сфере наименования непредметной действительности, причем с уже заданным оценочным смыслом. И цель такой метафоризации — этот смысл перевести в эмотивно окрашенный, не нейтральный регистр. Поэтому оценочно-экспрессивная метафора обычно получает тот или иной стилистический статус, а именно способность нести сигналы о принадлеж­ности наименования к разговорно-просторечным, грубо просторечным стилям общения, к книжной речи и т.д.

Образ в оценочно-экспрессивной метафоре не так ярок, как в собствен­но образной: будучи стереотипизированным, он только окрашивает зна­чение ассоциативно. В этой связи небезынтересно напомнить об известном в киноискусстве "эффекте Кулешова", согласно которому комбинаторное совмещение двух кадров приводит к тому, что один из них начинает вос­приниматься под впечатлением от второго. Так, лицо человека с нейтраль­ным выражением будет казаться грустным, если соседствует с кадром, на котором изображен гроб, или веселым, если в соседнем кадре — та­релка с едой, и т.д. Аналогичным образом в высказы­вании Не человек — змея (Грибоедов) герой представляется "ядовитым", "жалящим своими речами" и т.п., поскольку слово змея актуализирует здесь наряду с метафорическим значением 'коварный, опасный' указан­ную выше окраску, соотносимую с признаками внутренней формы.

Предлагаемая типология метафор и сформировавшихся на их базе значений, а они могут быть номинативно автономными (осел, тащиться, взахлеб), связанными (раб страстей, твердое намерение и т.д.) или идиоматичными (тертый калач, высуня язык), показывает, что метафора как модель — продуктивный способ пополне­ния языкового инвентаря. И не только лексикона, но и грамматики. Но в сфере последней происходят такие процессы, где лингвокpeaтивное начало преобладает над когнитивным.

В заключение можно привести слова У. Куайна, который писал о том, что язык можно представить в образе корабля, находящегося в море и нуждающегося в ремонте, но который нельзя покинуть и поэтому перест­раивать его возможно, только используя имеющийся материал — доску за доской. Метафора — одно из средств подновления непре­рывно действующего языка за счет языкового же материала. Метафора необходима языку-кораблю, плывущему под национальным флагом через века и социальные катаклизмы при сменяющейся вахте поколений. По­скольку каждый корабль стремится обойтись своими средствами (хотя возможны и заимствования), то это обновление неизбежно содержит элементы прежнего мировидения и языковой техники, коль скоро про­цесс создания нового опирается на них и использует связанное с ними знание. Результаты такого процесса принято называть - совершенно спра­ведливо, на наш взгляд, - языковой картиной мира, запечатленной в значениях языкового инвентаря и грамматики. При этом нельзя забывать, что говорящие сообщают друг другу мысли о мире, используя значения слов и выражений как средства для создания высказывания, поэтому опас­ность не разглядеть за языковой картиной мира того, что в нем действительно имеет место, не столь велика. Эта опасность существует в основном как проблема непонимания или недопонимания из-за слабого владения чужим языком и в значительной степени его образно-ассоциативным бо­гатством, тем самым, которое заключено "между семантикой и гносеоло­гией".

Языковая картина мира - факт национально-культурного наследия. Язык и есть одна из форм фиксации этого наследия, в том числе примет, поверий и т.д. Так, если в русском языке слово гусь вызывает представ­ление о важности или жуликоватости, то в английском эта реалия ассо­циируется с богатством, глупостью и т.д.

Именно образно-ассоциативное восприятие иначе "рисует" процессы ментального характера в русском и английском языках (что, естественно, распространяется на любые языки, особенно неродственные). В русском языке, например, смысл 'быть целиком занятым какими-либо мыслями' выражается сочетаниями, где глагол - продукт косвенной номинации и потому имеет связанное значение: (целиком) погрузиться в свои мысли; быть поглощенным своими мыслями и т.п.; в английском выступают другие средства и способы для выражения заданного смысла.Примеров подобного рода можно привести сколь угодно много, по­скольку языковые картины мира необычайно разнообразны. Особенно хорошо известны и описаны расхождения, связанные с разными языковы­ми картинами мира в работах по теории перевода.

Итак, мы полагаем, что способность творить и разгадывать метафору как наиболее продуктивное средство пополнения инвентаря языка, привно­сящее в него видение мира данным народом, опосредованное уже имею­щимися в языке значениями слов, морфем, сочетаний слов и даже синтакси­ческих конструкций, принадлежит языковой компетенции. Тем самым она связана с собственно человеческим фактором.

Узнавание метафоры — это разгадка и смысловая интерпретация текста, бессмысленного с логической точки зрения, но осмысленного при замене рационального его отображения на иногда даже иррациональную интерпре­тацию, тем не менее доступную человеческому восприятию мира благодаря языковой компетенции носителей языка.

<…> Обозначая, метафора создает языковую картину обозначаемо­го. Эта картина особенно живописна и национально-колоритна, когда на основе метафоры формируются фразеологизмы-идиомы. Но она не утра­чивает самобытности и яркости при формировании экспрессивно окрашен­ных значений слов. Две тенденции характерны для связанных значений слов, организующих номинативные парадигмы фразеологических сочета­ний: эти значения создают языковую картину мира, когда в них еще не за­тухает образно-ассоциативный потенциал, но они нейтрализуются по своей метафорической живописности, если в них доминирует когнитивная функ­ция. И, конечно же, самое яркое проявление именно языковой картины мира характерно для художественных текстов, где метафора — способ создания самого мира, увиденного глазами мастеров слова.

Печатается по ст. Телия В.Н.Метафоризация и её роль в создании языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. М, 1988. С.173-203.

Поиск по сайту: