Язык, «языковые игры», языковая картина мира

Вопрос о «чтойности» слова был поставлен еще в античности. Со времен Демокрита (V— IV вв. до н.э.), отделившего слова-име­на от вещей, не утихали споры вокруг проблемы: что такое имя вещи? Платон в диалоге «Кратил» сформулировал для последую­щих поколений философов задачу-вопрос: слово - это результат договора между людьми, т.е. артефакт, или оно принадлежит ве­щам и его происхождение божественно? Софисты и киники, ис­пользуя сократический метод, считали, что слово — это «кличка» неведомого, изобретенная людьми, а потому оно никак не связа­но с содержанием называемого предмета. Следствием такой пози­ции явился познавательный релятивизм и скептицизм, который дошел до наших дней. Аристотель, напротив, признавал связь язы­ка с бытием. Он даже вывел онтологию («общие роды бытия» и «общие роды сказывания о бытии»), анализируя античный словарь, утверждая, тем самым, правомерность репрезентативной функции языка. Позиция Аристотеля получила признание и дальнейшее обо­снование в философии Гегеля.

В христианской цивилизации в той или иной форме признава­лось существование внутренней связи слова с тем, что оно назы­вает или обозначает. Вл. Соловьев, например, признавая язык од­ним из основных элементов жизни общества, считал, что его образование «совершенно независимо от сознательной воли отдель­ных лиц», он не произведен, не выдуман «личною сознательною деятельностью». М. Хайдеггер настаивал на том, что давать слово бытию есть единственное дело мысли, ибо «язык - дом бытия».

В традиции раннего христианства считалось, что лукавить со словом, плутовать с ним не просто непозволительно, но и грехов­но. Ссылаясь на свидетельства Василия Великого, А. Кураев пи-

шет, что язычники, как правило, уговаривали христиан: «Только словом произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судью смягчить, и Бога умилостивить». Но так как для христиани­на имена предметов, а тем более имя Бога - не есть произвольное установление или «кличка» неведомого, то они предпочитали смерть словесному отречению, которое означало для них отрече­ние от веры.

Если в слове проявляется бытие сущего, если не мы, люди, име­нуем вещи, если слово мистично, то у нас нет права произвольно распоряжаться именами-словами. Такое отношение к слову и Сло­ву принуждает человека «вслушиваться» в него, ответственно ис­пользовать его (Его) в своем говорении, заставляет говорящего говорить определенным образом, следуя догматическим и линг­вистическим нормам. Грамматика, в этом контексте, рассматри­вается не как произвольное установление написания слов и форм их связи, а как необходимо соотнесенная с логикой мышления, а следовательно, и с логикой бытия. Известно, что связь граммати­ки, логики и онтологии была одной из центральных идей Гегеля.

В европейской культуре XX века возобладала тенденция отхода от онтологии языка, т.е. от признания его укорененности в бытии. Опасность такого положения дел осознавали многие отечествен­ные мыслители. Н.Бердяев, называя эту ситуацию болезнью об­щества, писал: «Мы все уславливаемся, что значат слова, непос­редственный смысл которых утерян». Слова превратились лишь в названия, пустые звуки, а «пустые, утерявшие реальный смысл слова не подпускают людей друг к другу». Чтобы восстановить ре­альный смысл слов, следует, по мысли Бердяева, восстановить связь слов со Словом-Логосом. Ноуменально Логос отождествля­ется с Богом-Отцом («В начале было Слово, й Слово было у Бога, и Слово было Бог»). Феноменально — с Богом-Сыном («И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины»). Человеку, в силу его богоподобия, дан дар обладания словом. Та­кое понимание слова человеческого обусловливало отношение к наскоро изобретенным холодным, бездушным словам как к свое-

го рода богоборчеству. Не случайно Н. Гоголь писал: «Опасно шу­тить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!».

Деонтологизация языка способствовала обретению им свобо­ды от репрезентативной функции. В итоге возникла тенденция понимать истину как свойство лингвистических формообразова­ний, в частности текста. Истине было отказано в праве иметь кор­релят вне текста. Такое понимание слова и истины французский философ, основатель концепции деконструктивизма Ж. Деррида (род. 1930) использовал, например, для дискредитации текста Апо­калиптического послания Св. Иоанна и отрицания истинности его содержания. Деррида утверждает, что текст послания есть не От­кровение Истины, а произвольное цитирование информации, бро­дящей по бесконечно переплетающимся каналам коммуникатив­ного пространства. В этом случае слова текста Св.Писания содержательно обесцениваются, но, как считает современный философ и богослов А. Кураев, «цивилизация, для которой слова обесценились, уже не имеет права называться христианской».

Классическая рационалистическая установка, согласно кото­рой язык выражает (репрезентирует) реальный мир, а мышление только с помощью языка в состоянии постигать и выражать внут­реннюю природу мира и человека, опиралась на представление о божественном творении мира. Действительно, если признавать, что Вселенная есть творение Того (Абсолюта, Бога), Кто имел замы­сел творения и «записал» этот замысел на языке, на котором гово­рил Сам, то следует признать: (а) существование «внутренней» «скрытой природы» всех сотворенных вещей и явлений, под­чиняющейся универсальной закономерности, (б) возможность языка адекватно репрезентировать содержание этого замысла. В контексте идеи творения изобретение новых научных терминов и понятий предстает как «оттачивание» языковых средств адек­ватного постижения реальности, которая предстает в образе Кни­ги природы, написанной Творцом.

Признание существования всепроникающего Логоса позволяло осмыслять бытие как имеющее внутреннюю содержательную логи­ку. Эта установка рационалистической культуры получила в пост-

модернистской философии название «логоцентризма», который и стал одним из главных объектов ее критики. Главные аргумен­ты критики таковы: логоцентризм является формой рациональ­ного насилия над миром, акцентирует власть разума, демонстри­рует «империализм Логоса» (Деррида), налагающего запрет на свободную ассоциативность мышления. Французский философ М. Фуко (1926—1984) утверждал, что логоцентризм есть форма логофилии (от греч. logos — слово + phileo — люблю), признаю­щей аксиологический приоритет рациональности, логики. Прав­да, при этом он отмечал, что логофилия есть следствие скрытой в глубинах рациональной культуры логофобии (от греч. logos — слово + phobos — страх). Суть ее в том, что логоцентризм (и классическая рациональность в целом) испытывает смутный страх перед возмож­ностью внезапного проявления спонтанности и беспорядочности мышления, когда оно в процессе вербальной объективации своего содержания может выйти за границы установленных грамматичес­ких, лингвистических и стилистических норм и законов. Так как такое непредсказуемое поведение мышления ставит под угрозу спо­соб бытия классического типа рациональности, где доминировал Логос, то, утверждает Фуко, всегда существовали специальные при­емы, которые «гасили» желание мышления уйти в «буйство», «нео­бузданное бурление» в использовании семантической безгранично­сти. К таким приемам он относил классификацию, упорядочивание, распределение. Помогала этому «обузданию» и строгая установка рациональной культуры на легитимность только «высоких» мыслей, одетых в броню логически-содержательной безукоризненной пос­ледовательности. Все, что не укладывалось в прокрустово ложе «вы­соких мыслей», рассматривалось как разновидность когнитивной шизофрении и бессодержательной логореи, т.е. речевого потока. Чтобы обессмыслить ту задачу, которую ставит логоцентризм перед мышлением и языком - адекватно дешифровать смыслы, заложенные Творцом, надо раз-божествить мир, пришли к выво­ду философы-постмодернисты. Тогда язык потеряет свою репре­зентативную функцию, так как означающее освободится от связи

с означаемым. Ж. Делез, например, отказывает языковому знаку в обладании функцией не только репрезентации объекта, но даже ука­зания на его наличие. По мнению другого французского философа-постмодерниста Ж. Лиотара, картину мира можно трактовать толь­ко как выдуманное повествование.

Но если язык не является посредником между человеком и объективной реальностью, то не имеет смысла задавать вопросы, которые всегда интересовали философию: «Как соотносится язык с мыслью?», «Способен ли используемый язык адекватно выразить (репрезентировать) подлинную природу реальности?» и т.д. Отка­зав вербальному знаку в возможности репрезентировать объект, постмодернистские авторы вслед за швейцарским лингвистом Ф. де Соссюром (1857-1913), утверждавшим, что значение не яв­ляется однозначным соотношением означающего и означаемого, а есть объективный мираж означивания, стали рассматривать язык только как семиотическую систему. В ней языковые структуры не являются заранее определенными, так как не существует никаких схем упорядочивания этих структур. Что же касается реально фик­сируемой определенности в языковых структурах, то ее существо­вание обусловливается вовлечением языка в коммуникативные процессы, в которых только и выявляется смысл любого вербаль­ного знака. Текст стал рассматриваться как существующий в неза­висимом от автора режиме.

История культуры и смена словарей. Идеи австрийско-британс­кого философа Л. Витгенштейна (1889—1951) о том, что «границы языка» есть «границы мира» индивида, а также работы французс­кого психоаналитика Ж. Лакана (1901 -1981), который утверждал, что структура личности определяется структурой ее языка, поло­жили начало рассмотрению культуры и общества как явлений, возможных только благодаря языковой практике. На толкование языковых актов как форм социокультурной деятельности повлия­ло и учение Ф. де Соссюра о произвольности связи между означа­ющим и означаемым.

Идеи о том, что с изменением словаря, т.е. способа говорения, одновременно происходит изменение ценностных и ментальных

установок в культуре, восходят к Ф. Ницше. Эту позицию разде­ляет современный американский философ Р. Рорти (род. 1931), ко­торый приводит следующие примеры связи словаря и культуры: (1) существование в словаре таких слов, как «подлинная реаль­ность», «истина», «сущность», «закон» ит.д., свидетельствуют о том, что в этой культуре мир интерпретируется как результат творения Бога, имеющего некий проект, который расшифровывается с по­мощью языка науки. Но этот словарь, изобретенный Галилеем и Ньютоном, и словарь алхимиков равноправны, ибо ни тот, ни дру­гой не имеют никакого отношения к реальности. Галилею просто подвернулся языковой инструмент, который случайно оказался лучше приспособленным к определенным целям; (2) слова Ниц­ше «Бог умер» ознаменовали появление такой культуры, когда люди перестали служить высшим целям достижения Блага, Исти­ны, Красоты, и на смену образа человечества, как постоянно про­двигающегося к Истине и Свету (главная идея прогресса), пришел образ «голодных поколений, попирающих друг друга» (Ницше), ни к чему не приближающихся, а просто слепо и случайно сменяющих другдруга.

М. Фуко интерпретировал метафору Ницше «Бог умер» как ука­зание на освобождение пространства культуры и философии от че­ловека: «смерть Бога» есть одновременно и смерть самого человека, «именно в смерти человека и исполняется смерть Бога». Словарь, изобретенный Ницше, позволял, утверждал Фуко, выражать главную ситуацию в культуре: «человек остался без Бога». Но новый словарь нельзя рассматривать как более адекватный и дающий наиболее адек­ватную картину мира. Он просто переописывает реальность, а не спо­собствует более полному ее постижению.

Появление нового словаря, как считает Рорти, начинается с изобретения и применения каких-то метафор, созревших в голо­вах отдельных людей. Метафора, используя известные слова не­привычным образом, позволяет высветить те аспекты событий и явлений, которые не видимы при обычном словоупотреблении. О метафоре нельзя сказать, истинна она или ложна, приживется она в культуре или нет. Ее невозможно опровергнуть, доказать или

обосновать, почему сложилась та или иная метафора в голове ее творца и т.д. Так, нельзя найти причину возникновения метафо­рического использования Ньютоном слов «сила», «притяжение», а можно только, считает Рорти, высказать по этому поводу пред­положения, каждое из которых имеет право на существование: на­пример, воздействие космических лучей на тонкие структуры мозга Ньютона, влияние на его мышление некоторых навязчивых стран­ностей, обусловленных психологическими травмами, и т.д. В прин­ципе, как пишет Рорти, неважно, как и почему удалось Ньютону изобрести метафоры. Важно то, что в результате появился инстру­мент, с помощью которого стали мыслить о природе так, как этого не могли делать раньше.

Метафорическая аранжировка реальных событий и явлений широко используется самими постмодернистами, которые ввели в словарь такие метафоры, как «ризома», «складка», «след», «ти­шина» и т.д. Смысл метафоротворчества они видят, прежде всего, в том, что оно доставляет наслаждение, которое Ж. Лиотар толку­ет как ощущение победы, «вырванной, по крайней мере, у одного, но грозного соперника — общепринятого языка, его устоявшихся коннотаций» (термин, выражающий отношение между смыслом и именем). Не случайно французский философ-структуралист Р. Барт (1915—1980) говорил об «эротике языка». Творцов мета­фор много, но не все метафоры укореняются в культуре. Ньютону повезло, его метафоры укоренились в культуре XVII века, и на их основе возникли правила научной языковой игры.

«Языковая игра» в науке.

«Языковые игры» — понятие постнеклассической философии для обозначения речевых систем коммуникации, организованных по определенным правилам. Метафору «языковые игры» ввел Вит­генштейн. Она демонстрирует отказ от референциальной (от сло­ва «референт», обозначающего объект, к которому относится суж­дение) концепции знака. Такой отказ позволяет трактовать вербальную сферу как спонтанную игру означающего, не имею­щего референта, а потому находящегося в процессе имманентной

самоорганизации. В постмодернистской метафоре «игра» сочета­ются две идеи: отказ от Бога и признание фундаментального ста­туса непредсказуемой случайности.

Метафора «языковая игра» стала универсальным способом описания всех форм человеческой деятельности, в том числе и науки. Рассмотрим, как толкует понятие «языковые игры» в науке Ж. Лиотар. Наука строит свои языковые игры, исходя из призна­ния того, что (а) мир и человек обладают внутренней сущностной природой; (б) истина, как и мир, находится по ту сторону от по­знающего субъекта; (в) язык занимает серединное место между по­знающим человеком и миром, репрезентируя мир, каков он есть сам по себе: бытие и познанное бытие тождественны. Поэтому на­ука выбрала из всех языковых игр одну - денотативные (от лат. denote — обозначаю) высказывания, которые возможны при на­личии следующих условий, являющихся и правилами «языковой игры»: (а) предметы, о которых строится высказывание, должны быть наблюдаемыми (непосредственно или опосредованно); (б) дол­жны существовать критерии оценки истинности высказывания.

Лиотар считает, что научная языковая игра претендует на един­ственно истинную форму коммуникации, что не способствует уве­личению пространства социальных связей и социальной свободы.

Наука должна легитимировать правила своей «языковой игры». Ж. Лиотар определяет легитимацию как процесс, в котором неко­ему «законодателю» разрешено предписывать условия для того, чтобы высказывание воспринималось научным сообществом как научное. Но тогда возникают дополнительные вопросы о легитима­ции самого «законодателя»: кто решает, каковы должны быть ус­ловия научного высказывания, и кто знает, что это решение спра­ведливо? Правила научной языковой игры не содержат в самих себе условий собственной легитимации. Она осуществляется извне с помощью философии, которая обосновала, что этим «кто» явля­ется разум, обладающий законодательными функциями. Легитим­ность разума также надо обосновать, что и осуществил Гегель, при­менив «спекулятивное» обоснование с помощью Абсолютного духа. «Спекуляция» как особая форма философской языковой игры стала формой легитимации научного дискурса, и это способство-

вало тому, что преподавание философии было общепризнанно в качестве фундамента университетского образования, утверждает Лиотар.

В начале XX века начинают разрабатываться проблемы соци­ологии знания и познания (К. Манхейм, М. Шелер, П. Сорокин, Т. Лукман и др.), исследуется влияние на знание и познание эко­номических потребностей, социальных установок, идеологии, эти­ческих, религиозных и эстетических предпочтений исследователя и т.д. В такой ситуации научные языковые игры не могли искать условия своей легитимации в спекулятивной философии, расска­зывающей о том, как абсолютный дух актуализирует свои возмож­ности познания и обусловливает возможность научных языковых игр. Субъектом знания становится не спекулятивный дух, а конк­ретно-исторический субъект. Вводится связь знания с обществом и государством. Наука становится средством реализации целей государства и общества. В этом служении целям, намечаемым практическим субъектом, и состоит конечная легитимность науки. Ж. Деррида сформулировал в этой связи задачу: «Деконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологи-ей, с логоцентризмом, с фонологизмом... Надо одновременно вый­ти из метафизического позитивизма и сциентизма и акцентиро­вать то, что в фактической научной работе способствует ее избавлению от метафизических гипотез...»

Так как «языковые игры» науки используются только профес­сионалами-учеными, а потому имеют ограниченное сообществом ученых пространство своего действия, то более значимыми, с точ­ки зрения постнеклассической философии, являются языковые игры в коммуникативной сфере повседневности, т.е. за пределами рафинированной интеллектуальной рефлексии. Язык стал рассмат­риваться как «воплощенная социальность».

Словосочетание «язык как воплощенная социальность» ввел французский лингвист Э. Бенвенист для обозначения феномена погруженности речи в социальный контекст. Неклассическая лин­гвистика, а вслед за ней и постнеклассическая философия стали принимать во внимание те параметры языка, которые делают его «существенной составляющей социокультурного взаимодействия»:

ритм, семантическая вариабельность, эмоционально-оценочная окраска и т.д. Стал осознаваться тот факт, что сам речевой акт яв­ляется формой социального взаимодействия, так как представля­ет собой одновременное взаимодействие того, кто говорит, того, к кому обращена речь, а также референта, т.е. того, о чем или о ком нечто говорится. То есть язык конституирует социальную связь, выс­тупая в качестве одной из форм социальной практики. «Социальные связи состоят из языковых "ходов"» (Лиотар). Социальная связь ос­нована на речевых «приемах», а «языковые игры являются минималь­ными отношениями для существования общества» (Лиотар).

Начало рассмотрению коммуникации как комплекса языковых игр, имеющих свои семантико-прагматические правила и ограни­чения, положил Л. Витгенштейн. До него язык рассматривался просто как средство коммуникации, с помощью которого переда­ется информация. В пространстве языковой коммуникации выде­ляют денотативные высказывания (высказывания о наблюдаемых предметах); прескриптивные высказывания, имеющие форму при­казов, команд, инструкций, рекомендаций, запросов, просьб, про­шений и т.д.; перформативные высказывания, в которых высказы­вание о референте является одновременно осуществлением действия, совпадающего с высказыванием (например, когда ми­нистр вооруженных сил произносит «мобилизация началась», то мобилизация молодых людей в армию начинается в силу того, что о ее начале объявил человек, наделенный властью произносить такого рода высказывания); деонтические высказывания, предпи­сывающие, что нужно делать в отношении предметов высказыва­ния; вопросительные высказывания, оценочные высказывания и т.д. Все перечисленные высказывания являются необходимым услови­ем для осуществления в обществе минимума социальной связи.

Витгенштейн погрузил саму коммуникацию в структуры языка и стал рассматривать процесс коммуникации как процесс, в кото­ром формируется пространство специфических для каждого об­щества социальных значений. Это формирование происходит за счет того, что каждый человек всегда выступает или в роли отпра­вителя, или в роли получателя информации о том или ином при­родном, культурном явлении, другом человеке. Языковая игра, как

и любая игра вообще, включает момент противоборства или аго-нистики (от греч. agonia — борьба), а потому получатель сообще­ния не просто принимает информацию к сведению, но отвечает на нее часто вопреки ожиданиям отправителя информации и тем самым «перемещает» его в иную точку информационного про­странства. В итоге возникают изменения социальных связей, ве­дущих к культурным изменениям. Языковые сообщения «связы­вают» людей. Например, любой задаваемый вопрос немедленно выделяет того, кто спрашивает, того, к кому обращен вопрос, и то, о чем спрашивают. Следовательно, вопрос является одной из форм социальной связи.

Языковые игры рассматриваются как фундаментальный спо­соб осуществления социального бытия. Признавая, что «атомы», формирующие материю социальной связи (получатели и отпра­вители информации), находятся в гибких сетях языковых игр, по­стмодернисты приходят к выводу, что в свободном обществе науч­ные «языковые игры» и свойственные им высказывания не должны быть господствующими. В свободном обществе не должно суще­ствовать тематик и проблем, о которых нельзя говорить. Приме­ром локальной социальной свободы может служить разговор между двумя друзьями, которые используют все виды высказываний, не придерживаясь каких-то строгих установлений по поводу того, что, как и о чем можно (нельзя) говорить. «Языковая анархия» рассмат­ривается как необходимое условие свободы человека в обществе. Но, как утверждают постмодернисты, пока ни одно общество не готово допустить в коммуникативное пространство столько язы­ков, сколько существует различных желаний к их употреблению. Такого рода «неготовность» обусловлена, по их мнению, двумя причинами: (1) существуют уже сложившиеся социальные инсти­туты (от церкви до университетов), где отдается предпочтение толь­ко некоторым классам высказываний (например, команда в ар­мии, молитва в церкви, аргументированная речь ученого и т.д.); (2) язык (даже естественный) понуждает говорящего строго сле­довать грамматическим и стилистическим нормам, обозначать женский, мужской, средний род, строить предложения по опреде­ленному правилу и т.д.

Чтобы сделать коммуникацию открытой и способствующей социальной свободе, необходимо, считают постмодернисты, ос­лабить: (а) те границы, которые ставят языку различные соци­альные институты, расширить набор языковых игр в армии, церк­ви, науке и т.д.; (б) властные функции самого языка. О том, что высказывание обладает специфической властью, неоднократно писал Фуко: «Говорить - значит обладать властью говорить». По его совету в 1977 г. в Коллеж де Франс была создана кафедра лите­ратурной социологии, главное условие работы которой состояло в преодолении требований строгости знания. Приглашенный на должность заведующего кафедрой Р.Барт пришел к выводу, что главной помехой в этом деле является власть, таящаяся в языке, так как «весь язык целиком есть общеобязательная форма принуж­дения». Власть же языка ограничивает пространство свободы че­ловека, которая есть «не только способность ускользать из-под любой власти, но также и, прежде всего, способность не подав­лять кого бы то ни было». Поэтому «свобода возможна только вне языка». Освобождение от власти языка следует начинать, считал Барт, с литературы, которая должна подорвать изнутри язык, изоб­личить его претензии на принуждение путем превращения текста в игру слов, в плутовство со словом, состоящее в постоянном стремлении ослаблять связь слов с тем, что они обозначают. Сде­лать язык безвластным можно, если «насаждать - прямо в сердце раболепного языка — самую настоящую гетерономию вещей» (ге­терономия в данном контексте означает разноименность).

Но так можно ослабить власть языка в литературном письмен­ном тексте. А как ослабить власть языка в устной речи, как, на­пример, «держать речь» перед студентами и вместе с тем ничего им не навязывать? Барт рекомендует разобщать знаки, используя для этого фрагментацию, бесконечные отступления (экскурсы), сосре­доточиваться в преподавании не на знаниях, а на дискурсивных формах, посредством которых эти знания сообщаются, менять ежегодно интеллектуальные странствия, положив в их основу язы­ковую фантазию. Эта задача, считал он, выполнима, так как языко­вые практики дают возможность уйти в безбрежное и бесконеч­ное смыслотворчество и семантическую многозначность.

Разрабатывая различные стратегии и тактики освобождения от власти языка, интеллектуалы-постмодернисты считают, что глав­ным условием возможности полной победы над принуждающей силой языка является готовность общества к языковому анархизму, когда будет разрешено употреблять язык, согласно желанию каж­дого. Мы оставляем аспирантам задачу обдумывания социальных и культурных последствий языкового анархизма.

Литература

1. Барт. Р. Избранные работы. — М., 1994.

2. Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и обще­
ства. — М., 2004.

3. Вебер М. О некоторых категориях понимающей социологии //
Онже.Избр. произведения. — М., 1990.

4. Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. — М., 1986.

5. Гадамер X. Г. Истина и метод. Основы философской герме­
невтики. — М., 1988.

6. ДекомбВ. Современная французская философия. — М., 2000.

7. Деррида Ж. Эссе об имени. - М. - СПб., 1998.

8. Ионин Л. Г., Бауман 3. Герменевтика и социальные науки:
подходы к проблеме понимания // Современные исследования по
герменевтике. Реферативный сборник. — М., 1983.

9- Лекторский В. А. Эпистемология классическая и некласси­ческая. - М., 2001.

10. ЛиотарЖ. Ф. Состояние постмодерна. — М. — СПб., 1998.

11. Микешина Л.А. Философия познания. Полемические главы. — М., 2002.

12. Поппер К. Логика социальных наук // Вопросы филосо­
фии.- 1992. -№ 10.

13. Рикер П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевти­
ке.-М., 1995.

14. Рорти Р. Философия и зеркало природы. — Новосибирск, 1997.

15. ШюцА. Избранное: Мир, светящийся смыслом. — М., 2004.

Поиск по сайту: