Символическая функция языка

Точка зрения, по которой язык состоит из произвольных знаков, несомненно, соот­ветствует современному состоянию языков. Но она нисколько не объясняет ни того, каким образом соглашения, основывающие язык, могли быть заключены, ни того, как было принято произвольное значение тер­минов.

¹ Платон. Кратил. 384 d // Соч. Т. 1. С. 416.

² Там же. 388 с. С. 422.

³ Там же. 391 ab. С. 426. 'Аристотель. Об истолковании. 4, 17 а 1—2 // Соч. Т. 2. С. 95.

а) Возникновение языка

Конвенциональная теория языка отсыла­ет нас к обычаю, и это верно, что именно социальный обычай учит индивидов соотно­сить слово с его значением. Однако "сие наглядно показывает, как обучают языкам, уже сложившимся, но это вовсе не объясня­ет, как они складываются"⁵. Так же верно, что в язык постоянно вводятся новые слова и что они принимаются согласием участни­ков языкового сообщества. Например, во французском языке не так давно были приняты слова blue-jeans (джинсы), cybernetique (кибернетика), informatique (ин­форматика) и т. д. Но подобное согласие вытекает из дискуссии, в результате которой под вопросом оказалось включение во фран­цузский язык таких слов, как management, engineering и т. д. Однако любая дискуссия предполагает наличие языка. Невозможно без противоречий объяснить формирование языка в его совокупности на основе взаимно­го согласия, так как это согласие само пред­полагает в качестве своего средства язык:

Это единодушное согласие должно было быть каким-либо образом мотивировано, и, следовательно, получается, что весьма необходимо было прежде обладать речью, чтобы потом ввести ее в употребление'.

Вообще говоря, установление языковых знаков при помощи соглашения предпола­гает "общество, уже сложившееся"⁷. Но об­щество, где устанавливаются столь диффе­ренцированные виды деятельности, как формирование языка, само предполагает способы коммуникации между его членами, то есть язык. Таким образом, если уже сформированные языки развиваются через произвольные образования и принятие со­глашений, то, для того чтобы языковые соглашения стали возможными, у языка должен иметься первоисточник, не основан­ный на соглашении.

Сравнение с сообществами животных, с одной стороны, и явно имитативный ха­рактер первоначальных языковых знаков, установленный археологическими исследо-

* Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 1 // Трактаты. М., 1969. С. 59.

⁶ Там же. С. 60.

⁷ Там же. С. 62.

ваниями и этнографическими наблюдения­ми, с другой — дают возможность сделать вывод о том, каким мог быть язык в пер­вых человеческих обществах:

Легко понять, что для подобных сноше­ний нужен был язык, не многим более утонченный, чем язык ворон или обезьян, которые собираются в стаи, примерно, по той же причине. Нечленораздельные кри­ки, много жестов и несколько звукопод­ражательных шумов должны были долгое время составлять всеобщий язык¹.

Исходная база человеческого языка состо­ит, следовательно, из сигналов и имитаци­онных знаков, понимаемых непосредствен­но, то есть без необходимости обращения к какому-либо соглашению для их установ­ления или понимания.

Сигналы и знаки, даже сведенные в систе­мы, все же весьма отличны от "членораздель­ных и условных звуков"², из которых состоят развитые человеческие языки. И трудность заключается как раз в объяснении перехода от первоначальных языков, по-видимому, очень близких к способам коммуникации живот­ных, к членораздельной речи. Членение языка определяется разложением его значимых еди­ниц на элементы, сами по себе не значимые:

Отдельный же слог [слова] "человек" не означает что-либо, точно так же как "ышь" в [слове] "мышь" ничего не означа­ет, а есть один только звук³.

Что касается произвола при формировании языка, то он вытекает из полной свободы действия, которая позволяет сочетать друг с другом элементарные фонетические еди­ницы таким образом, что становится воз­можным образование неограниченного множества значимых единиц на основе весьма ограниченного количества (от двад­цати до тридцати в ныне известных языках) фонем, самих по себе незначимых.

Таким образом, мы пришли к неразре­шимому противоречию: природным зна­кам, определенным своим сходством с объ­ектом, противостоит полная свобода сос­тавления конвенциональных знаков:

¹ Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 2 // Трактаты. С. 75.

² Там же.

³ Аристотель. Об истолковании. 4, 16 b 31—32 // Соч. Т. 2. С. 95.

Так вот, если кто и впредь позволит до­бавлять и отнимать у имен буквы как кому заблагорассудится, то еще больше будет затруднений, и всякое имя можно будет приладить ко всякой вещи⁴.

Здесь не ясно, как можно перейти от одного из этих противоположных состояний языка к другому. Однако, анализируя формирова­ние такого слова, как "коршун", мы видели, как происходит в нем переход от знака имитационного типа к собственно языково­му знаку, в соответствии с законами удоб­ного произношения. К тому же эти законы, регулируя образование слов на основе фо­нетических элементов, ограничивают сво­боду и произвол при конвенциональном формировании слов.

Эти законы прежде всего определяют взаиморасположение фонем по способу их артикуляции в ротовой полости. Из них следует, что в силу требования удобства произношения не всякая последователь­ность фонем возможна. Другие законы от­носятся к оппозиции (противопоставлению) фонем, которая позволяет легко различать самые близкие друг к другу комбинации звуков. Например, во французском языке оппозиция открытого и закрытого произ­ношения а или о позволяет сразу различить слова päte (тесто) и patte (лапа), cote (реб­ро) и cote (доля) и т. д. В провансальском языке такого противопоставления не суще­ствует, и произношение подчиняется дру­гим правилам оппозиции и различия. Из множества возможностей, которые предо­ставляют рот и глотка человека, каждый язык реализует лишь определенное их ко­личество — те, которые в фонетической системе отдельного языка лингвистика оп­ределяет как "релевантные".

В общем смысле систему релевантных черт языка, определяемую отношениями связи и оппозиции, которые предопределя­ют произношение и составление слов, мож­но назвать "структурой". Поскольку ком­поновка значимых терминов языка детер­минирована комбинационными правилами, вытекающими из структуры, и поскольку эта структура навязана, независимо от со­знания говорящих, физиологическими пра­вилами членораздельной речи, можно ска-

⁴ Платон. Кратил. 414 d // Соч. Т. 1. С. 456.

зать, что формирование языков является структурно детерминированным механи­змом.

С другой стороны, релевантные оппози­ции различны в разных языках. Например, во французском языке звук k в слове сои (шея) велярный (занёбный), этот же звук в слове qui (кто) палатальный (нёбный). Это происходит потому, что положение языка при произношении согласной буквы изменяется из-за предвосхищения произно­шения последующей гласной. Однако во французском языке эти два k воспринима­ются как одинаковые, тогда как в арабском языке их оппозиция будет релевантной. В этом аспекте особенности формирования языковых знаков могут представляться произвольными или, по меньшей мере, слу­чайными.

В связи с этим необходимо отметить, что лингвистические теории, принимающие структурную детерминацию за абсолют, изучают языки главным образом в их "син­хроническом" аспекте, то есть в данный момент их эволюции. Более того, эти тео­рии отдают предпочтение отдельным мо­ментам, в которые языки образуют сильно структурированные системы. Напротив, "диахроническое" изучение показывает, что структурное равновесие языка имеет вре­менный характер и поддается изменению под влиянием случайных детерминаций. Наиболее частое влияние, отличающееся типично случайным характером, поскольку оно вытекает из пересечения разных не за­висящих друг от друга систем, — то, кото­рое следует из контакта с чужой лингвисти­ческой системой. Хорошо известно, напри­мер, что различные романские языки явились следствием изменений латыни под влиянием артикуляторных систем народ­ных говоров различных европейских стран, находившихся в подчинении у Рима. Но можно найти современный пример в ны­нешнем состоянии французского разговор­ного языка: в нем заметно смешение фоне­тических систем лангедока (провансальско­го диалекта) и лангедойля (языка северных районов Франции), в результате чего смяг­чаются характерные оппозиции их систем в ущерб ясности и четкости произношения.

В общем, любая лингвистическая систе­ма содержит точки неравновесия и разры-

ва, с которых начинаются изменения'. Пос­ледние всегда возможны благодаря боль­шому количеству нерелевантных черт, фи­зически наличествующих в произношении и способных стать релевантными внутри системы. Эти изменения обычно происхо­дят под влиянием другой языковой систе­мы, но само это влияние проявляется слу­чайным образом, по причинам, относя­щимся не к лингвистике, а к истории обществ и цивилизаций. При этом необ­ходимо отметить, что неизбежным факто­ром эволюции является преемственность поколений, так как язык никогда не слы­шится и, следовательно, никогда не произ­носится детьми в точности так, как их ро­дителями. Какова бы ни была причина по­добных изменений, их интерпретация может оставаться структурной, — как это показывает "диахронический структура­лизм", — ввиду того что изменение одного элемента с необходимостью влечет за со­бой шаг за шагом перестройку всей струк­туры. В самом деле "единичное звуковое изменение... грозит разрушить прежнюю фонетическую модель, ибо вносит дисгар­монию в группирование звуков"²; в этом случае становится необходимым "подчи­нить аналогичному изменению прочие зву­ки того же фонетического ряда"³, с тем чтобы "перемена"⁴ языка с течением време­ни происходила "с минимальным наруше­нием"⁵ структурности.

С одной стороны, следовательно, обра­зование слов на основе фонем является про­извольным, поскольку создание новых слов внутри уже сложившегося языка — резуль­тат свободной индивидуальной инициати­вы, санкционированной коллективно. Оно в то же время случайно, так как следует из случайно перекрещивающихся причинных рядов, в частности при соприкосновении или взаимопроникновении двух разных языковых систем. Но, с другой стороны, случайное создание и изменение слов в язы­ке регулируются требованиями структур­ности, из-за невозможности чисто произ-

¹ См. исследования А. Мартине.

² Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи. М.; Л., 1934. С. 143.

³ Там же. "Там же. С. 5. 'Там же. С. 144.

вольного комбинирования элементов. В са­мом деле, инертность органов артикуляции позволяет переходить от звука к звуку лишь в определенном порядке. Но главным образом структурная регуляция необходи­ма в силу того, что любая фонема опреде­ляется не своими собственными характе­ристиками, а лишь отличиями, восприни-маемыми как релевантные и отделяющими ее "недвусмысленно" от всех других фо­ нем'. Действительно, фонема произносится на индивидуальный, особенный манер каж­дым говорящим и может быть коллективно идентифицирована лишь в общей системе оппозиций, определенных структурой язы­ка. Во французском языке, например, звук s, если его произносят, просовывая кончик языка между зубами, воспринимается как s, произносимое индивидуально ошибочным образом ("с волосинкой на языке"), в то время как в английском языке оппозиция между согласными s и th (глухое) релевант­на (как между sing и thing). Фонема сущес­твует как элемент произношения лишь вну­три языковой системы, определяемой своей собственной структурой. Именно эта струк­тура осуществляет регулирование — более или менее удовлетворительное — внутри случайных изменений фонетических эле­ментов.

Этот тип регулирования как раз и позво­ляет составлять великое множество различ­ных знаков (слов, имеющих свое собствен­ное значение) исходя из самого малого ко­личества не значимых элементов, или фонем. Структура детерминирует отличие и удобное сочетание фонем, то есть она определяет правила наиболее отчетливой речи. Отсюда можно заключить, что в эво­люции и структурировании языков действу­ет закон экономии², или наименьшего дей­ствия, в соответствии с которым наиболь­шее количество дифференцированных знаков получается из наименьшего количе­ства составляющих элементов.

В этом законе содержится разрешение антиномии между естественным и произ­вольным характером языковых знаков. Не­обходимость коммуникации требует того, чтобы "с еще большим удобством всякое

¹ Блумфилд Л. Язык. Гл. 8. С. 128. ²См. исследования А. Мартине.

имя" можно было "приладить ко всякой вещи"³. Таким образом, необходимо со­здать большое количество различных язы­ковых знаков, но уже не простых естествен­ных знаков, то есть символических или имитативных знаков, которые составляли исходную базу языка, но были пригодны лишь для выражения примитивных значе­ний. Чтобы приумножить количество зна­ков, было необходимо приняться за их про­извольное формирование и членение, — со­блюдая "меру и приличие"⁴ в соответствии с естественными законами структурной ре­гуляции.

Ь) От символа к знаку

Начиная с примитивных символических знаков, язык прошел очень длинный путь развития, в ходе которого он все больше членился — сначала на значимые элементы, а затем и на незначимые слоги и фонемы. В самом деле, язык первоначально сущест­вует как простой сигнал или синкретичес­кий знак, то есть он передает значение слит­ным куском, который в дальнейшем может быть развернут в целое предложение. Далее происходит выделение частей речи и, нако­нец, членение самих этих частей.

Однако, "строго говоря, никаких орга­нов речи не существует"⁵, есть лишь ор­ганы, случайно оказавшиеся полезными для передачи речи. Язык и его системы членения существуют и вне голосовой пере­дачи (или ее графического транскрибирова­ния), которой лингвистика произвольно ог­раничивает язык. Вообще язык выступает в трех основных формах — жестовой, гра­фической и звуковой, каждая из которых поддается тому же процессу членения и между которыми существуют как разли­чия, так и соответствия, существенно спо­собствовавшие расчленению и развитию языка.

Примитивная форма языка жестов — это имитативный танец (еще сегодня очень широко представленный в африкан-

³ Платон. Кратил. 414 с // Соч. Т. 1. С. 456.

⁴ Там же. 414 е.

⁵ Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи.

С. 9.

ских и индейских культурах). Вызывание в памяти образа животного осуществляется мимическим копированием характерных черт его поведения, которое составляет цельное нерасчлененное сообщение — та­нец газели или танец бизона. На более вы­соком уровне членения танец может содер­жать рассказ, разделенный на значимые элементы: таковы сакральные танцы Индии или Камбоджи, или более близкие нам не­которые аспекты танца фламенко, пред­ставляющие собой сложный рассказ или сообщение, передаваемые жестами танцов­щицы. На этом уровне членения начинают вводиться неподражательные элементы, обусловленные необходимостью связыва­ния фигур между собой в эстетическом единстве танца. В то же время жесты ру­ками и телом получают все более условное значение, понятное лишь внутри ограничен­ного культурного круга. Из наполовину подражательного, наполовину условного языка сложился язык жестов, который поз­волял индейцам Северной Америки пони­мать друг друга невзирая на различие раз­говорных языков. Расчленение жестикуля­ционного языка завершается его разложением на жесты, представляющие собой незначимые элементы. Но этот ал­фавит жестов, используемый для общения глухонемыми, является лишь поздней копи­ей письменных алфавитов.

Вторая форма имитационного языка — это графический язык. Как живопись, он является целостно значимой имитацией. Необходимо при этом отметить, что даже в этом первом аспекте живопись как язык не лишена условных элементов: передача перспективы, например, есть условность, изменяемая в зависимости от культурной среды и, следовательно, не всегда непосред­ственно распознаваемая¹. Более аналитич-на, чем изображение одной сцены или одно­го значимого сюжета, последовательность изображений, составляющих рассказ, рас­члененный на значимые единицы, как в средневековых витражах или в пикто­граммах американских индейцев:

Однажды мы нашли высокую березу, очи­щенную от коры. На заболони, чистой и белой, был нарисован овал, в котором

¹ Francastel P. Peinture et societe.

черным и красным цветом были нарисова­ны следующие фигуры: медведь, березо­вый лист, обглоданный бабочкой, десять кругов и четыре циновки, летящая птица, луна над снопами маиса, челнок и три хижины, нога человека и двадцать шала­шей, сова и заходящее солнце, сова, три круга и человек, лежащий на палице, и тридцать голов, расположенных по пря­мой линии, двое мужчин, стоящих на ма­леньком кругу, три головы под дугой с тремя линиями. Овал с иероглифами обозначал вождя племени иллинойцев, ко­торого звали Атабу. Его узнавали по спе­циальным знакам, которые также были нарисованы на его лице. Медведь изобра­жал Маниту вождя; обгрызанный березо­вый лист представлял символ данного племени; десять кругов соответствовали тысяче воинов, каждый круг обозначал сотню; четыре циновки напоминали о че­тырех полученных преимуществах; летя­щая птица сообщала об отправлении пле­мени в поход; луна над снопами маиса означала, что отправление пришлось на месяц зеленого зерна; челнок и три хижи­ны повествовали о том, что тысяча воинов три дня путешествовала по воде; челове­ческая нога и двадцать шалашей говорили о двадцатидневном пешем переходе; сова была символом племени шикасса; заходя­щее солнце показывало, что иллинойцы подошли с запада к лагерю шикассов; со­ва, три круга и лежащий человек говори­ли, что триста шикассов были застигнуты врасплох под покровом ночи; палица и тридцать голов свидетельствовали о том, что иллинойцы убили тридцать шикассов; два человека, стоящих на ма­леньком круге, означали, что они взяли двадцать пленных; три головы под дугой означали, что три человека из племени победителей было убито, а три линии го­ворили о трех раненых².

Такой тип языка демонстрирует членение на значимые единицы, а также смесь выра­зительных символов (нога человека и двад­цать хижин, чтобы обозначить пеший по­ход) и уже условных элементов (большой круг для обозначения ста человек и малень­кий для десяти человек или три линии, обо­значающие трех раненых).

Дальнейшее развитие графического язы­ка происходит путем его разложения на незначимые единицы. В этом случае посре­дником послужила графическая символиза­ция звукового языка. На первом этапе, со­относящемся с египетскими иероглифами, графическое изображение предмета, обо-

² Chateaubriand F. R. Voyage en Amerique.

значенного односложным словом, может означать и не предмет, а слог, когда он находится (в качестве незначимого элемен­та) в многосложном слове. Этот прием и сейчас используется в ребусах. Он, разу­меется, весьма двусмыслен, поскольку одно и то же графическое изображение может обозначать то вещь (в этом случае оно является значимым элементом), то слог (тогда оно представляет собой незначимый элемент сочленения). Процесс членения письменного языка заканчивается лишь тогда, когда графическое изображение по­ставлено в однозначное соответствие с фо­немой и когда образуется совокупность графических изображений, соответствую­щих элементарным фонемам звукового языка. Формирование алфавита свидетель­ствует о подлинно структурном расчлене­нии звукового языка на его фонетические элементы.

В тех формах, в которых письменный язык известен в западной цивилизации, в своем окончательном виде он является графической копией членораздельной уст­ной речи. Но китайская письменность пред­ставляет собой скорее графическое транс­крибирование языка жестов. В самом деле, если рука, выполняющая выразительный жест, вооружена кистью, она может пе­ренести на плоскость графическое изобра­жение своего движения. Так рука, пока­зывающая жестом ограду, рисует круг; если затем она делает жест разделения, то она проводит линию, идущую посередине. На­ложение круга и линии обозначает Сре­динную империю и является идеограммой Китая.

Идеографическая китайская письмен­ность, произошедшая из языка жестов, сос­тавляет систему, независимую от разнооб-разных звуковых языков. Подобная особен­ность может показаться преимуществом для общения между народами, говорящими на разных языках. Однако история показы­вает, что китайский народ жил замкнуто, тогда как именно появление обмена това­рами между народами сделало необходи­мым возникновение алфавита:

Лейбница привлекала идея в совершенстве разработанного графического языка, со­зданного по иероглифическому способу, что, частично правда, имеет место и при

буквенном письме (как и в наших знаках чисел, планет, химических веществ и т. п.); он считал его весьма желательным в каче­стве всеобщего языка для сношений между собой народов и особенно ученых. Следу­ет предполагать, однако, что общение на­родов (которое, быть может, происходило уже в Финикии и в настоящее время проис­ходит в Кантоне, см. Путешествия Макар-тнея из Стаунтона) вызвало скорее по­требность в буквенном письме и возник­новение именно этого последнего¹.

Аналитическое исследование подтверждает свидетельства истории, поскольку необхо­димость общения ведет к созданию боль­шого числа значимых элементов, исходя из небольшого количества незначимых эле­ментов, а это невозможно в условиях идео­графической письменности.

В самом деле последняя не допускает разложения языка далее, чем на значимые жестовые элементы. Эта форма письмен­ности требует, чтобы каждый сложный знак был составлен из простых понятий, которые входят в состав сложного понятия. В вышеприведенном примере понятие "Ки­тай" анализируется как понятие "Средин­ная империя". Идеографическое письмо предполагает, следовательно, анализ поня­тий, тогда как алфавитная письменность предполагает лишь анализ звуковых зна­ков:

Иероглифический знак возникает не из не­посредственного анализа чувственных зна­ков, подобно буквенному письму, но из предшествующего анализа представлений. Отсюда легко приходят затем к мысли, что все представления могут быть своди­мы к их элементам, к простым логическим определениям, так что из избранных для этой цели элементарных знаков... через их соединение и мог образоваться язык иеро­глифов².

Эта концепция языка, следовательно, тре­бует, для опознания знака, правильности концептуального анализа того, что обозна­чается знаком. Отсюда выходит, что необ­ходимо, "чтобы имена устанавливал знаю­щий учредитель"³ и что можно постигать

¹ Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. § 459. М, 1977. Т. 3. С. 297.

² Там же. С. 299. Здесь Гегель анализирует китайскую идеограмму, хотя он и называет ее иероглифом, что неверно, поскольку иероглиф связан с разделением звукового языка на слоги.

³ Платон. Кратил. 436 с // Соч. Т. 1. С. 485.

вещи, если "следовать за именами"¹. Такая форма письменности может соответство­вать лишь "застойности китайской духов­ной жизни"², потому что "каждое отклоне­ние в анализе могло бы привести тогда к другому образованию имени"³.

Мышление, напротив, свободно, если только имена "сами по себе... есть лишен­ные всякого смысла внешности, лишь в ка­честве знаков приобретающие известное значение"⁴, то есть исходя из чисто внешне­го и произвольною отношения между оз­начающим и означаемым. В этом случае слово не содержит в себе предрешенности концептуального анализа его смысла и, следовательно, допускает модификации и развитие этого анализа. Но это может иметь место лишь в членораздельной речи

— устной или письменной — при условии, что значимые термины произвольно сос­тавлены из незначимых элементов. С этой точки зрения очевидно, что именно изобре­тение алфавитной письменности придало "артикуляции" устной речи "объективную определенность"⁵. Действительно, пользо­вание письмом приучает к выделению в ка­честве релевантных лишь тех черт устной речи, которые могут быть письменно транскрибированы. Лингвистика — такая, какой она является на сегодняшний день,

— начинает фактически с буквенного пись­ма (хотя она претендует на изучение устной речи), поскольку она ограничивается объек­тивно определимой системой фонем, остав­ляя интонацию, ритм, манеру говорить и ораторские приемы, неотделимые от уст­ной речи, на долю индивидуальных, поэ­тических и риторических аспектов речи.

Итак, взаимоотношения в языке устной речи и письменности особенно сложны. Письменный текст выступает как объектив­ная транскрипция языка; но по отношению к устной речи эта объективация является уже абстракцией и переложением, так как в ней удерживаются лишь аспекты, служа­щие всеобщей коммуникации, и отбрасыва­ется все, что выражает личное и особенное.

¹ Платон. Кратил. 436 b // Соч. Т. 1. С. 485.

² Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. § 459. Т. 3. С. 298. " ³Там же. С. 300. "Там же. С. 298. 'Там же.

По мере пользования письменным языком усиливается его отличие от устной речи. В начале обучения чтению письмо воспри­нимается как простой знак речи:

Люди, которые не имеют привычки к чте­нию, произносят прочитанное вслух, что­бы понять его в его звуках⁶.

Но с появлением привычки написанное слово становится непосредственно понят­ным; оно более не является знаком знака, а имеет значение само по себе. К тому же оно теперь воспринимается не анали­тически, а в своей глобальной структуре таким образом, что "буквенное письмо" превращается "в иероглифы"⁷ или в иде­ограммы.

Буквенное письмо имеет преимущество перед иероглифическим и идеографичес­ким, заключающееся в том, что оно со­храняет "способность к абстракции"⁸, при­обретенную при обучении аналитической письменности, и в то же время образует идеограммы, обычно узнаваемые с первого взгляда. Это обстоятельство проливает свет на проблемы реформы орфографии. Без сомнения, для обучения письму упро­щение орфографии может показаться жела­тельным. Но для быстроты и правильности чтения важно, чтобы слова были тем более легко различимы, чем более они близки между собой. Тем самым оправдываются удвоение согласных, лишние буквы и вся­кие орфографические сложности, которые раздражают педантичных людей, смешива­ющих свой упрощенческий инстинкт с ра­ционализмом. Таким образом, прежде чем упрощать орфографические сложности, не­обходимо выяснить, не компенсируется ли впоследствии с лихвой большей быстротой чтения то время, которое затрачивается на обучение трудному письму.

Будучи полностью усвоенным, письмен­ный язык образует, таким образом, разно­видность языка, четко отличающуюся от устной речи. Эти две формы языка харак­теризуются разными приемами выражения, поскольку устная речь относится к сфере "слышимого или временного", а письмен­ный язык — к сфере "видимого или про-

⁶ Там же. С. 300.

⁷ Там же.

⁸ Там же.

странственного"¹. Действительно, речь, представляя собой последовательность зву­ков, может разворачиваться лишь во вре­мени. Она требует времени для сообщения, тогда как письмо — особенно если зна­чимые термины в нем схватываются с пер­вого взгляда как идеограммы — позволяет использовать пространственное рядополо-жение знаков. Переход от устной речи к письму является, следовательно, перехо­дом от временной последовательности к пространственному рядоположению. Со­поставление того и другого в общем скла­дывается вроде бы в пользу письменности, потому что последняя, кроме объективной четкости членения, несет в себе устойчи­вость написанного и возможность обзора написанного в целом — в то время как последовательные моменты устной речи ис­чезают и могут удерживаться лишь памя­тью. Но истинное отношение буквенного письма к устной речи, как оно исторически проявилось, заключается все же в том, что "видимый язык относится к звучащему только как знак"². Так что лишь звучащая речь "непосредственно и безусловно"³ вы­ражает мысль. Устойчивость письменной речи, в самом деле, это не только ее пре­имущество перед устной речью — она об­лекает мысль в застывшую, омертвевшую форму, в то время как устная речь выра­жает ее изменчиво и живо.

с) Язык и мысль

Итак, "письмена" являются "представ­лением" устной речи, которая, в свою оче­редь, представляет то, что происходит в "душе"⁴, или мысли. Однако в тезисе о том, что речь есть знак мысли, имеется некая неясность. Он, кажется, допускает, что мысль предшествует своему словесно­му выражению, что мало понятно. Неясно, что такое мысль в отсутствие языка, по­скольку она представляется не иначе как "происходящая внутри души беззвучная бе-

¹ Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. § 459. Т. 3. С. 300.

² Там же. ³Там же.

⁴ Аристотель. Об истолковании. 1, 16 а 7 // Соч. Т. 2. С. 93.

седа ее с самой собой"⁵: мысль — это не что иное, как внутренняя речь, осуществляемая словами, хотя они и не высказываются вслух. Физиологические исследования, кстати, показали, что при любой деятель­ности внутренней мысли голосовые и ар­тикуляционные аппараты приходят в дви­жение, даже если их активность не проявля­ется во внешне заметном слове. Мысль, стало быть, есть не что иное, как набросок речи или подражание ей.

Анализ абстрактного мышления также подтверждает, что оно не постижимо вне существования языка:

К тому же общие понятия могут сло­житься в уме лишь с помощью слов, а рассудок постигает их лишь посредст­вом предложений⁶.

Действительно, идея может быть истинно общей лишь в том случае, если она абстра­гируется от условий, всегда частных, вооб­ражения или чувственного представления. Ни образ дерева, ни образ треугольника не дадут понятия дерева или треугольника:

Всякое общее понятие чисто умственно; если только к нему хоть чуть-чуть приме­шивается воображение, понятие сразу же становится частным. Попробуйте предста­вить себе образ дерева вообще — это вам никогда не удастся: помимо вашей воли, вы должны будете увидеть его маленьким или большим, густым или с редкою лист­вою, светлым или темным, и если бы от вас зависело увидеть в нем лишь только то, что свойственно всякому дереву, то образ этот больше не походил бы на дере­во. То, что существует только как чистая абстракция, также можно увидеть подо­бным образом или постигнуть лишь по­средством речи. Одно только определение треугольника даст вам о нем истинное представление⁷; но как только вы пред­ставите себе треугольник в уме, то это будет именно такой-то треугольник, а не иной, и вы обязательно придадите ему ощутимые линии или окрашенную плос­кость⁸.

⁵ Платон. Софист. 263 е // Соч. Т. 2. С. 392.

⁶ Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 1 // Трактаты. С. 61.

'Перевод слова "idee" как "представление" неудачен. Здесь должно быть "понятие", которое как раз противопоставляется представлению. — Примеч. ред.

"Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 1 // Трактаты. С. 61.

Понятие дерева или треугольника может быть дано лишь с помощью абстрактного определения или совокупности предполо­жений, позволяющих понять его природу. "Нужно, следовательно, произносить пред­ложения", то есть необходимо уже распола­гать языком, "чтобы иметь общие поня­ тия"'.

Если мысль существует лишь во внеш­нем языковом проявлении, то можно за­ключить, как это делается в некоторых фи­лософских интерпретациях современной ли­нгвистики, что мысль полностью зависима от структурности языка. Структурность языка означает, что каждый элемент в нем имеет значение лишь внутри "системы", от которой он не может быть "отделен"². Это верно для фонем, поскольку релевантность фонемы раскрывается лишь внутри систе­мы, в которой она отлична от всех других фонем. Но это также относится и к значи­мым единицам. Под языком как системой подразумевается, что знаки получают смысл лишь благодаря тому, что их отлича­ет друг от друга: "то, что отличает знак, то и является его образующим"³. Язык может обосновывать значения, если только он спо­собен устанавливать различия между значи­мыми элементами, которые делят между собой определенную область значения.

Конечно, различные области значений выделены различным образом в разных языках. Например, каждый язык имеет соб­ственную систему слов для выделения цве­тов. В частности, хорошо известно, что от­носительно бедная система, которой рас­полагает гомеровский язык, не может дать такого же разделения цветового спектра, какое возможно в современном француз­ском языке. Что же касается количества, то одни языки различают лишь единственное и множественное число, в то время как другие (такие, как древнегреческий и литов­ский) имеют также двойственное число, а некоторые (как меланезийские языки) — тройственное или даже (как микронезий-ские языки островов Гилберта) четверич­ное. Или, скажем, при различении времен

¹ Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 1 // Трактаты. С. 61.

² Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. С. 157. ³Там же. С. 168.

некоторые языки имеют лишь одно настоя­щее или одно прошедшее время, другие также и будущее время, третьи же еще и различные формы будущего и прошед­шего времени.

Вполне очевидно, что такие различия в разделении зон значения связаны с раз­личиями в членении мысли: ведь последняя "в своем исследовании вещей" может лишь "следовать"⁴ за указаниями языка. Значит, можно принять гипотезу⁵, выдвинутую еще В. фон Гумбольдтом, согласно которой любой язык содержит скрытую метафизи­ку, не столько выражая мысль, сколько ее обусловливая и формируя. Наиболее оче­видное следствие отсюда — невозможность точного перевода, как только выражение перестает быть абсолютно простым и эле­ментарным. Поскольку области значений разделены по-разному в разных языках, не­возможно, чтобы смысл терминов совпа­дал точно, и часто невозможно найти даже приблизительный эквивалент иностранно­му слову. Например, сегодня уже невоз­можно понять, почему Гомер называет мо­ре "винным", как невозможно перевести на французский язык английское слово humour. Кажется, что из точного структу­рального анализа вытекает некоторая не­коммуникабельность языков, которая обус­ловливает также определенную непроница­емость различных систем мысли, которые они выражают.

Этот анализ показывает, что, если мысль не хочет быть односторонней, она должна использовать несколько языков. Начиная с мифа о Вавилонской башне, появилась привычка сожалеть о трудностях общения между людьми, которые порождены разно­образием языков. Без сомнения, это неудоб­но с практической точки зрения. Но с теоре­тической точки зрения разнообразие языков способствует раскрепощению мысли благо­даря осознанию сходств и различий между различными возможными способами язы­кового выражения. Но и внутри одного языка способ выражения и определение гра­ниц значений не настолько принудительны, как это утверждает структуральный анализ.

⁴ Платон. Кратил. 436 ab // Соч. Т. 1. С. 485.

⁵ Whorp. Four articles on metalinguistics. Washington, 1949.

Этот анализ неоспорим на фонологичес­ком¹ уровне: в самом деле верно, что сис­тема фонем языка определяется исходя из противопоставления артикуляторных осо­бенностей, релевантных внутри структуры. Хотя необходимо подчеркнуть абстракт­ность такого описания языка, которое не учитывает ни индивидуальные вариации, столь важные в устном выражении, ни слу­чайные изменения, которые затрагивают саму фонологическую систему. Структура, изменяемая в ходе действительной истории языка, есть лишь способ регуляции внутри диахронического непостоянства и индиви­дуальной изменчивости элементов произ­ношения. Ясность и отчетливость произно­шения, на самом деле, в реальности языка, являются скорее идеалом, чем реальным положением вещей.

Без сомнения, членение языков буквен­ной письменностью способствует объекти­вации и сохранению структуры устной ар­тикуляции. Но, с другой стороны, пись­менный язык, более застывший, чем устный, составляет на более или менее короткий срок особую систему, со струк­турой и релевантными чертами, которые отличны от структуры и черт устной речи. Может даже так случиться, что письмен­ный язык, поскольку он отличен от устного языка, реагируя на него, способствует его изменению. Например, в современном французском языке удвоение некоторых согласных, которое является релевантным для письма, постепенно проникает в уст­ную речь, где оно пока еще не носит различительного характера. Здесь речь, без сомнения, идет об индивидуальной манере произношения, которая, согласно различи­ям, введенным структурализмом, относит­ся к "речи", а не к "языку". Тем не менее различие между индивидуальным ва­риантом и релевантной чертой чисто ста­тистическое: оно зависит от количества индивидов, использующих этот вариант, и чья инициатива, если она охватывает достаточно большой коллектив, произво­дит случайный разрыв структуры и толкает к новому структурированию.

' Фонология — выделившаяся из фонетики наука, изучающая систему фонем языка. — При­меч. ред.

Таким образом, даже на уровне фоноло­гии может быть спорным, что структура является принудительной детерминацией для формирования языка. Она скорее вы­ступает как более или менее эффективная и более или менее устойчивая регуляция изменений артикуляторных элементов, происходящих под влиянием случайно дей­ствующих причин. К тому же фонологичес­кая структура действует лишь на уровне членения значимых терминов на незначи­мые элементы. Было бы очень трудно пока­зать, что комбинирование значимых тер­минов подчиняется структурному закону. Правда, выделение зоны значимости опре­деляет систему, в которой каждый элемент имеет смысл лишь в своем отличии от со­вокупности других. Но система может об­разовать структуру, только если количест­во элементов строго определено, как в слу­чае с фонемами. Что же касается значимых терминов языка, то это не так, поскольку включение новых элементов все время из­меняет разделения внутри системы. Напри­мер, язык моды беспрестанно прибегает к новым терминам для обозначения цвето­вых нюансов: атлантический, небесный, эфирный, песочный, средиземноморский, балтийский и т. д. Конечно, многие из этих прилагательных появились на время, по чьей-то индивидуальной прихоти и не со­хранятся в языке, но возможно, что другие останутся, поскольку процесс их формиро­вания таков же, как и у прилагательных "бордовый" и "огненный". Таким образом, выделение зоны значения, по-видимому, лишь тогда формирует структуру, когда имеется в виду данное состояние языка, а не продолжающийся процесс развития языков.

Если четкое различение — это правило фонетической структуры, то не так обстоит дело в отношении значимых терминов язы­ка, у которых неясность и двусмысленность не так уж необычны. Часто встречаются многозначные термины, возникшие или по­тому, что один термин получил новые зна­чения благодаря деривации и расширению смысла, или потому, что развитие языка случайно привело к смешению терминов разного происхождения. Двусмысленным может быть и слово, и даже предложение. Например, фраза la vieille garde le lit заклю-

чает в себе два разных смысла, в зависи­мости от того, взято ли слово vieille в качес­тве прилагательного или существительно­го, garde в качестве существительного или глагола, 1е в качестве местоимения или ар­тикля, lit в качестве существительного или глагола. Соответственно эту фразу можно понять как высказывание "старуха не вста­ет с постели" или как высказывание "старая сиделка его читает". В случае двусмыслен­ности подлинный смысл выявляется кон­текстом. А контекст — это совсем не струк-тура и даже не система, поскольку он пред­полагает возможность комбинирования, правила которого столь разнообразны, что в пределе они кажутся свободными. Дока­зательство этому — трудности, с которыми сталкиваются конструкторы машин-пере­водчиков. Машина вполне может зафикси­ровать различные смыслы термина, но пра­вил выбора и комбинации, которые ее мож­но заставить опознавать, слишком мало, чтобы осуществлять эффективный выбор между всеми возможными вариантами.

Вообще язык образует принудительную структуру, лишь если он находится на на­чальном этапе развития. Именно в этом смысле подтверждением структуралистско­го тезиса может служить символика снови­дений, как ее описывает психоанализ. Речь здесь идет о языке в его самых примитив­ных формах, существовавших "до развития языка нашего мышления"¹. Напротив, лю­бой по-настоящему развитый язык состоит из знаков, произвольно построенных в гра­ницах структурной регуляции. А эта произ­вольность есть признак мысли, сознающей себя и свободно дающей себе необходимые знаки.

Впрочем, необходимо еще понять, как мысль может свободно давать себе языко­вые знаки, если, с другой стороны, язык необходим для существования мысли. На самом деле здесь нет никакого порочного круга, а есть движение, в ходе которого языки постоянно порождались в течение человеческой истории. Исходная точка по­добного развития может быть найдена при помощи рассуждения: "Если, таким обра­зом, первые изобретатели могли дать на-

¹ Фрейд 3. Введение в психоанализ. Гл. 13. С. 125.

звания лишь тем понятиям, которые у них уже были"², то они могли назвать только конкретные и чувственные предметы и дей­ствия. Способом этого первого обозначе­ния предметов было их имитационное представление: живописное, голосовое, жестикуляционное.

Но такое изображение представляет не только объект: оно передает также весь мир чувств и эмоций, который с ним связан. Изображение бизона в пещере Альтамира означает не только бизона, но также охоту, дичь, пищу, незащищенность человеческого существования. Таким образом, оно явля­ется символом, так как символ существует там, где представление чувственной дейст­вительности содержит значение, ее превос­ходящее:

Вообще говоря, символ представляет со­бой непосредственно наличное или данное для созерцания внешнее существование, которое не берется таким, каким оно непо­средственно существует ради самого себя, а должно пониматься в более широком и общем смысле³.

Следовательно, любое образное представ­ление конкретного объекта может в то же время являться и символом абстрактной идеи.

Итак, символ может быть непосред­ственно понятным знаком абстракции, если только он ей непосредственно соответству­ет. Это непосредственное отношение соот­ветствия проявляется в самой простой фор­ме, когда символ содержит в себе абстракт­ный аспект, который он представляет:

В подобных символах чувственно наличные предметы уже в своем существовании обла­дают тем значением, для воплощения и вы­ражения которого они употребляются⁴.

В этом смысле "льва, например, берут как символ великодушия, лисицу — как символ хитрости"⁵. Но в таком же смысле "мета­физика" — это то, что "следует за физи­кой": метафизика находится за физикой в порядке теоретических наук, так же как

² Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Ч. 1 // Трактаты. С. 61.

³ Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике. О сим­воле вообще // Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4 т. М., 1969. Т. 2. С. 14.

"Там же. С. 314.

⁵ Там же.

она идет за ней в материальной последова­тельности томов изданного произведения. Непосредственное присутствие пространст­венного отношения в чувственном объекте является аналогией более абстрактного от­ношения.

Но если символическое обозначение поз­воляет непосредственно схватывать смысл, то это не значит, что в нем нет "двусмыс­ленностей"'. В самом деле, любой символ заставляет сначала сомневаться в том, что образная форма, как она предстает, "долж­на быть взята в качестве символа"². Бизоны Альтамиры — это просто изображение би­зонов или они означают что-то еще? Второе более вероятно, но не обязательно верно. Следует ли метафизика в издании сочине­ний Аристотеля за физикой произвольным образом, или это нужно понимать так, что она представляет собой нечто находящееся по ту сторону физической мысли? Ответ на этот вопрос не очевиден.

К тому же "символический образ все же содержит еще и другие определения"³ по­мимо того, что он символизирует с некото­рой точки зрения: "лев не только силен, лисица не только хитра"⁴. К тому же и мно­гие другие чувственные выражения могли бы также подойти в качестве символов того же самого абстрактного значения:

Также и конкретное содержание имеет в себе многие определения, для выражения которых могут служить другие образова­ния, обладающие теми же определения­ми... Так, например, первым приходящим на ум символом силы, несомненно, слу­жит лев; однако таким же символом слу­жит бык...⁵

В качестве примеров метафорического ис­пользования языка можно упомянуть такие употребляющиеся в одном и том же смысле слова, как "понимать", "схватывать", "по­стигать", причем ни одно из этих символи­ческих выражений не предпочтительнее другого.

Поэтому мысль выражается адекватно только тогда, когда символическое значе-

¹ См. Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике. О символе вообще // Гегель Г. В. Ф. Эстетика. Т. 2. С. 16.

² Там же. ³Там же. "Там же. С. 15. 'Там же. С. 16.

ние утеряно и слова употребляются лишь в качестве произвольных знаков. Напри­мер, в словах comprendre (понимать) и conclure (заключать) мы непосредственно улавливаем лишь "духовную деятельность, не вспоминая при этом о чувственных дей­ствиях"⁶, которые ее обозначают в симво­лической форме и которые состоят в том, что элементы целого берутся вместе, или в том, что замыкается ряд элементов, зави­симых друг от друга, как звенья цепи. Та­ким образом, всякий язык является движе­нием — колебания и развития — от симво­ла к знаку. В самом деле, ни один язык не был бы понятен, если бы он не был в своих истоках образным. Недаром обращение к этимологии самых абстрактных слов — это первая операция, необходимая для понимания их смысла. Мысль, чтобы выра­зиться, сначала устраивается во внешнем объекте, который выступает непосредствен­но как символ. Но из-за двусмысленности и неадекватности любого символа мысль все же остается по отношению к нему чем-то отступившим назад.

Первоначально "символ" —- это пред­мет, разломанный на две части, которые, точно соединяясь⁷, могут служить опозна­вательным знаком. Так, в Древней Греции семьи, связанные отношениями гостепри­имства, хранили половинку черепка, чтобы опознать в явившемся незнакомце гостя, которого надо принять. В этом смысле сло­во — символ своего смысла: смысл сов­падает со своим знаком, в то же время не смешиваясь с ним. Именно так мысль от­личается от языка, хотя и выражается в нем: она по отношению к знаку является тем отступлением смысла, которое придает языку глубину.

'Там же.

⁷ Это собственный смысл термина "символ".

Когда знак полностью свободен от символа, он становится полностью адек­ватным своему смыслу. Таков случай ма­тематического языка, который является единственным совершенным языком, если под этим понимать полное совпадение смысла со знаком: но при таком совер­шенстве в математике уже нечего пони­мать, а остается лишь совершать опера­ции, которые можно доверить машинам. Даже в повседневном языке абсолютно адекватная своему смыслу речь является простой банальностью, которая ничего не сообщает. Таковы прописные истины, смысл которых столь ясен, сколь и незна­чителен. В поэтическом языке, напротив, неожиданное сочетание терминов, из кото­рого вытекает некоторая неадекватность смыслу, создает глубину, скрытую под по­верхностью знака.

Но чисто произвольная комбинация зна­ков дает лишь иллюзию глубины: мысль,

которая, отвергая ясное выражение, прячет­ся за невыразимостью, остается неопреде­ленной мыслью, что фактически означает отсутствие мысли. Глубина — это бездна смысла под покровом выражения, но по­кров необходим для глубины. Гений Ари­стотеля никогда не отказывался от обсуж­дения прописных истин и тривиальных мне­ний, потому что они представляют собой места встречи мыслей и коммуникации со­знаний. Смысл, который хочет скрыться под покровом выражения, есть не более чем неясность и темнота: "Что хорошо мыслит­ся, то ясно излагается" или, точнее, именно в ясном изложении действительно склады­вается понятие. Мысль ищет слова, чтобы передать глубину смысла, сохраненную в ее непосредственном самовыражении. Внеш­нее выражение мысли не аннулирует глуби­ны, потому что мысль при этом становится более осознанной и уверенной в себе, то есть становится еще более внутренней.

Язык изначально появился в связи с об­щественным разделением труда как одно из его необходимых средств. Конечно, впо­следствии он смог освободиться от него и стать способом представления и выраже­ния не коллективного, а индивидуального, не исключительно практического, но и тео­ретического сознания. Однако самые абст­рактные ходы мысли остаются метафори­чески связанными с конкретными трудовы-ми операциями: мыслить — значит символически взвешивать, анализировать

— расчленять на простые элементы, син­тезировать — складывать, объяснять

— разворачивать складки¹ и т. д. Вот поче­му, для того чтобы ум стал "находчивым"², нужно его сначала поупражнять в ручном труде — этой первой форме применения интеллектуальной активности:

Прежде следует изучить всякие легчай­шие и простейшие искусства, и в особен­ности те, где царит больший порядок, каковыми являются искусство мастеров, которые ткут ткани и ковры, или жен­щин, которые вышивают либо переплета­ют нити³.

Язык представляет собой средство выраже­ния и формулирования теоретического ра­зума, но в самой его основе лежит труд. Нужно, следовательно, выяснить, в чем со­стоит специфически человеческая особен­ность труда.

¹ По-французски "объяснять" (expliquer) имеет тот же корень, что и "складка" (pli). — Примеч. ред.

² Декарт Р. Правила для руководства ума. X // Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 108. 'Там же.

Поиск по сайту: