Современная постановка проблемы

Кажется, что как раз современная наука смогла завершить и упразднить филосо­фию, выдвинув метод познания, который вроде бы обеспечивает абсолютный крите­рий истины. В самом деле, основное раз­личие между современной наукой и антич­ной заключается во введении эксперимен-тального метода, который, все более приближая теоретическую интерпретацию к фактам, избегает произвола и неопреде- ленности мысли.

а) Победы науки над философией

Картезианская интерпретация методи­ческих приемов науки ясно показывает, на­сколько изменилось само понятие науки

благодаря появлению нового метода в ес­тествознании. Конечно, вначале картезиан­ский метод традиционно выступает как оп­ределение начал и выведение из них воз­можных следствий:

Порядок, которого я здесь придерживал­ся, таков: во-первых, я старадся вообще найти начала или первопричины всего, что существует и может существовать в мире'.

Но, разумеется, наука о природе не может быть сведена к математической науке, объ­ект которой абстрактен и идеально прост. Определение принципов научного объясне­ния не может быть достаточным для объяс­нения действительно наблюдаемых явле­ний, так как существует слишком большая дистанция между абсолютной всеобщнос­тью принципов и частностью конкретных случаев. Поэтому, переходя к наблюдению, следует руководствоваться опытом:

Но я должен также созешться, что могу­щество природы простирается гак далеко, а начала мои гак просты и общи, что мне не представляется никакого частного след­ствия, которое не могло бы быть выведено из начал несколькими различными спосо­бами, так что самым трудным для меня было найти, каким способом лучше всего выразить эту зависимость. Ибо тут я не знаю другого приема, как вновь подо­брать несколько опытов, с тем чтобы их исход различался в зависимости от того, каким способом приходится объяснять это действие².

Экспериментальный метод заключается в том, что из гипотезы, созданной ученым для объяснения наблюдаемых явлений, вы­водятся такие следствия, которые затем можно сравнить с экспериментальными фактами. Таким образом, эксперименталь­ный метод устраняет ошибки теории и во­ображения.

Сравнивая постоянное обращение к экс­периментальному контролю в современной науке с беспорядочной фантазией плато­новской физики в "Тимее", Гейзенберг с полным правом пишет, что "возможность экспериментально доказать... придает вы­сказываниям современной физики большее значение, чем то, которым обладали выска-

' Декарт Р. Рассуждение о методе... Ч. 6 ' Соч. Т. 1.С. 287. ² Там же. С. 288.

зывания античной философии"³. Правда, по своему принципу платоновское объяснение не может быть противопоставлено объясне­ниям современной науки. Так, в "Тимее" предпринята попытка свести чувственные природные феномены к математическим, точнее геометрическим, структурам, от ко­торой не отреклась бы и самая современная физика. Но из общего принципа объяснения Платон выводит совершенно нереальные следствия, следуя лишь свободной игре сво­его воображения. В современной же физике нет ни одной гипотезы, которая не подверг­лась бы строгому контролю фактов путем экспериментирования. Из современной кон­цепции научной проверки (verification) вы­текает глубокое изменение в самом понима­нии истины. Для античной науки истинно то. что подтверждается принципами, так что главная проблема здесь — поиск осно­ваний. Для современной науки истинность определяется экспериментальной провер­кой, то есть сопоставлением теории с реаль­ностью фактов, — здесь налицо критерий истины, полностью независимый от фило­софской рефлексии. Поиск оснований — это в самом деле нечто существенно философ­ское. Но если истина определяется (по Де­карту) как согласие мысли и реальности, то изобилие экспериментальных результатов и постоянное их подтверждение в эффектив­ности соответствующей техники достаточ­ны для определения законности научного знания, которому уже незачем иметь дело с философией.

Таким образом, в ходе своего развития науки постепенно становились независимы­ми от философии. Правда, поиск общих принципов научного объяснения в опреде­ленной области реальности остается по су­ществу философским. Не случайно и в со­временную эпоху, когда создаются новые науки и устанавливаются необходимые для них новые принципы, появляются ученые, которые выступают и как философы или по крайней мере формулируют философские принципы объяснения в соответствующих науках. Такими учеными были, например. Галилей. Декарт, Паскаль, Лейбниц, Клод Бернар, Маркс. Но наука считается сфор-

¹ Гейзенберг В. Физика и философия. Гл. IV. М.. 1963. С. 52.

мировавшейся, когда она располагает сво­ими принципами и своим методом. Тогда она свободно распоряжается областью ре­альности, являющейся ее собственностью, и как бы может впредь считать философию исторически пройденным этапом своего развития.

Обращение к основанному на фактах экспериментальному методу имело следст­вием освобождение и разделение научного знания. Оно разделяется по различным об­ластям, открытым для познания, так что становится возможной методическая груп­пировка фактов различными специалиста­ми. В результате получается громадное расширение научного поиска, которым за­нимается по мере развития технической и индустриальной цивилизации все боль­шее количество специализированных ра­ботников. Подобная интеграция науки в прогресс индустрии вызвала огромный рост результатов. XX век насчитывает больше первоклассных ученых и больше научных результатов, чем все тысячелетия прошлой истории.

Такое развитие науки оттесняет совре­менную философию и ставит ее в принижен­ное положение. Сциентизм и технократия, провозглашая универсальную ценность нау­ки и техники, отправляют философию в пре­дысторию мысли. Сначала философия пы­талась сопротивляться, выкраивая себе оп­ределенную область реальности, куда еще не проникло научное исследование, напри­мер жизнь или сознание. Но развитие био­логии, а затем наук о человеке постепенно вытесняло философию из этого убежища, так что она была вынуждена отдать науке целую область теоретической рефлексии и, не смея более судить о фактах, оставила за собой лишь право судить о ценностях. Но идея "философии ценностей" тоже кажется иллюзорной. В самом деле, если такие нау­ки, как физика или математика, не имеют ничего общего с ценностями, то этого нель­зя сказать о биологии или науках о человеке, которые, имея дело с болезнью и здоровьем, с нормальным и ненормальным, с функцио­нальным и неприспособленным, могут пре­тендовать на право научно высказываться о ценностях. С другой стороны, философия, ограничивающаяся суждениями о том, что должно быть, и не смеющая высказываться

о том, что есть, ведет к парадоксу обескров­ленной морали, которая лишена практичес­кой ценности, ибо не имеет действительной связи с реальностью.

Поэтому философия попыталась, путем энциклопедического подхода, овладеть ре­зультатами научной работы. Такая попыт­ка, конечно, не бесполезна, но ее возмож­ности весьма ограниченны. Прежде всего, гигантское накопление результатов науч­ной работы сделало невозможным охва­тить их в едином знании, и приобретение энциклопедической научной культуры се­годня признано нереальным. К тому же философия в этом случае стала бы вторич­ным занятием. Подобный подход критико­вался уже греческой культурой, хотя раз­витие специальных знаний в искусствах и науках тогда еще только начиналось. Так, в одном сократическом диалоге, который содержит настолько примечательные вы­сказывания, что его по ошибке приписали Платону¹, собеседник Сократа представля­ет идеал "философа"²:

Это именно тот, кто не рабствует ни в од­ном деле и ни одно дело не доводит до совершенства (чтобы не оказаться из-за единой этой заботы лишенным, подобно простому ремесленнику, всех остальных знаний), но ко всему приобщается в меру³.

На это Сократ отвечает, что философ всег­да будет занимать лишь вторые места во всем⁴, и для решения какой-либо реальной проблемы всегда будут предпочитать спе­циалиста:

Если случится занемочь тебе... то, стре­мясь обрести здоровье, кого пригласишь ты в свой дом — такого вот недоучку или же врача?⁵

Если необходимо сделать выбор, надо, оче­видно, выбрать врача⁶, а потому Сократ и заявляет, что философы "люди скверные и бесполезные и будут такими до тех пор, пока среди людей существуют искусства"⁷. С точки зрения технократии философ будет всегда лишь компилятором и всезнайкой.

¹ По мнению французских ученых. — Примеч. ред.

^г Платон. Соперники. 135 d // Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 4. С. 597.

'Там же. 136 ab. С. 598.

"См. там же. 136 а.

⁵ Там же. 136 с.

⁶ См. там же. 136 d.

⁷ Там же. 137 ab. С. 599.

Наконец, современная философия попы­талась найти для себя последний выход, заняв по отношению к научному знанию позицию полного неприятия. Наука при этом предстала как вид аналитического и аб­страктного знания, удаляющегося от реаль­ности, которая конкретна. Так, по Бергсону, интеллект — это лишь маленькая часть нашего существа, и научному познанию со­знания и жизни, которое остается внешним, он противопоставляет богатство и глубину непосредственной интуиции. Для Мерло-Понти наука является мышлением "обзора сверху"¹, которому он противопоставляет, по примеру Гуссерля, феноменологическое "возвращение к самим вещам". "Феномено­логия" же есть познание реальности такой, какой она предстает в феноменах непосред­ственного опыта, не признающего анализов и объяснений научного знания. Можно ска­зать, что такая философия интуиции, как бергсонианство, или такая философия непо­средственной видимости, как феноменоло­гия, представляют собой крайние попытки спасения философии как первостепенного теоретического знания. Интуиция и схваты­вание видимости даются здесь как "первич­ные" способы подхода к реальности (под этим подразумеваются способы более "пер­вородные" или более "фундаментальные"), какими не может быть "поверхностное" и "обозревающее" познание с помощью на­учной абстракции. Исследования Мерло-Понти о Бергсоне показывают, что близость их взглядов не случайна: в философии инту­иции, какой является бергсонианство, как и в "первом указании" Гуссерля, согласно которому феноменология начинает сущест­вовать как "описательная психология", то есть возвращается к "самим вещам", Мер-ло-Понти видит "непризнание науки"².

Ь) Противоречие философии интуиции и сциентизма

Наступлению сциентизма, который счи­тает философию этапом знания, оконча­тельно превзойденным науками, феномено-

' Мер.ю-Понти М. Око и дух. М., 1992. С. 11. ² Merleau-Ponty M. Phenomenologie de la Perception. Avant-propos. Paris, 1945.

логия и в целом философия интуиции смог­ли противопоставить лишь откровенное от­рицание науки в пользу непосредственного знания. Фактически же в эпоху, когда пер­спектива сциентизма и технократии стала доминирующей, попытка философии подо­рвать уважение к науке привела скорее к подрыву уважения к самой философии. В связи с этим следует пересмотреть аль­тернативу, предложенную столкновением сциентизма и философии интуиции.

Заслуга феноменологической интерпре­тации заключается в том, что она напом­нила об истине, которую уже Аристотель решительно подчеркивал: начало любого знания лежит в чувственном созерцании (intuition sensible). Действительно, мы "нау­чаемся либо через наведение, либо через доказательство"³. Доказательство — это способ познания, который состоит в выве­дении доказываемых положений из других, более простых и более общих положений. Однако "созерцать общее нельзя без по­средства наведения"⁴. Наведение же (или индукция) — это прием, который исходит из "частного", чтобы прийти к общему⁵. Пример математики показывает, что до то­го, как перейти к доказательствам, наука должна исходить из истин, открытых чувст­венным созерцанием и опытом, чтобы из них извлечь путем индукции принципы, ко­торые эти частные истины предполагают:

Но умозаключать путем наведения невоз­можно тем, кто лишен чувственного вос­приятия, ибо чувственное восприятие на­правлено на единичное, иначе ведь полу­чить о нем знание невозможно. В самом деле, как знание [единичного] посредством общего невозможно без наведения, так и знание его через наведение невозможно без чувственного восприятия⁶.

Отсюда можно заключить, что "очевидно также, что если нет чувственного воспри­ятия, то необходимо отсутствует и какое-нибудь знание"⁷. Всякая абстракция может приобрести смысл лишь при помощи при­меров, которые показывают ее конкретное содержание. И наоборот, любое знание,

³ Аристотель. Вторая аналитика I 81 а 40 // Соч. Т. 2. С. 289. ⁴Тамже. 81 b 2. 'Там же. 81 b 1. 'Там же. 81 b 5—9. ⁷ Там же. 81 а 38—39.

в основе которого не лежит индуктивный вывод из чувства и опыта, является пустой абстракцией. Определенное развитие опыта есть, стало быть, необходимое предвари­тельное условие для философии:

Впрочем, можно рассмотреть и такой [во­прос]: почему, в самом деле, ребенок мо­жет стать математиком, но мудрым при­родоведом не может. Может быть, дело в том, что [предмет математики] сущест­вует отвлеченно, а начала [предметов фи­лософии-мудрости и физики] постигаются из опыта? И юноши не имеют веры [в начала философии и физики], но только говорят [с чужих слов], а в чем суть [начал в математике], им совершенно ясно?¹

Такие науки, как математика, слабо пере­кликаются с опытом, потому что они цели­ком абстрактны. Математическое понятие полностью содержится в своем определе­нии, так что математикой можно занимать­ся, не выходя из абстракции. Можно и фи­лософские формы повторять как пустые аб­стракции, но при их настоящем усвоении без опыта не обойтись. В конечном счете лишь опыт выявляет конкретный смысл аб­страктных философских положений, пока­зывая, как они связываются с жизненными установками, с принятием решений в повсе­дневной жизни.

Таким образом, надо поставить филосо­фию в реальную ситуацию, "на почву чув­ственно воспринятого и обработанного ми­ра, каким он существует в нашей жизни, для нашего тела"². Для феноменологии этот возврат к чувственному началу и к те­лу является фундаментальным и "консти­тутивным" опытом, так как этот опыт по-настоящему первичен и осуществляет "кон­такт с сырым бытием"³. Однако мир повсе­дневного существования, чувственный мир, это как раз "обработанный мир", то есть мир, преобразованный трудом, а вовсе не "сырой" мир. Даже "природный" пейзаж — пейзаж человеческий. И если, например, ок­рестности Экс-ан-Прованса смогли вдохно­вить Мерло-Понти на его последнюю рабо­ту "Око и дух", ибо ранее они вдохновили художественное восприятие Сезанна, то это потому, что на фоне дикой голой горы

¹ Аристотель. Никомахова этика. VI 9, 1142 а 17—20//Соч. Т. 4. С. 181.

² Мерло-Понти М. Око и дух. С. 11.

³ Merleau-Ponty M. Signes. Paris, 1960. P. 31.

особенно чувствуется, как чудесно слажен­но расположились обработанные поля, до­ма и деревья на холмистой местности. Та­ким образом, "чувственный" мир — это не что иное, как мир "обработанный", кото­рый, будучи переделанным трудом, в свою очередь изменяет и формирует человечес­кую чувственность:

Глаз стал человеческим глазом точно так же, как его объект стал общественным, человеческим объектом, созданным чело­веком для человека. Поэтому чувства... имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человечес­кое отношение к самой себе и к человеку, и наоборот... Я могу на практике отно­ситься к вещи по-человечески только тог­да, когда вещь по-человечески относится к человеку⁴.

Человеческая чувственность имеет в себе нечто изначальное: она содержит, как эсте­тическое чувство, начало искусства и мыш­ления, "чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками"*, но это по­тому, что чувства были воспитаны, как че­ловеческие, чувственным миром, изменсн-ным человеком:

Ясно, что человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый нечело­веческий глаз... Только музыка пробужда­ет музыкальное чувство человека: для не­музыкального уха самая прекрасная музы­ка не имеет никакого смысла... Лишь благодаря предметно развернутому богат­ству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богат­ство субъективной человеческой чувствен­ности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз... Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые ду­ховные чувства, практические чувства (во­ля, любовь и т. д.), — одним словом, человеческое чувство. человечность чувств, — возникают лишь благодаря на­личию соответствующего предмета, бла­годаря очеловеченной природе⁶.

Таким образом, чувственный опыт являет­ся началом, которое само является резуль­татом. Но поскольку он конституирован, нужно отказаться от мысли найти в нем. при помощи феноменологии, самый пер­вый и конституирующий фактор. Можно

⁴ Маркс К. Экономическо-философские руко­писи 1844 года. 3 рукопись [VII];,/ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 120—121.

⁵ Там же. С. 120. "Там же. С. 121 122.

даже сказать, что со стороны столь высоко­образованных философов попытка вернуть себе "контакт с сырым бытием" и "дикое сознание" есть высшая изощренность, ко­торая не лишена противоречия и даже неко­торой комичности. То, что в самом деле характеризует образованное сознание, это возможность непосредственно располагать большим количеством знаний, являющихся результатом предшествующих приобрете­ний. Непосредственное знание образован­ного сознания богато и глубоко, но только в той мере, в какой оно на деле есть "про­дукт и результат"' культурного развития. Феноменология противоречит себе, когда она, претендуя на глубину и критикуя по­верхностный характер научного знания, в то же время сама ограничивается поверх­ностью феноменов. Фактически же то, что она противопоставляет науке, это не плос­кая простота дикого и необразованного со­знания, а задняя мысль сознания, окульту­ренного самой наукой.

Критика науки во имя конкретного ха­рактера чувственного созерцания тем более не оправданна, что современная наука в своих наиболее развитых областях, осо­бенно в современной физике, проявляет "все большую верность конкретным карти­нам мира"². Вообще относительно "чувст­венного конкретного" и "мысленного абст­рактного" существует недоразумение, кото­рое уже давно было отмечено Гегелем³. Чувственное конкретно лишь в форме об­щего недифференцированного созерцания. Его богатство чисто потенциально: оно со­стоит из элементов, ни один из которых не схвачен в своей определенности и в своем действительном отношении с другими эле­ментами. Зато деятельность мышления — это деятельность анализа, который по­средством абстракции схватывает по от­дельности дифференцированные аспекты реальности. Это расчленение реальности абстрактным мышлением — единственное условие для того, чтобы последующее вос­соединение могло уловить конкретные свя­зи реальности в их определенности:

¹ Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. §66. М., 1974. Т. 1. С. 192.

² Merleau-Ponty M. Structure du compor-tement. Paris, 1942. P. 194.

³См. его статью "Кто мыслит абстрактно?".

Следует признать бесконечной способнос­тью рассудка то, что он разделяет кон­кретное на абстрактные определенности и постигает ту глубину различия, которая при этом одна только и есть сила, вызыва­ющая их переход⁴.

"Впрочем, абстракция вовсе не пуста, как о ней обычно говорят... она имеет со­держанием какую-то определенность"⁵. Единственное, в чем надо согласиться с об­щим мнением, — это то, что "каждое определенное понятие, разумеется, пусто постольку, поскольку оно содержит не це-локупность, а лишь одностороннюю оп­ределенность"⁶. Задача науки как раз в том, чтобы комбинировать абстрактные опре­деления и тем самым постоянно прибли­жаться к истинно конкретному, которое познается, как составленное из различных элементов, тогда как конкретность созе­рцания есть недифференцированная кон­кретность, где реальная связь элементов остается неопределенной:

Конкретное, данное в созерцании, есть целокупностъ, но чувственная целокуп-ность, — реальный материал, безразлич­но существующий внеположно в простран­стве и времени; эта разрозненность (Einheitslosigkeit) многообразного, в виде которой конкретное выступает содержани­ем созерцания, отнюдь не должна быть вменена ему в заслугу и считаться его преимуществом перед всем рассудочным⁷.

Итак, реальный ход мысли отталкивается от чувственного и эмпирического созерца­ния, но именно с тем, чтобы освободиться от него в поиске подлинного конкретного, которое дается лишь с помощью научных и философских абстракций. Напротив, фе­номенология, вместо того чтобы возвы­шать опытную истину до уровня разума, все время отстаивает опыт, противопостав­ляя его абстрактному научному понятию. Таким образом, чтобы спасти философию, она толкает ее против течения — против усилия мысли, направленного на развитие наук. В то же время феноменология, усмат­ривая в непосредственном опыте источник и критерий истины, оказывается эмпириз-

⁴ Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Кн. 3. Разд. 1. Гл. 1. М., 1972. Т. 3. С. 46.

⁵ Там же. С. 45.

⁶ Там же.

⁷ Там же. С. 46.

мом. Тем самым она присоединяется к сци-ентистским противникам философии, кото­рые надеются найти в опыте абсолютный критерий истины.

Что касается эмпиризма как философии научного познания, то надо отметить, что он прежде всего пользуется двусмысленнос­тью самого понятия опыта. Правда, "ха­рактер экспериментального метода заклю­чается лишь в поддержании самого себя, потому что он содержит в себе свой крите­рий — эксперимент"¹. Таким образом, экс­периментальный метод, имея в себе свой собственный критерий, кажется достигнув­шим абсолюта. Но тут должно быть оче­видно, что научный эксперимент — это не­что иное, нежели простой донаучный опыт. В эмпирическом смысле слова опыт полу­чается просто "в силу практики во всякой вещи"². Такой опыт "смутен" (то есть полу­чен без метода и случайно) и "бессозна­телен" (то есть не продуман)³. Такое знание ограниченно, коль скоро оно — простой результат пассивного и неосмысленного на­копления. Чтобы получить от опыта дейст­вительную пользу, необходимо "туманное опытное рассуждение, сделанное безотчет­но, и вследствие которого привлекаются факты, чтобы вынести суждение на их счет"⁴. Если опыт в самом общем смысле может быть определен как "умение или знание, приобретаемое посредством жиз­ни", то для того чтобы "приобрести позна­ние, обязательно нужно рассуждать о том, что было наблюдаемо, сравнивать факты и судить о них посредством других фактов, служащих проверкой"⁵. Если опытное зна­ние способно развиваться в направлении наук, то это происходит потому, что оно уже содержит зародыш рассудочной актив­ности, сравнивая факты и выводя из них следствия.

Научный экспериментальный метод сис­тематически развил "род проверки", кото­рый "посредством рассуждения и фактов и составляет, собственно говоря, опыт"⁶.

¹ Берпар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. СПб., 1879. Ч. I. Гл. 2. ²Там же. Ч. I. Гл. 1. 'Там же. "Там же. 'Там же. 'Там же.

В самом деле, экспериментальный метод состоит в проверке опытом объясняющей факты гипотезы, подсказанной ученому его наблюдениями. Проверка же заключается в сопоставлении фактов со следствиями, которые можно вывести из гипотезы путем рассуждения. Основным моментом экспе­риментального метода является рассужде­ние. Его можно понимать как "эксперимен-тальное рассужение", в котором два "край­них термина" — наблюдение и опыт:

Наблюдение есть точка опоры для рас­суждающего ума, а опыт есть точка опоры для заключений ума, или. еще лучше, есть плод некоторого правильного рас­суждения, приложенного к истолкованию фактов⁷.

Таким образом, в экспериментальном ме­тоде, работа разума при интерпретации фактов более важна, нежели простая кон­статация фактов, и из этого можно сделать заключение, что "опыт есть привилегия ра­зума"⁸.

Только с точки зрения поверхностного эмпиризма можно считать, что современная наука превосходит античную по той прос­той причине, что она осуществляет гораздо больше экспериментов. На деле экспери­ментальная деятельность, если она прово­дится "как попало", "чтобы посмотреть", без специального замысла, характеризует науку как пребывающую еще "в младенчес­тве" и свидетельствует о "сложном и отста­лом состоянии"⁹, в котором находятся не­давно созданные науки, еще не уверенные в своих теориях и принципах. Напротив, "в науках установившихся, как физика и хи­мия, опытная идея выводится как логичес­кое следствие господствующих теорий"¹⁰. Наука, в которой экспериментирование не направляется теорией, находится еще на до-научной стадии своего развития. Это скорее эмпирическая, чем собственно эксперимен­тальная наука. Бернар говорил, что "такого рода опыты нащупывания" в свое время "чрезвычайно часто встречались в физиоло­гии, в патологии и в терапии"¹¹.

'Там же.

⁸ Там же.

⁹ Там же.

¹⁰ Там же.

¹¹ Там же.

Сегодня они там встречаются не так час­то, но зато они характерны для наук о че­ловеке, где тесты, опросы, терапевтические опыты делаются на ощупь, в беспорядке, где имеет место эмпиризм без теоретичес­кого обоснования. Однако этот эмпиризм легко маскируется под науку, ибо в его распоряжении имеется достигшая очень вы­сокого общего уровня современная техни­ка: можно использовать сложную экспери­ментальную аппаратуру или заняться мате­матической интерпретацией полученных результатов. Но нет науки, а есть лишь эмпиризм там, где упорство, терпение и изобретательность в деталях заменяют подлинную мысль.

Античная наука не располагала такой массой фактов, какую накопил сегодня эм­пиризм, вооруженный техническими сред­ствами. Она не вторгалась своей экспери­ментальной деятельностью в природный порядок, а удовлетворялась наблюдениями с помощью чувств, иногда уже системати­зированными опытом и искусством. Зато она использовала в своих наблюдениях строгое мышление. Но если допустимо оп­ределять экспериментальный метод просто как "правильное рассуждение относительно хорошо установленных фактов"¹, тогда нет смысла жестко противопоставлять антич­ную науку, как простую науку, основанную на наблюдении, современной науке, как экспериментальной. В самом деле, "наблю­дение может служить проверкой другому наблюдению"², так что античная наука не была полностью лишена подтверждения в опыте. К тому же, в противоположность эмпиристским замашкам современной нау­ки, слишком заботящейся об эффективнос­ти и успехе, античная наука характеризует­ся глубиной мышления, которая позволила ей предвосхитить (например, в отношении математической интерпретации физическо­го универсума, атомизма, эволюционизма, структуры жизни) самые современные науч­ные концепции. Конечно, по сравнению с точностью, достигаемой в современном научном анализе, античная наука представ­ляет собой лишь грубые наброски. Тем не

¹ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 1.

² Там же.

менее, как отмечает Гейзенберг, "некото­рые высказывания античной философии удивительно близки высказываниям совре­менного естествознания"³. Надо лишь ви­деть, какова сила мышления, которая, не прибегая к эксперименту в собственном смысле слова, пытается с "неустанной" строгостью "создать логический порядок в опыте", пытаясь, "исходя из общих прин­ципов, понять его"⁴.

Если действительно верно, что развитие экспериментального метода это то, что от­личает современную науку от античной и что привело к поразительному развитию знаний, то все же не надо преувеличивать ни это отличие, ни превосходство совре­менной науки. В частности, очевидно, что в области математики античная наука не только достигла впечатляющих результа­тов, которые оказались необходимыми для развития современной физики начиная с Галилея, но кроме того предложила мо­дель рассуждения в научной мысли. Эйнш­тейн говорил, что тот, кто не читал Евк­лида, или тот, кто его не полюбил, никогда не узнает, что такое теоретическая наука. Первое достоинство античной математики заключается в том, что поиск доказа­тельств там всегда связан с проверкой оче­видностью наблюдения:

В математике было легче рассуждать демонстративно в значительной мере по­тому, что здесь... можно на каждом шагу проверить опытом правильность суждения⁵.

Греческая арифметика и геометрия не уда­ляются от наглядного представления чисел и фигур, так что мышление может в любой момент найти точку опоры в созерцании. Но античная математика остается образ­цом и потому, что она никогда не удовле­творялась очевидностями созерцания, а всегда стремилась доказывать истины, даже самые очевидные. Созерцание и на­блюдение — точки опоры и контроля, но доказательство всегда возлагается на рас- судок:

³ Гейзенберг В. Физика и философия. Гл. IV. С. 52.

⁴ Там же.

⁵ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. IV. Гл. 2. § 12 //' Соч.: В 4 т. М., 1983. Т. 2. С. 378.

...необходимые истины — вроде тех, кото­рые встречаются в чистой математике, и в особенности в арифметике и геомет­рии, — должны покоиться на принципах, доказательство которых не зависит от примеров, а следовательно, и от свиде­тельства чувств, хотя, не будь чувств, нам никогда не пришло бы в голову задумы­ваться над этим¹.

Рисунок, начерченный геометром, служит лишь подпоркой для мысли, он не может заменить идею, несовершенной иллюс­трацией которой он зачастую является. В самом деле, начиная с Протагора² достаточно известно, что окружность, о которой рассуждает геометр и которая соприкасается со своей касательной лишь в одной точке, это не та окружность, которую он смог бы изобразить. Для греческой науки настоящая основа научно­го знания была уже ясна: она заключается не в непосредственной очевидности и не в практической эффективности, а в раци­ональном обосновании того, что непосред­ственно очевидно. Лишь рациональные принципы обладают точностью и общнос­тью, необходимыми для прогресса тео­ретического знания. Шопенгауэр сравнивал геометра, который взваливает на себя труд доказывать интуитивно очевидные истины, с человеком, который ампутиро­вал себе обе ноги, чтобы иметь удовольст­вие ходить на костылях. Но в этом высказывании недооценивается требование строгости со стороны математика, кото­рый занимается доказательством очевид­ного, чтобы предохранить себя таким образом от ошибок интуиции. Только путем рассуждения наука может продви­гаться вперед с полной уверенностью, и это касается не только ее теоретического содержания, но и выводимых из нее практических следствий:

Поэтому если... Вы... думаете, что было бы позволено принимать в геометрии то, что подсказывают нам образы... то я вам отвечу, что довольствоваться этим могут только люди, имеющие в виду практичес­кую геометрию как таковую, но не те, кто желает иметь науку, которая сама служи­ла бы усовершенствованию практики. Ес­ли бы древние придерживались этого

¹ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. IV. Гл. 2. § 12 // Соч.: В 4 т. Т. 2. С. 49.

² Protagoras. Fgt. В 7 (DK).

взгляда... то, думаю, они не пошли бы далеко вперед и оставили бы нам в наслед­ство лишь такую эмпирическую геомет­рию, какой была, по-видимому, египет­ская геометрия... В этом случае мы оказа­лись бы лишенными прекраснейших открытий в области физики и механики, которые мы сделали благодаря нашей гео­метрии³.

Именно стремлению к строгости, прояв­ленной античной наукой в поиске рацио­нального доказательства, и ее теоретичес-кой направленности обязана своими успе­хами современная наука, а современная индустриально-техническая цивилизация — своим превосходством над обществами, удовлетворившимися эмпирической и реме­сленной эффективностью.

Однако существует тенденция противо­поставлять математику эксперименталь­ным наукам, исходя из радикальной проти­воположности двух основных методов рас­суждения — индуктивного и дедуктивного. "Индукцию определяют, говоря, что это прием разума, который идет от частного к общему, в то время как дедукция является обратным процессом, идущим от общего к частному"⁴. Благодаря этому противопо­ставлению, которое восходит к логике Ари­стотеля, можно определить математичес­кие науки как чисто дедуктивные, а естест­венные науки как индуктивные. Но данное противопоставление, несмотря на свою за­конность, все же не является безоговороч­ным. В самом деле, с одной стороны, "ког­да математики изучают предметы, им неиз­вестные, они делают наведение, подобно физикам"⁵. Точка отправления математи­ческих наук, как и всех других, находится в частных истинах, поставляемых опытом. С другой стороны, естественные науки, до­бившись значительного продвижения, на­чинают действовать дедуктивно. Так, на­пример, обстоит дело в теоретической или математической физике, рациональной ме­ханике, термодинамике и т. д. В этом слу­чае наука формулирует "принципы", оттал­киваясь от которых "делаются заключения с помощью логической дедукции, которая

³ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. IV. Гл. 12. § 6. // Соч. Т. 2. С. 464.

⁴ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 2.

⁵ Там же.

не подчиняется опыту, потому что устанав­ливается, как в математике, правило — при истинности основного положения следствия также истинны"'. Но естествознание, даже еще не достигнув этого уровня развития, уже использует дедуктивные приемы, по­скольку экспериментальное рассуждение со­стоит в том, что из выдвинутой для объяс­нения фактов гипотезы выводятся следст­вия, которые могут быть сопоставлены с экспериментальными фактами:

Если ум экспериментатора обыкновенно исходит от частных наблюдений, чтобы возвышаться до принципов, до законов или до общих положений, то он точно так же необходимо переходит от этих самых общих положений или законов к частным фактам, которые он логически выводит из этих принципов².

Таким образом, дедукция и индукция вы­ступают и в математике, и в науках о при­роде как два взаимодополнительных, прак-тически неразделимых приема.

Однако недостаточно констатировать, что индукция и дедукция дополняют друг друга — надо установить, какой из этих методов обосновывает другой. В змпиристской интер­претации критерием истины является факт, поэтому основной прием тот, который идет от частного к общему, то есть индукция. Дедукция же, где истинность следствий зави­сит от истинности посылок, оправдывается лишь в том случае, если оправданны общие положения, полученные путем индукции. Но индукция всегда соотносится с частными случаями, обобщением которых она являет­ся. Ее результаты всегда условны, так как тесно связаны с наблюдаемыми фактами. Строя науку на выводах из фактов, эмпи­ризм, как точно подметил Кант, неспособен по-настоящему обосновать научные обобще­ния и, следовательно, объяснить, почему наука обладает истиной. Выступая против эмпиризма, Клод Бернар заявляет, что восхо­ждение от частного факта к общей идее было бы невозможно, если бы идея не содержалась в факте. В самом деле, лишь при первом приближении кажется, что "опытное рассуж­дение производится над наблюдаемыми явле­ниями": "в сущности, оно прилагается только

¹ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 2.

² Там же.

к идеям, пробуждаемым в нашем уме видом этих явлений"³. Подход научной мысли за­ключается в том, что объяснение явления находят в идее. Другими словами, научное объяснение состоит в показе того, каким образом явление зависит от идеи и может из нее выводиться. Таким образом, порядок исследования таков, что индукция предшест­вует дедукции, однако согласно подлинному порядку индукция подразумевает дедукцию: "так что, когда мы думаем, что идем от частного факта к принципу, то есть произво­дим наведение, в действительности мы дела­ем выведение"⁴. Это старое утверждение эмпиризма — "nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu"⁵, но обратное тоже верно, поскольку при построении наук чувственный опыт не является абсолютным основанием: "факт сам по себе ничто, он имеет значение только вследствие идеи, с ним связанной, или того доказательства, которое он доставля­ет"⁶. Частные истины, полученные при помо­щи чувств, будут всегда лишь, по словам Лейбница, "примерами" идей.

Развитие современного математическо­го анализа привело, при построении акси­оматик, к выявлению самых общих логи­ческих отношений, наглядная иллюстрация которых может быть взята из самых раз­личных областей. Например, фундамен­тальные законы арифметики можно свести к нескольким простым аксиомам:

1. Ноль есть число;

1. Следующее за числом есть число;

3. Несколько различных чисел не могут иметь одного и того же следующего;

4. Ноль не является следующим ни за каким числом;

5. Если нулю присуще какое-либо свойст­во и если, будучи присуще какому-либо числу, оно присуще и следующему за ним, то это свойство присуще всем числам⁷.

То, что эти аксиомы прежде всего имеют логический и операциональный статус, оче­видно из последней аксиомы, которая есть

³ Там же. "Там же.

⁵ Нет ничего в уме, чего ранее не было бы в чувствах (лат.).

⁶ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 2.

'Этот перевод аксиоматики Пеано в обы­денные термины мы заимствовали из книги Бла-нше (Blanche M. L'axiomatique. Paris, 1959. P. 33).

не что иное, как постулирование логичес­кого механизма известного "рекуррентного рассуждения" Пуанкаре. В общем, эти акси­омы всего лишь постулируют простые от­ношения между терминами ("ноль", "чис­ло", "следующее за"), где смысл не может быть далее выявлен, так как налицо "пер­вичные имена", которые не могут быть све­дены к другим, более простым терминам. Придать им смысл может лишь созерцание. Первое, что приходит здесь в голову, это, разумеется, ряд целых чисел. Но, поскольку речь идет о логической структуре любой последовательности, можно также сослать­ся и на последовательность точек в про­странстве или моментов во времени. Акси­оматика поднимается до уровня абстракт­ной общности, который снимает прежнее различие математических наук, связанное с различием их эмпирических корней:

Прогресс, достигнутый аксиоматикой, за­ключается в том, что она четко разграни­чила логически-формальное от его объек­тивного или наглядного содержания: со­гласно аксиоматическому подходу, только логически-формальное составляет содер­жание математики¹.

По контрасту с уровнем логической об­щности, достигнутым современной наукой, созерцание дает лишь примеры, или иллюс­трации, которые могут считаться безлики­ми, или взаимозаменяемыми, поскольку они могут быть взяты из самых различных эмпирических областей.

Конечно, можно возразить, что это вер­но для математики, но не для естествозна­ния. В самом деле, "математика представ­ляет отношения вещей в условиях идеаль­ной простоты"², тогда как естествознание имеет дело с конкретной сложностью ре­альности. Условия математической истины "просты и субъективны, то есть насколько ум сознает, что он знает их все"³. Дейст­вительно, математическая истина выражает лишь согласие ума с самим собой, тогда как физическая истина основывается на экс­периментальной проверке и требует обра-

¹ Эйнштейн А. Геометрия и опыт // Собра­ние научных трудов. М., 1966. Т. 2. С. 84.

² Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 2. ³Там же.

щения к чувственному опыту. Однако это возражение не может устоять перед мате­матизацией и даже аксиоматизацией физи­ки, которые демонстрируют возможность сведения самих наук о природе к их чистой логической структуре:

Однако человек должен полагать, что объ­ективные отношения явлений внешнего мира могли бы приобрести достоверность субъективных истин, если бы были доведе­ны до состояния простоты, совершенно доступной его уму. Так в изучении самых простых естественных явлений опытная наука уловила некоторые отношения, ко­торые, по-видимому, абсолютны⁴.

Прогресс дедуктивного знания в науках о природе, кажется, все больше доказывает правомерность идеи Платона о науке, кото­рая действовала бы, "вовсе не пользуясь ничем чувственным, но лишь самими иде­ями в их взаимном отношении"⁵.

Однако реализация платонизма, если бы она состоялась, означала бы завершение философии в абсолютном знании. Но двой­ственное движение науки, одновременно индуктивное и дедуктивное, имеет следст­вием значительную двусмысленность в том, что касается источника и статуса принципов, а также основания научной ис­тины. Дело в том, что критерий истинности в экспериментальном методе не может вы­ражаться без противоречий. Для экспери­ментального контроля критерием является факт:

Опытный метод состоит не в чем ином, как в произнесении суждения над фактами, нас окружающими, при помощи критерия, который сам есть не что иное, как другой факт, расположенный так. что он проверя­ет суждения и дает опыт⁶.

В этом смысле "факты судят идею"⁷. Но если экспериментальный метод — это по­истине "экспериментальное рассуждение", факты имеют смысл лишь постольку, по­скольку они могут быть связаны с прин­ципами: "одним словом, в эксперименталь-ном методе, как и везде, единственным ре-

⁴ Там же.

^s Платон. Государство. VI 511 с / Соч. Т. 3. Ч. I.C. 319.

⁶ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. 1. Гл. 1.

^Там же. Гл. 2.

альным критерием является разум"'. Но из того, что критерий научной истины можно найти как в факте, так и в разуме, следует вывод, что возможна двоякая интерпрета­ция природы принципов. Прежде всего, принципы могут рассматриваться как чис­то логические истины, то есть выводимые единственно из природы разума. В этом качестве они участвуют во всякой работе мысли:

Ведь общие принципы входят в наши мыс­ли, душу и связь которых они составляют. Они необходимы для них, подобно тому как для ходьбы необходимы мышцы и су­хожилия, хотя мы об этом и не думаем².

Но принципы также включены в сами явле­ния, потому что в экспериментальном рас­суждении явления апеллируют к разуму:

Но если опытные истины, служащие ос­нованием наших рассуждений, так закры­ты сложной реальностью естественных яв­лений, что показываются нам только от­рывками, то тем не менее эти опытные истины основываются на абсолютных принципах потому, что они, как и прин­ципы математических истин, опираются на наше сознание и наш разум³.

Однако в этом втором аспекте, поскольку принципы должны быть выделены из опыт­ного материала, в который они включены, их приходится наводить индукцией. Если, с одной стороны, так как они адресуются к разуму, их истинность может показаться абсолютной, то, с другой стороны, по­скольку они наводятся, можно сказать, что их ценность "всегда только не более как относительная и зависит от числа опытов и наблюдений, которые привели к ней"⁴. А относительность принципов, так же как и их зависимость от масштабов опыта, как раз является открытием современной нау­ки. От Галилея до Ньютона наука развива­лась в рамках математических принципов, законность которых признавалась начиная с Евклида и Архимеда. Древность этих принципов, их плодотворность в примене­нии к классической физике побудили счи-

¹ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. 4.1. Гл. 2.

² Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. I. Гл. 1. § 20 // Соч. Т. 2. С. 85—86.

³ Бернар К. Введение в изучение эксперимен­тальной медицины. Ч. I. Гл. 2. "Там же.

тать их вечными истинами разума. В этой перспективе философия казалась истори­чески пройденным этапом, так как наука отныне располагала твердо установленны­ми основаниями, и вопрошание насчет принципов представлялось бесполезным. Но в XIX веке открытие неевклидовых гео­метрий показало, что пятый постулат Евк­лида был действительно постулатом, то есть истиной, которую математик предло­жил принять без доказательств, ибо у нее не было математического обоснования. Ак­сиоматика, таким образом, должна была свести геометрию к различным системам аксиом или, скорее, постулатов. Отсюда в математике открылась новая область по­иска — поиск оснований математики. В XX веке кризис первооснов захватил физику, где применение неевклидовых геометрий, открытие соотношения неопределенностей, распространение физического опыта на аст­рономические скорости и масштабы, про­никновение на субатомный уровень элемен-тарных частиц привели к релятивизации принципов механики, поставили под вопрос принцип детерминизма и даже общие пра­вила логического мышления. Наконец, не­давние достижения биологической науки, успехи психофизиологии и появление кибе­рнетики поставили вопрос о том, не может ли целенаправленность обрести смысл на­учного принципа⁵.

Итак, современное состояние наук сви­детельствует о том, что платоновский иде­ал абсолютной науки, выводящей следст­вия из рациональных принципов без обра­щения к чувствам, до сих пор жив, но все еще не достигнут. Кризисы современной научной мысли показывают, что принципы наук остаются гипотезами, обоснованность которых покоится на том объеме опыта, из которого они были выведены. Рефлексия относительно природы и законности науч­ных принципов остается актуальной в со­временной науке. Аристотель точно опре­делил философию как знание "начал"⁶. Он не хотел этим сказать, что философ облада­ет абсолютным знанием первооснов. Тако-

⁵ Эти проблемы будут рассматриваться в 9 главе о философии природы.

⁶ См.: Аристотель. Метафизика. IV 1 // Соч. Т. 1. С. 119.

ва была точка зрения Платона. Но Аристо­тель не мог ее поддержать, будучи убежден, что "дело опыта — доставлять начала каж­дого [явления]"¹. Под выражением "знание начал" надо, следовательно, понимать лишь то, что за специализированной об­ластью различных наук открывается об­ласть собственно философского поиска и философской теории². Такое определение смысла и содержания философии вовсе не устарело. В самом деле, можно сказать, что множество крупных современных научных работ (например, Эйнштейна, Гейзенберга, Луи де Бройля) имеют философский смысл и оказывают немалое философское влия­ние. Если мы будем понимать под филосо­фией в соответствии с определением Ари­стотеля "знание начал", то любая научная работа, связанная с поиском основ науки, будет являться философской. Таким обра­зом, видно, что идея "философии природы" отнюдь не устарела. В самом деле, если под ней понимать размышление о самых общих принципах, выведенных из опыта природы, то современная наука обязана развивать подобную философию.

с) Философия и современная научная культура

Итак, нет никакой необходимости замы­каться в альтернативе: или сциентизм, или интуитивная философия. Вопреки сци-ентизму можно утверждать, что наука не завершена и постоянно нуждается в фило­софской рефлексии относительно природы и обоснованности своих принципов. И можно отстаивать ценность философии, не отрицая в то же время, как это делает философия интуиции, ценности науки.

Однако проблема существования фило­софии в современную эпоху тем самым еще не разрешается. Можно говорить, что ра­боты Эйнштейна имеют философскую зна­чимость, и в то же время не признавать существования философии, не зависимой от рефлексии самих наук относительно их соб-

' Аристотель. Первая аналитика. I 30, 46 а 18 // Соч. Т. 2. С. 182.

'См.: Аристотель. Метафизика. III I, 995 b 5 и далее // Соч. Т. 1. С. 99—100.

ственных оснований. В самом деле, Эйнш­тейн — физик, а не философ. На самых первых этапах развития науки философ сам был ученым и мог, кроме того, располагать точным знанием результатов науки, нахо­дящейся вне области, в которой он специ­ализировался и прогрессу которой способ­ствовал своими собственными работами. В результате он мог использовать для своей философии без больших натяжек свои практические и теоретические, непо­средственные и полные знания о науке сво­его времени. Но похоже, что разделение научного труда привнесло радикальную но­визну. Философская работа, по-видимому, проводится внутри наук, самими учеными, когда они ставят вопрос об основах своего собственного знания. И тогда философия сама оказывается специализированной и разделенной, как и науки: ясно, что имен­но физику (как Эйнштейну) или математику (как Бурбаки) надлежит разрабатывать фи­лософию собственной науки. Конечно, фи­лософия еще существует в своей целостнос­ти, когда ею занимается профессиональный философ. Но это уже специалист по фило­софии, но не ученый. А следовательно, можно оспорить правомерность его работы и не признавать его права высказываться обо всех областях, которые по-настоящему доступны лишь работающим в них специ­алистам.

И если, без сомнения, верно, что ученый сегодня еще может разрабатывать филосо­фию своей собственной дисциплины, то фи­лософ уже не может быть ученым. Тем не менее считать, что его рассуждения совер­шенно безосновательны, — значит переоце­нивать науку. Все же есть основания для того, чтобы философ мог заниматься нау­кой и демонстрировать в ней свое мастер­ство. Но в той мере, в которой философ посвящает себя специальной научной дис­циплине, он подвергается искушению ви­деть в ней единственный подход к реаль­ности. Так, Платон был все более склонен смешивать философию с математикой и выставлять последнюю в качестве образ­ца и правила для мышления. Поэтому Ари­стотель вынужден был для сохранения мес­та философии выдвинуть против прав нау­ки права культуры. Под этим можно понимать культуру вообще, которая позво-

ляет ознакомиться с разнообразными об­ластями знания и предохраняет от искуше­ния свести их к какой-нибудь единственной форме. Но культура может быть и специа­лизированной: так, она может быть не просто культурой вообще, а литературной культурой, научной культурой или даже математической, биологической, истори­ческой. Культура противостоит науке не только как общее образование специально­му. Даже в рамках определенной дисципли­ны позиция образованного в культурном отношении человека противостоит позиции научного исследователя. В самом деле, нау­ка — это поиск частностей и применение принципов. Культура, напротив, не углуб­ляется в детали, а интересуется наиболее общими определениями мысли и научного рассуждения в соответствующих областях:

При всяком наблюдении и способе иссле­дования как более заурядного, так и более высокого порядка существуют, по-види­мому, два пути к постижению предмета: один из них хорошо назвать научным зна­нием дела, другой — как бы известного рода образованностью. Ведь только над­лежаще образованный человек в состоя­нии метко судить, правильны или непра­вильны толкования оратора...¹

Отсюда нельзя сделать вывод о том, что функцией культуры является оценка лите­ратурных качеств изложения, — речь идет о его соответствии правилам и принципам подлинной мысли:

Ясно поэтому, что и в естественной ис­тории должны иметь силу известные подо­бного же рода правила, опираясь на кото­рые можно принять способ изложения, ос­тавляя в стороне вопрос об истине...²

Конечно, "истина", если под этим пони­мать фактическую истину, является делом специалиста, и знание фактов или частных положений, безусловно, относится к его компетенции. Но наука — это не только знание фактов. Она также является их изло­жением и истолкованием. Просто культур­но образованный человек не может оцени­вать детали научных операций или факти­ческое знание. Здесь неизбежно приходится полагаться на специалиста. Но изложение

'Аристотель. О частях животных. I 1, 639 а 1—6. М., 1937. С. 33. ²Там же. 12—14.

знания предполагает обращение к прин­ципам и правилам, а следовательно, у об­разованного сознания сохраняется право судить об их применении. Когда речь идет о наиболее общих правилах мышления, обладание специализированным знанием не дает никаких преимуществ. Можно да­же сказать, что уверенность, в которой пребывают специалисты в отношении сво­ей особой компетенции, толкает их прояв­лять пренебрежение общими требованиями строгости мышления и соответствия прин­ципам.

Современная наука демонстрирует бо­лее чем достаточно случаев отсутствия тео­ретической строгости, которые философия, напуганная практическими успехами наук, не решается разоблачить³. В качестве при­мера можно указать на некоторые аспекты математической теории множеств. Эквива­лентными, по этой теории, называются два множества, элементы которых могут быть поставлены в соответствие почленно таким образом, что каждому элементу одного множества может быть поставлен в соот­ветствие элемент другого множества, и на­оборот. Так, каждому элементу ряда целых чисел можно поставить в соответствие эле­мент из ряда четных чисел:

Конечно, можно продолжать эти ряды до бесконечности, так как каждому целому числу можно привести в соответствие чет­ное число, умножая данное целое число на два. Таким образом, можно сказать, что подмножество четных чисел эквивалентно множеству целых чисел. Этому высказыва­нию не было бы возражения, если бы специ­алисты по теории множеств не заметили, что оно "противоречит принципу, выдвину­тому греческими математиками и филосо­фами, согласно которому целое больше части"⁴. Говоря иначе, множество целых чисел не больше чем подмножество четных чисел. А так как то, что не является боль­шим, является меньшим или равным, надо понимать, что множество целых чисел рав-

³См. наст. изд. Гл. 8—12. ⁴ Fraenkel A. Theorie des elements et logique. Berlin, 1968. P. 23.

но подмножеству четных чисел. Однако те­ория множеств говорит об эквивалентнос­ ти, а не о равенстве, о множестве и под- множестве, а не о целом и части. Очевид­но, она допускает, как допускал Лейбниц, что "можно сказать, что любому четному числу соответствует нечетное, и наоборот; но нельзя в точности сказать, что количес­тво четных чисел равно количеству нечет­ных"¹, и вообще "следует знать, что бес­конечная совокупность не является ни це­лым, ни определенной величиной, ни числом"². Начиная с Галилея, "конечные" множества (например, количество учащих­ся в классе) отличают от "бесконечных" множеств (например, множество целых чи­сел), потому что для конечных множеств верно следующее: если два множества эк­вивалентны (например, если каждый ученик класса сидит на стуле и свободных стульев нет), то они равны (есть столько же стульев, сколько и учеников), тогда как в бесконечных множествах эквивалентность должна быть отделена от равенства. Поэ­тому не следовало бы говорить, что в бес­конечных множествах подмножество столь же велико, как и множество, частью кото­рого оно является. Если тем не менее так говорят, то, значит, хотят, чтобы "конеч­ные" множества и "бесконечные" множест­ва считались равным образом множества­ми. Если же они таковы равным образом, то нет оснований использовать тот язык, который подходит для бесконечных мно­жеств, а не тот, который подходит для конечных множеств. Следовательно, если с точки зрения бесконечных множеств мож­но сказать, что в конечных множествах соб­ственное подмножество никогда не может быть эквивалентным множеству, то с точки зрения конечных множеств не запрещено сказать, что в бесконечных множествах це­лое не больше части. Конечно, можно было бы заявить, что единственная подлинная теория множеств — это теория бесконеч­ных множеств. Но тогда следовало бы учи­тывать, что последние отличны от конеч­ных множеств, которые может изучать та-

¹ Leibniz G. G. Lettre ä des Bosses du l er septerabre 1706.

² Leibniz G. G. Lettre ä des Bosses du 11 mars 1706.

кая наука, как арифметика, и отказаться от объединения в теории множеств всей мате­матики. В таком случае неизбежна непо­следовательность, поскольку желательна единая теория, в то время как конечным и бесконечным множествам приписывают­ся противоположные свойства.

На это могут ответить, что нестрогость подходов необходима для прогресса науки и что, например, математика никогда бы не открыла исчисления бесконечно малых, ес­ли бы Кеплер и Кавальери не решились прибегнуть к методам, которые были от­нюдь не логичными и которые ранее из-за строгости античной математики не допус­кались в науку³. Действительно, некоторая нестрогость на практике, некоторый без­различный к логике эмпиризм, если они обеспечивают операциональный успех, не­обходимы при становлении молодых наук и при обновлении старых. Но так же верно, что исчисление бесконечно малых смогло по-настоящему утвердиться и дать толчок бурному развитию научно-технической практики лишь тогда, когда Лейбниц и Ньютон сумели рационально обосновать его принципы и операции. Хорошо, что практический дух современной науки нашел в себе смелость освободиться от требова­ний теоретической строгости, утверждав­шихся античной наукой. Но за философией остается право судить современную науку, призывая ее к соблюдению условий ее соб­ственной строгости, поскольку в долго­срочной перспективе теоретическая стро-гость остается необходимым условием практического успеха.

Конечно, право судить науку может при­надлежать лишь образованному сознанию, а не отсталому или невежественному. Но задача такой культуры сознания ограниче­на, так как она не может оценивать фак­тические детали, — ей доступны лишь принципы. Разумеется, научная работа в собственном смысле слова, заключающа­яся в выведении следствий из принципов и их сопоставлении с опытом, требует ис­пользования особой математической и экс­периментальной техники. Но "большинст­во фундаментальных научных идей по су­ществу просты и могут быть выражены

³ См. наст. изд. Гл. 8.

языком, доступным всем"'. Это именно то, к чему стремились и стремятся великие уче­ные — те, кто увлечен теоретическим аспек­том науки и кто желает сделать результаты своих работ, имеющие общий философский смысл, доступными широкой публике. Ко­нечно, стоит добавить, что для качествен­ной оценки принципов необходимо иметь некоторое представление о научных резуль­татах и о связи принципов с конкретными фактами. Но из факта быстрого развития наук в современную эпоху не следует де­лать поспешный вывод о том, что приоб­ретение культуры в этих областях невоз­можно. Что касается конкретных научных результатов, то их познание не должно представлять собой бесконечной задачи. Философская энциклопедия, как замечает Гегель, должна быть рациональной², то есть она не должна охватывать бесконечное количество фактов, случайно полученных в результате первых эмпирических шагов, а включать только те, которые сами специ­алисты считают примерами и иллюстраци­ями принципов.

Что же касается связи принципов с от­дельными фактами, то она может быть продемонстрирована лишь в ходе экспери­ментальной практики и математического оперирования. Однако не следует забывать, что с точки зрения культуры чисто опера­циональный аспект наук является подчи­ненным. В самом деле он тесно связан с происхождением наук из практической стороны опыта и искусств, но не открывает их собственно спекулятивную сторону. По­скольку науки операциональны, они лишь искусства, которые не освобождают мысль. В эксперименте, в математическом расчете есть нечто докучливое, закрепощающее. Это, по резкому выражению Клода Бер-нара, "ужасная кухня". Единственное осво­бождение — для мысли, а позже и для практики — уловить общий результат в принципе. Операциональная строгость и метод избавляют от необходимости по­стоянно контролировать связь принципов

¹ Эйнштейн А. и Инфелъд Л. Эволюция физи­ки. М., 1956. Эти слова взяты, видимо, из пре­дисловия к французскому изданию. — Примеч. ред.

² См.: Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия фило­софских наук. § 16. Т. 1. С. 101.

Поиск по сайту: